Над уровнем боли

      Последняя неделя перед экзаменами тянется кинолентой: вот Джэрён на первой паре спит с открытыми глазами, подперев щеку рукой; вот вечером рассказывает Юнги о прошедшем дне и, собравшись с духом, первый раз спрашивает у него «как дела, сонбэним?», тот отвечает коротко, но в данный момент важен лишь факт самого ответа; вот она отпрашивается у него в пятницу в клуб, и он разрешает, потому что всю неделю очень занят в студии.       А вот Джэрён на следующий день, скрючившись на стуле в кухне и мечтая переродиться в следующей жизни камнем, лениво скроллит электронную почту, пока Хваён, которую похмелье всегда обходит стороной, готовит им завтрак. Сонное липкое движение руки останавливается, так и не дойдя до своей цели — кружки с кофе.       — Твою мать, — выдыхает Джэрён, растирая веки и перечитывая сообщение ещё раз. В раздраженной слизистой глаз скрипит песок, когда в сетчатку врезаются жадные буквы: «Агенство Big Hit Ent. приглашает Шин Джэрён на стажировку в качестве помощника саунд-продюсера».       — Что такое? — оборачивается к ней сонная Хваён, убирая сковородку с огня.       — Меня пригласили на стажировку.       — А лицо тогда чего такое, будто кто-то сдох?       — Потом, — парадоксально, но письмо дарит второе дыхание, и Джэрён поднимается со стула, торопливо уходя в студию и запираясь в ней. Она быстро тапает по экрану и пересылает электронное письмо Юнги, прикусывая губу. reyon: «ваших рук дело, сонбэним?»       Вместо привычного короткого ответа Джэрён получает входящий вызов, и это заставляет подпрыгнуть от неожиданности, едва не выронив телефон. К такому жизнь её не готовила. С другой стороны, она уже написала ему, уже наехала, поэтому… сгорел сарай, гори и хата.       — Ты заявку отправляла? — без прелюдий спрашивает Юнги, заставляя растеряться и быстро кивнуть, потом резко вспомнить, что видеть он её не может, стукнуть себя по лбу (ну видеть-то не может и хорошо) и, наконец, ответить.       — Да.       — Знаешь как зовут директора компании?       — Бан Шихёк.       — А теперь не беси меня, лучшая на курсе, и подумай сама. Может ли продюсер — не директор, не владелец, — нанять студентку?       — Маловероятно, — её лицо сминается в стыдливую гримасу смущения под натиском голых фактов. — Просто трудно поверить, что я прошла без чьей-либо помощи.       — У тебя очевидные проблемы с самооценкой, — выдыхает уже мягче Юнги с той стороны.       — Но вы же сами, сонбэним, сказали, что у меня очень сырая музыка.       — Сказал, — судя по шороху Юнги кивает. — И точно помню, что не говорил о том, что ты безнадежна. Не тупи, лучшая на курсе, тебя взяли, потому что твоя музыка понравилась.       — Я не смогу с вами работать, сонбэним, — Джэрён, наконец, честно озвучивает то, что её волнует с момента прочтения приглашения.       — И не будешь, тебя забрал к себе Намджун, — стоит Юнги это произнести, как внутри Джэрён лопается какая-то иррациональная обида. Она, может, и не смогла бы работать с ним, но хотеть-то ей никто не запрещал. — Жаль, конечно, но даже Намджун не спасёт, если я реально захочу зажать тебя где-нибудь на работе.       А нет, теперь ей не обидно, только дыхание перекрывает возмущением и возбуждением одновременно.       — Я уезжаю записывать коллаб в Америку, поэтому сегодня у меня в девять.       — Слушаюсь, сонбэним.       — А, да, — тормозит её Юнги, не давая закончить разговор. — Поздравляю тебя со стажировкой. Теперь я твой сонбэ не только в постели, поэтому за проёбы на работе тоже буду наказывать.       Сердце замирает на долгих три секунды, за которые она успевает расслышать насмешливую ухмылку Юнги и представить её себе слишком отчетливо. Он всегда так улыбается, когда ощущает свою над ней власть.       Джэрён облизывает пересохшие губы и чуть улыбается, решая, что за сегодня она превысила лимит чужого терпения, поэтому хуже точно не будет. Делает короткий вдох и впервые осознанно дразнит голодного зверя:       — Нет, сонбэним. Вы не накажете меня, ведь я обещаю, что буду очень хорошей девочкой для вас.       И теперь сердце замирает на том конце провода у одного конкретного сонбэнима, у которого есть одна очень хорошая девочка.

