Метки
Описание
Угроза на угрозу. Безумие на безумие. Безрассудство на безрассудство. Полное сумасшедшее отсутствие контроля и подчинения. С каждым ходом ставился шах, но до мата дойти никто не мог, словно игра была не в полную силу, словно каждый решил сыграть в поддавки. И это тоже они знали, не стесняясь демонстрировать в каждом своем движении, взгляде, слове, проверяя друг друга на прочность.
В какой-то момент Птица понял, что не может дышать.
Петля на шее затянулась.
Примечания
Красивое порно ради порно, работа выполнена в качестве подарка с минимальным количеством сюжета, но с эротичным содержанием удовольствия ради.
Буду рада объективным отзывам :)
Посвящение
Моей Птице, для которой это все и затевалось, собственно говоря.
Часть 1
26 апреля 2022, 04:53
Светские мероприятия среди элиты Петербурга — это зачастую что-то вроде соревнований среди ученых, деятелей культуры, олигархов, которые будут демонстрировать важный горделивый вид и толкать длинные, не наполненные смыслом, кроме попыток показать, как много у них бабла, речи с целью превознести себя и унизить других. С другой стороны, эти встречи золотых сливок города — попытки похвастаться не только своим состоянием денежным, но и показать своих спутников и спутниц, мол, смотрите, какой лакомый кусочек достался мне. Безбожные, эгоистичные порывы поставить всех на место, а себя возвести чуть ли не до Бога. Птице тошно каждый гребанный раз, когда ему необходимо присутствовать в этом скоплении грязных толстосумов, что жаждут захапать себе побольше, ведя деловые разговоры и внося предложения о сотрудничестве, которые, откровенно говоря, не интересуют от слова совсем. Интересует Птицу лишь возможность вспороть каждому горло, издеваясь мучительно, так, как эти ублюдки истязают город, мирное население одним своим существованием. Но перестать ходить он не может по трем причинам: он тоже элита, самый известный человек в стране, который обладает огромным влиянием на сегодняшнее поколение не только с деньгами с кучей нолей на счету, но и личностными характеристиками, позволяющими ему дергать за ниточки так, как ему угодно, зная, что этим ниточкам последуют; эти обязательные встречи обязательно выльются в кровавую баню, жаркую и увлекательную, которой Птица упивается, наслаждается с диким оскалом и сумасшедшим блеском в горящих желтых глазах; человек, который влетел в его жизнь вихрем, словно фурия, прочно засела, вцепилась, словно заноза, и не отпустила. Его человек, признание которого ничего не разрушило, но добавило ярко-алых красок. Буквально. Все происходящее было похоже на затянувшуюся пелену перед глазами, морок, не желающий сходить. В какой-то момент Птицу ударило осознанием, что эта иллюзия затянулась, ровно так же, как и Саша, которая неожиданно оказалась непозволительно близко. Продирались они долго сквозь жалящие угрозы, острые манипуляции и шантаж и, ожидаемо, через боль, кровь, крики и судороги, сводящие все тело в попытках защититься. Но они упрямцы, стоящие до последнего на своем, упрямцы, борющиеся сами с собой в попытках найти давно утерянное. Птица привык. Она тоже. Признавать, что это не обычная привычка, никто не собирался, но каждый глубоко-глубоко внутри, где было еще место для чего-то более светлого, не мог избавиться от приклеенной мысли, что привычка пустила корни и разрослась до чего-то, похожего на чертову привязанность, тоже распускавшую свои ветви и цветущие хищные цветы.
В какой момент «проблема» стала совсем нерешаемой, никто не понял. Выдрать из себя пугающую, непривычную и абсолютно точно не нужную сопливость не получалось, а оно разрасталось, вытесняя все привычное одиночество и всю привычную пустоту, которую раньше заполняли только кровопролития и свершение правосудия праведным гневом. Все переменилось в тот момент, когда Птицу внезапно поддержали, признали, как единственно верный, могущественный, властный инструмент необходимых перемен. Для Птицы это было так же важно, как очистить город от грязи. Для Саши это выстраданное Птицей признание, которое он процедил в полголоса в надежде не быть услышанным, было как удар под дых со всеми вытекающими. Притираться друг к другу тоже было процессом медленным, одновременно уничижительным и уничтожающим, но и внезапно вдохновляющим, дающим небывалую силу. Они оба считали, что вся эта мишура ей и является, застилает глаза, что буквально, что метафорически, пьянит, мешает и ослабевает. И никто из них двоих не позволял себе падать в омут с головой к этой мишуре, но в противовес этому молча сближались, изучая подводные камни, риски, искали точки соприкосновение и без слов понимали, что к чему. «К чему слова, если они пропитаны ложью и лицемерием? Истинное лицо проявляется в поступках», — так однажды сказала Саша, и Птица не нашел ничего, чтобы ответить. И теперь Птица здесь, готовый выпустить кишки наружу за упавший волосок, готовый вышибать мозги любому за неверный шаг, взгляд, прикосновение. Взаимно ли это? О, еще как. Безумный блеск в глазах что у Птицы, что у Саши одинаков. Они словно адреналиновые маньяки, питаются энергией друг друга и вместо любых слов просто показывают, на что способны друг за друга. Прийти к этому было гораздо проще. Птица никогда не забудет, как впервые увидел, как Саша выкручивает до хруста костей запястье, как нагибает бесполезный мешок с деньгами и изящно мучает, выдавливая все, что необходимо узнать, наслаждаясь звуками агонии, криков боли от каждого нажатия на переломанные конечности. Тогда Птица впервые увидел тот бешеный огонь в голубых глазах, не удивился, не оторопел, но откровенно восхитился, позволяя себе секундную слабость, смотря, не отрываясь, на открывающийся огненный хаос, созданный не им, а человеком, который проник в голову, в душу и, страшно признаваться, в самый центр мрачного черного сердца.
