Homeless. Loveless

      — Опять выгнали, да?       Юноша почти неслышно вздохнул, топчась в одних тонких штанах на минусовом морозе, и кивнул. Высокий парень напротив него цокнул языком.       — Непутевый ты! Пойдём уже. К Сигме.       — А у тебя что?       — Мать сегодня опять со своим молодым человеком бухает, — беспечно произнес юноша, взмахнув своей неестественно длинной косичкой. Пусть на вид парень и выглядел непринуждённо, но он чувствовал мерзкое послевкусие после своих слов, и другому другу прекрасно было это известно. — Не хочу мешать их веселью.       Оба вздохнули. Тот, что пониже, поправил свою шапку-ушанку и натянул её на уши, а высокий так вообще ходил без шапки — только натянул перчатки и надел сомнительной теплоты пиджачок, весело болтая обо всем с молчаливым товарищем.       — Как тебя угораздило-то, Федь? Как ты дома курить додумался?       — Да не знаю я, — раздраженно пробурчал Достоевский, тщетно пытаясь согреть свои руки трением, — Рано она пришла!       — Эх ты, недотёпа! — с весёлым смехом высокий парень по имени Николай натянул нелепую шляпу прямо на глаза друга, на что тот неодобрительно хмыкнул.       — Хватит.       — Да-да, понял, — примирительно проговорил парень, поправляя свой пиджак и убегая вперёд. — Догоняй!       Конечно же, такими глупостями серьезный Феденька заниматься не собирался, да и легкие бы тут же его предали, заставляя давиться воздухом при каждом быстром шаге, переходящем постепенно в бег.       — Медленно ты! — обвинил своего друга Николай, подталкивая к скрипучей чёрной железной двери подъезда, которая уже была открыта, ведь была сломана. Сколько лет Николай и Фёдор ни ходили сюда, в дом Сигмы — их общего друга — попасть было проще простого! А застать его в квартире — и того проще. Мальчик-ангелочек, прозвище которого было получено в еще седьмом классе за пристрастие к математике и физике. Уж в чем, а в этом у него не было равных — главный олимпиадник школы был уважаем не только учителями, но и самим директором, за что и получил у себя в школе звание умника. Даже Дост и Гоголь иногда подкалывали его подобными прозвищами, хотя знали, как сильно не любит Сигма такие наименования. Ему не хотелось прослыть самовлюбленным всезнайкой, потому что он не был таким — и два раздолбая-его-друга прекрасно знали это.       А вот мама у Сигмы была великолепным человеком. Она была чуть менее безответственная, чем сам Сигма, и с улыбкой пускала уже почти постоянных жителей своей квартиры — Достоевского и Гоголя. При всём при том она знала о страстишке Федора к сигаретам и проблемы в семье Гоголя, но все их выходки сваливала на юношеский максимализм. «Они ещё исправятся и станут прекрасными людьми,» — говорила она о одноклассниках сынка и улыбалась. Парни любили и уважали её безумно, а она всегда была готова приютить их в своём уютном гнездышке. Сигме она вечно говорила не париться насчёт школы и беречь нервы, но тот поставил себе высокую цель и упорно шёл к ней, в чем мать ему тоже помогала.       Гоголь первый поднялся на третий этаж и, дожидаясь Федора, нетерпеливо перескакивал с ноги на ногу и что-то рисовал носками на полу. Невидимые линии и странные рисунки существовали только для гиперактивного Николая — впрочем, никто уже давно не удивлялся странному поведению юноши и его неусидчивости. Никто и не думал, что это проблема — но это было ею. Просто Гоголь многое, очень многое скрывал.       После кратких стуков в дверь дверь открыл юноша, чуть более низкий, чем Гоголь, но выше Достоевского. Двуцветные покрашенные длинные волосы, которые так часто вызвали диссонанс у людей, — он же отличник, как посмел покрасить волосы?! — были завязаны сзади в аккуратный, низкий хвост. Пара волосинок выбивались и цеплялись за душки очков, которые Сигма всегда надевал, делая уроки. По его недовольному выражению лицу уже было понятно, что его прервали от дела и что он этим фактом недоволен.       — Вы? — вздохнул он, изобличая раздражение. — Что вас сюда привело?       — Си-и-игмочка! — запорхал около него Гоголь, хватаясь за руки. — Миленький, пусти к себе переночевать, пожа-алуйста!       — Ага, ещё чего, — нахмурился он, выдергивая руки из хватки и складывая очки в карман. — Вот так вот не пущу!       — Сынок, с кем ты разговариваешь? — послышался голос матери издалека, и Николай победно улыбнулся. Да, мама Сигмы будет на их стороне, это он точно знает. — Коленька, Феденька! Чего вы как неродные? Проходите!       Сигма лишь раздраженно вздохнул и ушёл в другую комнату, а Достоевский с Гоголем зашли, один медленно и скромно, а другой с многочисленными благодарностями и комплиментами в сторону женщины.       — Чего ж вы так неожиданно? — спросила девушка, заправляя светлые волосы за ухо и провожая парней на кухню. — Я бы хоть чего приготовила!       — Да ничего, что вы! — принялся голосить активный Гоголь, который уже успел усесться за стол, в то время как Федя всё не мог беззвучно отодвинуть стул и топтался на месте. — Да вот знаете, тут Федьку с сигаретами нашли! Представляете, он дома курить додумался! Во дурак!       — Феденька, чего же ты так? — по-матерински спросила женщина, уже достававшая из холодильника какие-то пряности. — Знаешь же, как твоя мама относится к этому.       — Да я случайно, — искренне ответил Федор, зная, что тут его не осудят. — Она домой пораньше пришла, а я спрятать не успел…       — А ты дома в следующий раз не кури, — с наставлением сказала девушка. В ее руках уже были дымящиеся чашки с чаем, — Да и вообще, бросай ты это. Легкие себе посадишь, потом ой как плохо будет! Вот, чай с конфетками попейте лучше. Сейчас еще чего достану!       На эту фразу Федя уже ничего не ответил. Зато Гоголь завёл с матерью большую дискуссию обо всем: начиная наивкуснейшим видом конфет и заканчивая политикой. Как они только умудрялись так долго и без устали говорить? Для Доста это была загадка сплошь и рядом. Он даже при желании не смог бы общаться настолько долго и в такой степени увлечённо, именно поэтому он лишь наблюдал за этой дискуссией и попивал чаек с печеньками.       — Ох, что-то я заболталась с тобой, Коль, — с кряхтением встав, девушка отряхнула руки и уперла их в бока. — Так. Вы пока к Сережке идите, а я вам белье чистое потом отнесу.       Серёжей по-настоящему звали Сигму, который своё настоящее имя уже практически начинал подзабывать и даже при знакомстве использовал псевдоним.       Гоголь горячо кивнул и с остервенением схватил за руку Федора, чуть не упавшего со стула и едва успевавшего перебирать ноги в попытках ходьбы.       Здесь юношам было комфортнее, чем где бы то ни было. В доме у Сигмы было тепло, не пахло показательной вычурностью или старыми СССР-овскими застоями. Тут царила атмосфера домашней заботы и уюта, чего в своих домах ни Коля, ни Федя не чувствовали. А здесь они могли расслабиться, поболтать даже на табуированные в своей семье темы и попросить помощи.       Сигма, пусть и часто ворчал по поводу частого появления в своём доме двух несчастных друзей, все-таки всегда был готов дать им ночлег в своей комнате, сыграть в карты на деньги — при этом практически всегда выигрывал именно Сигма, реже Достоевский, а вот Гоголю никогда не везло в азартных играх — или просто поболтать обо всем.       — Ну что, партизаны? Что вас сюда привело? — Сигма с видом истинного Инквизитора, собравшегося кого-то казнить, повернулся на стуле. Вошедшие остановились на пороге. Сигма выглядел по-настоящему серьезно в своих очках и с нечитаемым выражением лица, но даже так Гоголь рассмеялся. — Ну прекрати ржать!       — Прости!.. — задыхаясь от смеха, Гоголь подошел ближе и рассмеялся прямо на ухо Сигме, чем вызвал у него большую волну гнева.       — Ах ты!..       Самым безучастным их них был Достоевский, который доедал уже которую печеньку с выражением покер-фейса на лице. Пока Сигма гонялся за Гоголем и пытался его придушить, он скромненько сел за освободившийся стул и начал наблюдать за этой вакханалией.       Через некоторое время Сигме удалось успокоить Гоголя, хоть тот ещё и пытался отдышаться, будто бежал целый марафон. Хвостик из волос неумолимо растрепался, как и тонкая косичка Коли, однако ж Сигма протянул руку своему другу и помог ему встать.       — А ты чего сидишь? — обвиняющим тоном заявил Сигма. Он хоть и был послушным сыночком и прилежным учеником, но и прикрикнуть мог, если надо было. — А ну вставай!       Федя вздохнул, но все-таки встал и подошел к парням.       — Что вам надо?..       — Думай давай, что делать будем. А я пока Коле косичку заплету, а то расплелась она.       Предложение выучить уроки было с позором отогнано, а после пошло что-то более банальное, но интересное для семнадцатилетних подростков вроде них. Сигма достал запылившуюся Монополию, которую доставали только по причине таких посиделок, и уже через полчаса простенькая игра стала центром денежных сделок, ссор, финансовых инвестиций, инфляций, банкротства и миллиардеров. Разочарованные вздохи и приемы оплаты в банк, счастливое лицо Сигмы с несметными сокровищами, непробиваемый Дост и, наконец, Николай, который возмущался больше всех и которому жутко не везло. То карточка «шанс» выпадала дурацкая, то приходилось платить ренту за чужую территорию, то его вообще в тюрьму на два хода отправляли! По итогу Гоголь окончательно обанкротился, и тогда игра закончилась, но Сигма предложил поиграть в «Уно». Самая подлая и нечестная игра, в которую только и можно играть! Но вымотались они только к десяти ночи, и мама хозяина комнаты, будто учуяв момент, принесла постельное белье и надувные матрацы.       — Не засиживайтесь, — сказала она и, пожелав спокойной ночи, скрылась за дверью. А парни и не желали более сидеть. Расстелили постель, выключили свет, похихикали ещё минут пять и умолкли.       Достоевскому не спалось. Он лежал недвижимо, будто задумавшись о чем-то, а потом медленно поднял корпус и осмотрелся. Сигма спал на своей кровати, Коля, раскинувшись в позе звезды, чуть поодаль. Фёдор встал и отошёл к двери на балкон, перед этим порывшись в карманах своей уличной одежды. Уже через секунды в его руках были зажигалка и пачка сигарет. Фёдор сжал их руках и открыл дверь на балкон, тут же закрывая за собой, чтобы никого не продуло.       На улице было свежо и морозно, прямо как и бывает в лучшие ночи уходящей зимы. Небо светилось ярко-синим, таким красивым и глубоким цветом, что даже и не верилось в реалистичность этих красок; они будто были нанесены опытным художником-фантастом с невероятным воображением и запасом материалов для работы. Дост вгляделся в плоский блин Луны, от которого в стороны лился мягкий, приглушённый свет, отдалённо оттеняющий желтоватым, и достал из пачки одну сигарету, поджег и закурил. Стало немного теплее, а думалось так вообще прекрасно.       — Чего не спишь? Фёдор обернулся. Перед ним в одной из старых растянутых Сигмовских пижам стоял Коля, потирающий заспанные глаза кулаками.       — Спать иди. Тут холодно.       — Не-а, — беспечно, пусть и сонно, ответил Гоголь. — Я только с тобой зайду.       Противиться словам Николая Феде сейчас совсем не хотелось, да и истерик от него слышать тоже. Он повернулся обратно, к синему, чистому небу и закурил, думая о чем-то отстранённом, далёком. Подле него стоял и Коля, смотревший то на него, то на соседний дом, то на небо в маленьких звездочках, давая каждой из них своё имя и номер.       — И всё-таки, что ты тут делаешь?       — Не спится. Вышел посмотреть на небо.       — И покурить, — со скепсисом и лёгкой язвительностью продолжил Коля, а потом неожиданно забрал из рук сигарету. — Надо тебе заканчивать курить, Федь. Мама Сигмы права. Легкие посадишь себе совсем.       После этих фраз Коля потушил сигарету о своё запястье и выкинул её с балкона. Всё это сопровождалось незыблемым, казалось, нерушимым, бесчувственным взглядом Достоевского.       — Зачем ты это делаешь?       — Что — это?       — Сигарета, — сказал Дост и символично кивнул в сторону запястья.       — А, это… — Николай мимолётно осмотрел свою руку и без какого-либо сожаления улыбнулся. — Да это ничего. Мне не больно!       — Дай сюда.       Не успел Николай что-то ответить, как Дост притянул его к себе за руку и поднял и так короткий рукав. Ему на глаза попались шрамы: выцветшие, многочисленные, короткие, будто бы резкие, и выпирающие, будто бы специально кто-то вёл по руке ножом, надавливая. Но все они были старые, забытые, свежих ран Дост не увидел, не считая ожога от сигареты.       — Эй, что ты?..       — Осматриваю, — прервал его мысль Федор, водя пальцем около ранки и совсем не обращая внимания на старые шрамы. Он уже знает, они всё это обсуждали. И Гоголь, если уж быть честными, очень благодарен ему за то, что он делает вид безразличия. Или не делает… — Надо обработать.       — Нет, Федь, ты чего! Всё в порядке!       — Да вас уже оттуда слышно, — раздалось недовольное бурчание сзади. Николай в момент выдернул руку, натягивая на себя всем известную маску.       — Сигма! Как я рад тебя видеть! А ты чего не спишь, а?       — Помидоры ворую, — недовольно ответил едва проснувшийся юноша, обводя сонным и злым взглядом бодрствовавших. Единственным источником звука был Гоголь, нервно посмеивающийся. Наконец Сигма обернулся к Досту и протянул ему что-то. — Вот. Обработай руку этому недоразумению. Я видел, что он сделал, так что пришлось на кухне аптечку открывать. Мама спит, так что будьте потише. А вообще, валите уже в кровать. Спокойной ночи.       С такими словами Сигма покинул их скромный уголок, и почему-то Гоголь вновь потускнел. Дост требовательно вытянул руку.       — Давай запястье.       — Федь, ну я и сам могу, — говорил Коля, и голос его срывался от неуверенности. Но он, несмотря на это, протянул руку, и ту повернули запястьем вверх. Достоевский обнаружил, что тем, что дал ему Сигма, были пластыри и заживляющая мазь. Выдавив немного холодной маслянистой субстанции себе на пальцы, Фёдор начал размазывать её по обожженной коже, чувствуя, как сильно напрягся Николай. Его глаза буквально ни на секунду не отрывались от плавных, нежных движений. — Федь, ну ты же знаешь, Феденька! Я и сам могу, я…       — Коль, ну помолчи ты немного, а? — впервые в голосе юноши прозвучало что-то кроме пустого безразличия. Теперь Николай чувствовал усталость и мольбу, которой он, увы, противиться не мог, так что просто сжался и позволил себя латать. — Ради тебя же стараюсь.       