***

      Юнги отводит от лица стакан с восемнадцатилетним «Дэвероном» — редкостное дерьмо, но в такие моменты идеально заходит, убивая всякую способность чувствовать вкус в принципе, и грубо забивает всё восприятие переспелой красной смородой, имбирём и зерном. Он пропускает алкоголь вниз по глотке, прополаскивая и дезинфицируя себя от накативших днём чувств, но взгляд-то не прополощешь.       Её излишне тонкий силуэт на фоне его просторной гостиной, сплошь озаряемой отблесками тусклых лампочек, кажется до горького привлекательным и желанным. Хрупкую талию Джэрён обнимает, заботливо надетая и туго застегнутая им же, портупея. Девичье тело, поставленное в коленно-локтевую на манер журнального столика, идёт мелкой рябью под давлением сразу нескольких факторов: на её лопатках поднос с бутылкой молока, которую ей ни в коем случае нельзя ронять; внутри неё небольшой вибратор, пультом от которого управляет сидящий в кресле напротив Юнги; на сосках закреплены зажимы, очевидно не упрощающие ей задачу.       Одно движение — молоко прольется, и он её накажет.       Юнги собирался научить её терпению, но по итогу учит терпению себя. Желание схватить её по-животному сзади и заставить сорвать голос, пока он сам слизывает молоко с лопаток, горит в нём, расплавляя внутренности почище виски.       В её взгляде мелькает вызов, но Юнги прекрасно видит за ним глубокие трещины на теле самообладания — даже несмотря на лёгкость в голове с поправкой на сорок шесть градусов, щедро пущенных в кровоток. В конце концов, Джэрён лишь двадцать два, и она ещё не очень-то умеет скрывать.       Он знает, зачем конкретно она приходит к нему и от кого бежит. Он легко считывает в её взгляде в сторону, во вздёргивании плечами каждый раз, когда мобильник пиликает сообщением от него, он видит в каждом микро-движение непокорность её сердца. Юнги всё про неё знает, и про себя он тоже всё знает, но почему-то продолжает. Тонет в ней всё сильнее, не отпускает, не контролирует поводок, который сам же ей и накинул, желая помочь. Может быть, ей он и помогает, но кто поможет ему, когда она встанет перед реальным выбором?       Стоит ли игра свеч?       Это единственное, чего он не знает, и, придвигаясь на самый край кресла, чтобы она могла положить голову ему на колено, понимает, что думать о таких вещах уже поздно.       — Клади сюда голову, — голос охрипший, но твердый, таким он всегда отдаёт ей приказы, и она слушается, как сейчас.       Молодая кожа в красноватых и оранжевых брызгах света манит безумно, но спешить не за чем. Не в это раз, не в этом случае. Юнги хочет чуть-чуть наказать её за дерзость и импульсивность, и поэтому намеренно тянет время, с большим интересом наблюдая за тем, не капитулирует ли она под гнётом смущения, будучи заложницей не самого комфортного расклада. Стоит отдать Джэрён должное, она заглядывает ему в глаза прямо и открыто, горделиво приподняв голову, и не демонстрирует попыток смухлевать, выклянчить себе быструю разрядку. И это, чёрт возьми, ещё сильнее подкупает Юнги.       Он аккуратно перебирает её волосы, мягко гладит по голове и подносит стакан с виски к раскрывшимся девичьим губам. Джэрён делает жадный глоток, потом ещё один, и Юнги со смешком про себя отмечает, что она, небось, так же невозмутимо заглатывает любую дрянь «для ценителей». Будто это не лютый смыв со столетней дубовой бочки элитного шотландского подвала, а сладкий персиковый лимонад. И это, сука, тоже нравится Юнги в ней.       Юнги нагибается к ней, чувствует, как запах льётся в ноздри, и оставляет влажный отпечаток на шее.       — Устала?       — Нет, сонбэним, — врёт, но делает это красиво, соскальзывая языком по его подбородку будто бы случайно.       Она едва ли контролирует своё дыхание, а бутылка на подносе ходит ходуном, грозясь обрушиться молочным душем, но Юнги не жалеет её и увеличивает скорость вибраций.       — Хорошая девочка, — скалится он и отодвигается резко на спинку кресла.       Джэрён не убирает голову с его колена, наоборот, трётся об него и, насколько может, скользит выше по внутренней стороне бедра. В глазах у неё такая муть из похоти, покорности и желания, что Юнги немного ёрзает, поправляя давящие на пах джинсы. Она улыбается кое-как, сглатывает слюну, ведя языком по губам и смотрит. Смотрит, блять, снизу вверх на него, а потом:       — Сонбэним, вы позволите мне позаботиться о вас?       С-с-с-с-у-ка.       — Нет, — отрезает Юнги, потому что знает, что этот урок терпения не только для неё, но и для него тоже. Позволит ей сейчас одержать над ним и его желаниями верх — и окончательно потеряет контроль.       Джэрён скулит ему в ногу, прикусывая джинсовый шов, и жмурится изо всех сил. Поднос слегка приподнимается над вздёрнувшимися лопатками, бутылка опасно кренится в сторону, а Джэрён ловит свой первый оргазм, скребясь ногтями по паркету. Юнги смотрит. Жадно глотает чужое удовольствие, впитывая все до последнего стона. Он ей не запрещал, но она терпела почти сорок минут, потому что быстро запомнила: «хорошие девочки, Джэрён-а, кончают от члена». Это заставляет Юнги оскалиться довольно, но не остановиться.       Он прибавляет к мощности ещё два деления и смотрит, слушает, размазывает по черепной коробке, как Джэрён, едва переварив один оргазм, чувствует волну следующего, но тот всё никак не наступает, превращая удовольствие в пытку. Она хнычет, всё сильнее расшатывая бутылку неаккуратными движениями, и в какой-то момент не выдерживает — падает лицом на пол, сводя ноги вместе в поисках облегчения. Молоко расплёскивается белизной во впадине между изогнутых лопаток, белоснежные капли вьются по кожаным ремешкам портупеи, мешающей дышать полной грудью, капают на пол и растекаются невыразительными пятнами возле подноса и катающейся на месте бутылки.       Джэрён в его ногах и белых разводах — ебучая эстетика, обнажающая животную натуру.       Он выключает вибратор и одним слитным, обтекающим движением оказывается на коленях сзади неё. Двигается быстро и по отточенной схеме: расстегнуть ширинку, натянуть презерватив, вытащить из неё игрушку и войти в неё, а после замереть. Хорошо, что она его не видит, потому что Юнги жмурится от накативших ощущений, ибо каждый гребаный раз лучше предыдущего.       Он двигается в ней ритмично и гладко, словно под внутренний пауэрнойз. Её скомканные вскрики разжигают животную тягу взять верх безоговорочно, без всякой оглядки на условные барьеры. Но её отчаянно-покорный взгляд при повороте головы, затягивается около-оргастической пеленой — сбивает с ног, пуская по венам жидкий иридий тяжелых, тягучих чувств на грани скрытого и ещё неосознанного помешательства.       Тело Джэрён — миллион деталей, каждая из которых требует взгляда, касания, поцелуя. Идеальный наркотик, молодое, сладкое, перебродившее ягодное вино — крупные капли молока, смешанного с потом, он слизывает жадно. Целует её и касается в противовес мягко.       Она раскрывает губы, оставляя влажные пятна от дыхания на паркете, и стонет. Юнги чувствует характерную дрожь и лишь бы не опоздать — снимает зажимы с сосков резко, но достаточно аккуратно, чтобы не причинить вреда. Награждает за прилежные усилия убийственной дозой окситоцина на двоих.       Он приподнимает её, усаживая на колени, и обнимает со спины, целуя куда-то в шею, но получается просто выдохнуть в волосы. Прикрывает глаза и дает им обоим несколько секунд, чтобы побыть в той самой точке между: её неразделенной любовью к другому человеку, которая её разрушает, и пустотой разума, которую Юнги ей заботливо предоставляет.       Юнги расстегивает портупею, освобождая реберную клетку для вздоха полной грудью, и мягким движением пальцев растирает следы от ремней, а после привычно ведёт её в ванну, где монотонно сообщает:       — Бардак в гостиной сам себя не уберёт, лучшая на курсе.       Постирония, как единственный доступный способ защитить собственное сердце, которое периодически замирает при одном только взгляде на неё.       — Слушаюсь, сонбэним.