Коля не ответил и молчал до тех пор, пока на рану не прикрепили самый обычный телесный пластырь и не пригладили его уверенными движениями руки. Он разогнул руку. Она отлично работала.       — И все-таки я, Федь, не понимаю тебя. Зачем ты это делаешь?       — А ты и не понимай. — ответил Фёдор. — Просто принимай как должное. А теперь идём.       И снова в его голосе не было намёка на какую-то эмоцию. Почему-то Коле было очень грустно осознавать это, но он покорно согласился и ушёл с балкона в комнату. Тут же стало тепло, мурашки, игнорируемые все эти минуты, слились с кожей. Больше не приходилось притворяться, что холод не ощущается. Николай плюхнулся на свой матрац и заложил руки за голову. Чуть выше, на кровати, сопел Сигма, повернувшийся лицом к стене. Ну пусть и спит.       А вот Коля теперь уже не мог уснуть, трогая свой пластырь и норовя отодрать его. Сегодня на него накатило странное чувство. Он не мог разъяснить, что это такое, и от этого ко всем страхам Коленьки прибавлялся ещё один — страх этого неизведанного ощущения.       — Федь, а, Федь?       На тихий зов никто не ответил. Спит, наверное. Гоголь набрал побольше воздуха в легкие и на выдохе прошептал:       — А я люблю тебя.       Но на этот раз послышался тяжкий вздох. Возможно, это галлюцинации, думал Николай, только вот ему ответили:       — Знаю, Коль. Я знаю.       И снова тишина. Что означало это «Знаю, Коль?» Гоголь не мог ответить, но почему-то на душе сделалось легко. Или наоборот — трудно? Он сжал подушку руками и улыбнулся — наверное, впервые за долгое время искренне, пусть и каплю нервно. Хотя, нет… Искренне он улыбался только рядом с Сигмой И Достоевским. Только им дано это было это увидеть. Но сейчас это чувствовалось совершенно по-другому, и Гоголь опять пытался вырваться из плена своих чувств, которые неустанно его оплетали новыми кандалами.       Вскоре Гоголь уснул, Федя уже давно сопел, и только Сигма тупил взгляд в стену. Кажется, он стал свидетелем чего-то невероятно личного, сокровенного, трагически грустного, чего увидеть никогда не должен был. Мама Сигмы всегда интересовалась у этих двоих друг о друге и у Сигмы и всегда загадочно улыбалась. Теперь он понимал почему.       Но не дано им быть вместе. Просто не дано, потому что не любит Федя Колю. Последнему нужна ласка, нужна любовь, нужен человек, которому он сможет без страха отдать свою маску и рассказать обо всех тревогах без смеха и шуток. Николай вечно переводил тему со своей семьи на другие или же отшучивался на тему вечно пьяной матери, водящей в дом каждого встречного. Николай забыл, что такое дом. У него его просто напросто не было, и он слонялся птичкой с ветки на ветку, кочевал с дома Феди в дом Сигмы и пытался отыскать эту ласку.       Он очень зря влюбился в Федю, который проявлял к нему то самое недостающее — заботу. Ведь именно Фёдор залечивал ему все раны, обрабатывал их, пытался поговорить по душам с Колей. Но все это — не более чем дружеский жест, но Николай не думал, что такое отношение может быть применимо и к нему — и он так вот просто влюбился. Душа Феди не способна на чувство любви в привычном понятии, Сигма твёрдо знал, и он только сейчас понял, как трагически больно звучали слова Федора в полной тишине. Он не мог полюбить Колю в ответ, но и оставить одного — тоже. Он сострадал Гоголю, но не мог ничем помочь — и это заставляло его разочаровываться. Нет, Достоевский далеко не такая пуленепробиваемая стена, которой кажется на первой взгляд — он способен уделить свое внимание человеку и утешить его, и Коля уже испытал его заботу на себе.       Но лучше бы он никогда не испытывал.       Коля, Коленька, куда же тебя занесло?       Сигма обернулся и тихо вздохнул. Двое друзей спали, причём Гоголь, сжав руки на подушке, будто обнимая кого-то, повернулся к Феде, а тот лежал спиной к нему. Даже от этого становилось как-то больно. Ведь так было и будет всегда. Слишком символично выглядела эта картина. Коля будет пытаться отдать Досту всего себя, но Федя никогда не возьмёт. И даже если бы Фёдор любил бы Колю, Гоголь бы посылал в него бесконечные потоки любви, в то время как Федя делал бы это порционно и только тогда, когда исключительно нужно.       Да, Коля нуждается в Феде, только вот сам Федя вполне может прожить без Коли.