***

reyon: «сонбэним, я успешно закрыла сессию и в понедельник выхожу на работу. могу ли я завтра выпить с друзьями в клубе по такому поводу?»       Юнги задумчиво сверлит короткое сообщение и не знает, то ли ему улыбаться, то ли хмуриться. Перед отъездом он грозился выпороть её, если та не закроет сессию на отлично, и она вновь постаралась не получить по жопе — это приятно, это щекочет грудину теплыми чувствами. То, что заставляет грудину покрываться паутиной из трещин: «…выпить с друзьями в клубе». Друзья — это Чон Чонгук. Чон Чонгук — это как-там-её-зовут. Потенциально опасная ситуация, когда его нет в городе, чтобы движением ноги пнуть в её сторону мягкую подушку, не позволяющую раздробиться в окончательное крошево.       То ли улыбаться, то ли хмуриться — вопрос всегда актуальный для Мин Юнги, когда дело касается Шин Джэрён.       — Чего залип? — толкает его в локоть Сокджин, у которого очередные съёмки в Лос-Анджелесе.       — Ерунда, — отмахивается Юнги, быстро печатая короткое «можно».       Они сидят в баре ещё несколько часов, обсуждая в основном работу и общих знакомых, и расходятся за пять минут до закрытия, пошатываясь немного. Заворачивают в узкий переулок со стороны служебного входа бара, обложенного пузатыми мусорными мешками и плотным душком перегара. Юнги первым расчехляет запасы сигарет, добродушно жертвуя предпоследнюю своему хёну, а сам фиксирует последнюю между губ.       Табачная затяжка дарит осознанность на несколько коротких, но тягучих моментов, удерживая горечью под языком связь с реальностью.       — Хён, у тебя когда-нибудь было так, что ты вроде понимаешь — всё плохо кончится, но делать с этим ничего не делаешь? — спрашивает Юнги, крепко затягиваясь и влипает взглядом мимо хёна куда-то ему за спину.       Сокджин на секунду задумывается, из глаз исчезает постоянная детская непосредственность, но спустя одно промаргивание всё снова на месте, в том числе и ухмылка.       — Не знаю о чём ты, но раз уж ты, — тычет он в него пальцами с зажатой между ними сигаретой, — ничего с этим не делаешь, значит тебе всё нравится. А я считаю так: жить надо, чтобы нравилось в процессе, а не в конце.       — Глубоко, — пьяная язвительность лезет из Юнги кусками сигаретного дыма и заставляет обоих друзей рассмеяться.       Глубокая философия, претензии на высокоинтеллектуальное — это не про Юнги и Сокджина. Такое больше подходит Намджуну, а эти двое предпочитают просто жить и не копать глубоко внутрь, дабы избегать вот таких разговоров, как прямо сейчас, ибо неловко, смешно и лучше бы не начинали. Спустя ещё пару сигарет, которые внезапно находятся у Сокджина, который, в свою очередь, теперь «лучший хён на свете», они всё-таки расходятся.       Юнги срастается с кроватью в отеле, планируя проспать до самого самолета обратно домой. Сырой ветер легко касается тела, мягко вливаясь сквозь приоткрытые створки прямо в густой, застоявшийся, круто заваренный воздух гостиничного номера, когда телефон разрывается вторым подряд звонком. Где-то около восьми утра на часах реальных и «хорош-блять-названивать» на внутренних часах Юнги, но он всё же сдаётся и принимает вызов, ловя совершенно очумелое и пьяное:       — Почему Чонгук тебя ненавидит?       Вот и отпустил с друзьями в бар.       Юнги складывается пополам на кровати и протирает веки пальцами, пока Джэрён на том конце провода продолжает мешать слова в кашу.       — Почему он так злится, что я провожу с тобой время? Почему? Он мне всё это время нудел, какой ты ахуенный продюсер, сонбэ и хён, а теперь чего злится? Почему Чонгуку можно всё, а мне нет? Почему он всегда отбирает у меня что-то хорошее?       И ещё с сотню почему-почему-почему, правдивые ответы на которые она в действительности не хочет и не готова услышать.       — Что случилось, Джэрён? — совершенно спокойно спрашивает Юнги.       — Ну мы вышли покурить и у нас случился момент откровения, — смешок иррационально весёлый, безнадёжный. — Чонгук рассказывал, почему отдал мою музыку этой суке, что не хочет проблем с её отцом, потому что боится из-за этого не дебютировать. Что-то там про коллаб компаний, — она прерывается и, судя по трескучему звуку, затягивается. — Ну и я тоже решила быть откровенной, рассказала, что у нас с тобой что-то вроде отношений.       Блядство.       — И?       — А он так взбесился, орал на меня, а потом ушёл, схватил эту девчонку и уехал куда-то. Почему он тебя ненавидит?       — Потому что я с тобой.       — В смысле?       — Не важно, — вздыхает Юнги, оставляя в голове «всё равно не поймешь даже трезвая». — Ты одна?       — С Хваён.       — Хорошо, иди к ней, пусть она отвезёт тебя домой, ложись спать, — голос у него непривычно холодный и резкий и, кажется, именно это заставляет Джэрён очнуться из импровизированного алкогольного транса истерики.       — Простите, сонбэним.       Он прикрывает глаза и думает, что, оказывается, весьма проблематично избежать вторжения в личное пространство в месте, где этого личного пространства нет и быть не может априори — в телефонном разговоре. Он делает глубокий вдох и произносит через силу:       — Не беси, лучшая на курсе, делай, как я говорю. Завтра прилечу, будь готова.       — Слушаюсь, сонбэним.       Только внутри стынет прогорклое предчувствие, что вот оно — карусель завертелась, ёбаное колесо Сансары сделало, наконец, свой оборот и возвращает всё на исходные позиции.       Теперь он отчётливо видит: пока он делал один шаг вперёд, стараясь вылечить Джэрён, Чонгук тянул её на два назад, утягивая на дно пропасти. И всё, что может сделать Юнги — протянуть ей канат, но зацепиться и вылезти она может только сама.

***

      С этого ракурса — выше плинтуса, но ниже фаянсового обода толчка — ей видны только грубые берцы Хваён в брызгах весны.       — Чё, очередные поминки великой любви? — произносит та.       Джэрён как-то неестественно зло усмехается и неожиданно дёргает за чужую лодыжку. Сверху падает «ай» и глухой стук коленки, опустившейся на унитаз. Джэрён жалко притирается к зернистой фактуре джинсов подруги, облепляет дрожащими пальцами сильную, основательную ногу, от которой вертолёты в голове замедляют вращение лопастей, но которая при этом не та. У Юнги нога удобнее, притираясь к ней, она чувствовала обезоруживающую защиту.       В минуту, пока всё бьётся: она — в ноль, мир — в крошку, в осколки разбитого стакана с вискиколой, в минуту когда её заземляет, всплывший в памяти, прокуренный голос Юнги, круто замешанный на беспокойстве. Истошный дисторшн в голове, наконец, уступает едким словам. Чужая мысль тягуче-приторможено проникает в проспиртованный мозг:       — Отвези меня домой, а то сонбэним меня выпорет, — отвечает Джэрён.       — А я ему помогу, — фырчит подруга и щелкает по свёрнутой бумаге.       Сверху на голову Джэрён падает сизое и невесомое, как грязный снег. Или то, что от неё осталось после сегодняшней пьянки. Анемичная рука ловит горстку табачного пепла, растирает серое между пальцев. Между указательным и средним заботливо вставляют дотлевающую сигарету и Джэрён, хорошая, удобная девочка Джэрён, делает тягу на совесть, как и всё, за что берётся всерьёз — сразу и до фильтра. Внутри, от желудка к глотке, горькая волна поднимается, злая, как невозможность выблевать эту горечь на дно унитаза — нечем больше.       Может, и к Чонгуку тоже больше нечем? Может, вот он — её предел?       