***

      Утром Сигма проснулся первым, и осознание своих же собственных мыслей прошлой ночи накатило на него тяжелой волной. Сейчас ему не хотелось находиться рядом с ними. Нет, он не чувствовал себя третьим лишним и не думал прекращать общение, просто… Хотелось одному побыть. На одних носочках Сигма перескочил через Гоголя и матрас, на котором он лежал, приоткрыл дверь и выскользнул из комнаты, не забывая закрыть её обратно. На кухне уже шло какое-то действо. Значит, мама проснулась. Неудивительно, она часто просыпалась ни свет ни заря. Сигма вышел на кухню к матери, осматривая ее.       — О, Сигма. — улыбнулась девушка, выключая воду. — Доброе утро. Как спалось?       — Доброе… — слегка поникше ответил юноша, вздыхая. — Ну… неплохо.       — Что-то случилось?       — Нет, — соврал он, хоть и знал, что эта ложь слишком очевидна. — Все в порядке.       — Хорошо. Если захочешь, расскажешь, — покорно согласилась мама. Это было одним из её главных достоинств: идти на поводу у сына. Сигма доверял ей, как себе, и рассказывал всё, пусть и не всегда сразу. Она слушала, а потом они вместе разговаривали на эту тему и находили выход, если ситуация требовала. — Не сходишь в магазин? У меня совсем не осталось еды на сегодня, — жаловалась девушка, протягивая деньги сыну. — А я Федора и Колю накормить на остатки не смогу. Сможешь?       — Хорошо, мам, — слабо улыбнулся Сигма. Он решил идти прямо так, не переодеваясь, только заскочил в комнату за наушниками и телефоном. Впрочем, он даже не глядел на спящих: тошно и грустно становилось. Надев тёплую одежду и ботинки, парень открыл ключами дверь, вышел в холодный подъезд. Было ещё рано, особенно для выходных, но это не сильно останавливало. Магазин всё равно уже должен работать, так чего же ждать?       Парень вставил в уши капельки наушников и подключил их к телефону, решая послушать по дороге музыку. Рандомный выбор песен — любимая прерогатива Сигмы. Он, хоть и знает весь свой плейлист наизусть, все равно никогда не мог угадать, какая песня выпадет следующей в рандоме.       Закончилась одна песня, и Сигма дожидался другую. Но едва она заиграла, его сердце облилось кровью.

And if somebody hurts you, I wanna fight

But my hand's been broken, one too many times

So I'll use my voice, I'll be so fucking rude

Words they always win, but I know I'll lose

And I'd sing a song, that'd be just ours

But I sang 'em all to another heart

And I wanna cry, I wanna learn to love

But all my tears have been used up

      «Хватит на сегодня музыки», — подумал парень и смял наушники, быстрым шагом добираясь до магазина.