Сегодня она шагнула за уровень боли, оказываясь над, когда:       — Ты не понимаешь, Юнги — это не для тебя. Он взрослый, достаточно известный, у него есть статус и влияние. Ты ему не нужна, он будет тебя вечно прятать! Не смей с ним встречаться, он разобьет тебе сердце!       Нет-нет, она мотает головой, отгоняя недавнее воспоминание.       Лучше курить. Курить, курить, курить. До ожогов на губах, до отвратительной желтизны на языке, на кончиках пальцев. Такие вот загрубевшие, пропахшие никотином подушечки пальцев невзначай скользили от линии роста волос до пятого, шестого, седьмого позвонка и обратно. Это было неделю назад, когда Юнги поставил её в коленно-локтевую в собственной гостиной.       Волна похмельной тошноты откатывается, смывая такую родную, понятную жалость к своим болячкам. Вернее, к болячке одной и конкретной, хронической, с глазами цвета «ты будешь сдыхать по мне вечность». У Юнги глаза цветом ещё хуже — «я вижу тебя насквозь».       Хваён, кстати, гладит её против шерсти, путая пряди каштановых волос, свивая колтуны и щекоча тонкую кожу, натянутую на виски. Она набирает воздуха в грудь и спрашивает:       — Готова?       — Да, хочу в кровать.

***

      Джэрён заходит в гостиную Юнги на негнущихся ногах и не дыша. Кислорода вдруг становится критично мало, и ей приходится отвоёвывать у инстинкта выживания способность стоять ровно, дышать ровно, моргать… тоже ровно, не вызывая подозрений. Она честно плохо помнит, что говорила Юнги, но факт самого звонка она помнит детально.       И всё, что ей нужно в данный момент — искупление, великие муки, исповедь, ритуал обновления. Отпустить свои и чужие грешки, аннулировать шлаки, токсины и прочее дерьмо, что успела причинить.       Только вот Юнги на неё даже не смотрит.       — Ты понимаешь, за что я буду тебя наказывать? — спрашивает он, оказываясь неожиданно близко.       — Да, сонбэним, за то, что я напилась и позвонила вам, нарушая личные границы.       — Верно, — кивок настолько равнодушный, что Джэрён поджимает губы. — Раздевайся полностью.       Для Юнги происходящее в каком-то смысле дежавю, и он хотел бы ощутить ностальгический надрыв их первой встречи в его квартире, но ему некогда. Он занят молчанием. Глотку жжёт по-скотски от комментариев, которые, он уверен, Джэрён могла бы предугадать с точностью до интонации, но она тоже слишком занята — своими собственными чувствами.       Он подходит к ней, привычным движением длинных пальцев заключает запястья в наручники и цепляет их за крюк на цепочке, так чтобы она удобно стояла на своих двоих.       — Стоп-слово помнишь?       — Да.       — Двадцать ударов, считай их вслух, чтобы я мог контролировать твоё состояние, и не забывай дышать, — взгляд у него максимально спокойный в противовес биению сердца в груди. — Это наказание, так что синяки у тебя останутся, будет неприятно, но сойдут быстро. Поняла?       — Да, сонбэним.       Он немного отходит, подхватывая стек со стола, и делает глубокий вдох перед первым ударом, окрашивающим бледную кожу в ярко-красный.       — Один, — прогибаясь и поджимая пальцы, скулит Джэрён.       Юнги бьёт хлёстко, в едином ритме, не прерываясь, но оставляя зазор из пары секунд для вдоха. А Джэрён с каждым новым ударом чувствует, как к горлу подкатывает истерика, которую она не в силах затормозить, и если говорить честно, то не сильно хочет. Она начинает плакать на середине, выдыхая заполошное и солёное от слёз:       — Десять.       Никто не останавливается, хотя все видят, как одинокие две капли соскальзывают с острых девичьих скул и разбиваются о паркет. Никому это не нужно по разным причинам.       Юнги не останавливается, в одиннадцатый раз прикладываясь стеком к ягодице, не потому что он человек слова — он даже не садист, всего лишь контрол-фрик. Он продолжает, потому что чувствует: единственное, что он может ей дать в данный момент — очищение. То самое заветное и желаемое, которое после будет отдаваться у него в грудине тупой надеждой «а вдруг она сможет?». Вдруг выплывет сама и тогда уже не важно, найдет ли его после, явившись к нему на порог; не важно, вручит ли осознанно ему поводок и себя. Важно будет одно — она смогла.       Джэрён не останавливается, высчитывая двенадцатый удар, не потому что хочет быть наказанной — она даже не мазохистка, разве что моральная. Она продолжает, потому что чувствует: единственное, что ей сейчас нужно — очищение. То самое заветное, желаемое и тотальное, после которого болото в её грудине застынет намертво. И если вдруг не начнет деформироваться во что-то крепкое, умеющее справляться с тем, с чем она сейчас не может, то хотя бы перестанет гнить изнутри, заражая людей вокруг себя.       — Двадцать, — голова её свешивается вниз, а вместо болезненного крика изо рта вываливается полудохлая цифра.       Слёзы высыхают ещё на восемнадцатом ударе, неприятно стягивая кожу на щеках. Внутри ничего не закаменело, но и разлагаться точно перестало. И в момент, когда Юнги слишком ласково снимает её с крюка, освобождая руки и заворачивая в плед, на глазах Джэрён вновь появляется мутная плёнка истерики.       В этот раз получается сочнее, дольше и до состояния tabula rasa.       Она входит в резонанс с шепотом Юнги: «тише-тише». Тычется носом ему в футболку, втягивая запах и расщепляя его на составные. Отпечатывая уникальный букет в подкорке: мятный гель для душа, которым он всегда ласково моет её после, сладко-древесный запах парфюма, смешанный с запахом его кожи, и он, неуместный и лишний — запах горьковатой нежности.       Джэрён удерживает момент дикого, острого чувства не-одиночества.       Запекает его под веками, как изводящий из года в год кошмар своей односторонней любви.       Время их хитрого, выверенного ритуала заканчивается, и она успокаивается под заботливыми прикосновениями пальцев к раздраженной коже. Притихает, укладывая голову ему на плечо, не позволяя пошевелиться ещё несколько долгих минут, чтобы после он отнёс её в кровать, где она мгновенно отрубится, а он уйдет работать в студию.

***

      Бархатистый полусвет близит картинку к монохрому, сбивая цвета до умеренных полутонов и оттенков серого. В призрачную тишину можно провалиться, как в парное молоко. Реальность прекратила искрить чужими чувствами не далее, как пару часов назад, и теперь стоит в воздухе мелкодисперсной взвесью спокойной привязанности.       Лёгкие забиты ею до отказа, но базовые инстинкты идут против себя и диктуют Юнги вдыхать ещё и ещё, пока не наступит удушье. Безоговорочное встречное доверие обезоруживает. Встаёт на порядок выше химических процессов, обрывает на полуслове и полумысли, преграждая дорогу выполнению стандартного алгоритма: «интерес — желание — кульминация — скепсис — скука». Заставляет смотреть на неё иначе.       — Джэрён? — полушёпот падает на пол, не преодолев и половины пути до постели.       Декорация из сбитых простыней скрывает в своих заломах полуобнаженное тело. Она спит и, конечно же, не слышит. Глаза собирают образ по миллиметру, намертво — и неосознанно — опечатывая в подкорку изгиб талии на белом хлопке, мягкие волны волос, созвездие родинок на пояснице и уязвимость, которая бьёт прямо в нутро тонким и острым лезвием. Любовь пускается в кровоток сама собой, щедро, против воли, негаданно и без умысла, уверенно раскрывается внутри где-то посередине грудины, и постепенно завладевает целиком — тайно, исподволь.       Юнги садится на кровать и гладит Джэрён по волосам, по острому плечу, по тонкой бледной коже, завороженно вглядываясь в редкое, едва уловимое состояние абсолютного покоя. Лишь во сне она выглядит такой, какой была создана (будто для него, под него, ради него).       — Джэрён?       Она отзывается на неторопливые щепотки поцелуев, не открывая глаз медленно выдыхает, обвивает руками и безмолвно принимает нетипичную для них обоих ласку. Её беззащитность режет крест-накрест, рассекая его живые ткани так глубоко, что слышен скрежет металла по оголённой кости. Пальцы очерчивают идеальные губы, передавая прямиком в память уникальный узор, изученный вдоль и поперёк, но ничуть не утерявший своей болезненной притягательности.       Прочная стена скептического самодовольства даёт брешь и сыпется живым прахом, обнажая налитые кровью внутренности. Жизнь бьётся в виски Юнги так, как прежде случалось, пожалуй, только в день, когда он услышал свою песню на сцене.       — Хочу съездить к реке, поедешь?       Джэрён сонно угукает и кивает в ответ, а спустя четырнадцать минут уже активно жмётся щекой к стеклу и высчитывает расстояние под тихий рокот двигателя машины, фиксируя гаснущие фонари из-под приоткрытых век. Встающее солнце облизывает здания и выхватывает из ночи резко, грубо, бесцеремонно, заставляя искать спасительной тьмы в мягком и осторожном прикосновении рука к руке — противников света тянет к друг другу всегда, так было, есть и будет, даже если их общий путь сегодня расколется надвое.       На набережной пусто и прохладно, поэтому Юнги, не стесняясь, обнимает её со спины, накрывая своей курткой, и укладывая голову на плечо. Он смотрит на спокойную водную гладь и произносит тихо, аккуратно:       — Я знаю, что ты любишь Чонгука, и понимаю, что со мной ты только чтобы перебить свои болезненные отношения, — тело в его объятиях ожидаемо напрягается. — Я не осуждаю тебя, в своё время я и сам так делал, но потом понял, насколько это эгоистично в отношении партнера. Я не осуждаю, повторюсь, потому что я знал о твоих чувствах ещё в тот день, как повёл тебя к себе.       — Откуда? — сглатывает комок Джэрён.       — Ты смотрела на него так, будто Чонгук — центр тяжести, вокруг которого всё крутится.       — Ты хочешь расстаться? — и снова очередной комок, только на этот раз не страха, а слёз. Новых, горьких, тоскливых и не тех, которые она лила несколько часов назад.       — Мы с тобой не встречались, чтобы расставаться, — спокойно произносит Юнги, пряча нос в её волосах. — Но я хочу закончить наши тематические отношения и оставить только дружеские и рабочие. Не потому, что мне неприятно или ещё какая-то хуйня, по большому счету мне хорошо и так — ты ахуенная, как какой-то фетиш, а секс с тобой похож на вынос мозга, — одновременный смешок рвётся из них обоих, ослабевая хватку напряжения. — Я чувствую, что конкретно сейчас не время для этого, сейчас время для тебя и твоих собственных решений, понимаешь? Даже если не понимаешь сейчас, то поймёшь меня потом.       — Продано, Юнги, — кивает Джэрён, оборачиваясь к нему и с натянутой улыбкой чмокая в щёку. — Спасибо за заботу, надеюсь поработать с тобой.       — Йа! — хохочет тот, игнорируя ожог, который плавится на скуле, расползаясь всё дальше и дальше. — Быстро же ты на неформальную речь скатилась, никаких манер, лучшая на курсе.       — Все претензии отправляйте на адрес моего сонбэнима, — фырчит смешливо Джэрён, пряча нос в вороте толстовки.       — Ладно, пойдём обратно в машину, а то ещё заболеешь и первый день стажировки прогуляешь. Я, как твой сонбэ, не могу такого допустить, — обнимая её за плечи и улыбаясь широкой улыбкой с деснами, Юнги толкает её обратно и фиксирует в голове простую до зубовного скрежета мысль — с Джэрён и дружить будет легко, но сможет ли он?