— Что встал, как вкопанный? — Ехидно протянула тогда Воронова, стирая с губ и подбородка капли крови. Пришлось применить крайние меры, засранец оказался неразговорчивым, зато очень крикливым. А Птица смотрел, как Саша размазывает красное, проводит окровавленными пальцами по пухлым губам, и думал о том, что тормозов у него нет, не было и никогда не будет. Крышу срывает только так. Фамилия девушки добавляла вишенки на торте — ирония или просто совпадение, но это определенно имело какое-то влияние на Разумовского, что хищно смотрел на Сашу. Он держался на собственном самообладании и морально-волевых, потому что набатом в голове трубило о том, что нельзя поддаваться на очевидную провокацию. Птица знал, видел, потому что и сам любил только так поиграть с ней. Излюбленные игры в «Кто кого доебет первым?».
Когда Птица привез Сашу на первый благотворительный вечер, на который съехались все самые алчные богачи Петербурга, он никому ее не представлял. Рука Птицы на талии Саши, крепко прижимающая к себе, огненный взгляд даже через голубые линзы заставлял содрогаться и не пытаться предпринимать попытки сблизиться со спутницей Разумовского. Саша в ответ бросала злобный, скрытый за пеленой равнодушия и хладнокровия, взгляд на Птицу и удалялась из его компании самостоятельно, ловко подхватывая с подноса бокал игристого вина, провокационно качая бедрами, перемещаясь по залу, словно лебедь, плывущий по тихой водной глади. И так проходил каждый вечер, когда Разумовского приглашали на торжественные, светские, иногда неформальные мероприятия, каждый раз поражающими своей роскошью и одновременно грязью. Птица знал, что за всем этим стоит ничто иное, как издевательства, насмешки над обычным населением, знал, чувствовал, как эта роскошь построена лишь на крови и слезах тех, кто может позволить себе лишь жить в нищете и на грани голодной смерти. Птицу это злит постоянно: то, как постоянно хозяева вечеров, словно павлины, распушают хвосты и хвастаются, очерчивают границы между собой, зазнавшимися ублюдками, и людьми, которым не повезло попасть под их давление; то, как каждое слово пропитано искусственной манипуляцией; то, как Птица буквально ощущает кровь на руках этих зажравшихся тварей. В такие моменты Саша привыкла оказываться за спиной и обхватывать руку, сжимая в руке дорогую ткань пиджака, останавливая от какой-либо глупости. Птица не понял, когда позволил этому случиться, но не остановил. Одними глазами Саша говорила: «Не сейчас. Потом. Успокойся». Любому другому Птица тут же сломал бы шею, ни капли не пожалев, но Саше он дает фору, заинтересованно изучая ее и дальнейшие шаги.
Иногда, в апартаментах на высоте пятидесяти этажей, Птица позволяет сорваться — обхватить до боли хрупкие женские запястья, прижать к стене и тихо, шипя, словно разозленная кобра, шептать на ухо угрозы, заставляя бежать по телу мурашки. И вовсе не от страха. Они оба знали об этом, но предпочитали продолжать играть в кошки-мышки, гадко ухмыляясь, провоцируя и шантажируя. Саша в такие моменты поднимала голову, сталкиваясь с золотым прищуром, и проговаривала в приоткрытые от спертого дыхания губы:
— Я тебе не безвольная игрушка, так что прикуси язык, Птичка моя, пока его тебе не отрезали.
Угроза на угрозу. Безумие на безумие. Безрассудство на безрассудство. Полное сумасшедшее отсутствие контроля и подчинения. С каждым ходом ставился шах, но до мата дойти никто не мог, словно игра была не в полную силу, будто никому не хотелось одержать победу, словно каждый решил сыграть в поддавки. И это тоже они знали, тоже не стеснялись демонстрировать в каждом своем движении, взгляде, слове, проверяя друг друга на прочность. Раскалываться никто не собирался, слишком высока была цена. И чем больше это увлекало их, тем сильнее затягивался тяжелый узел на человеческой и птичьей шеях. В какой-то момент Птица понял, что не может дышать. Петля затянулась. Стало слишком поздно что-то менять, но что было хуже — менять не хотелось. В какой-то момент желание стало гораздо больше, шире, тяжелее, чем упрямое превосходство и абсолютный контроль над ситуацией. В какой-то момент Птица, скрепя сердцем, скрипя зубами, до кровавых ранок от впившихся в кожу когтей, сдался. Ничего не изменилось, кроме того, что соревнование стало больше невербальным. Наверное, впервые за всю жизнь Птица перестал чувствовать в груди зияющую пустоту. Наверное, впервые за всю жизнь Саша почувствовала, что она способна буквально на все без сомнений, без угрызений, без тревожных звоночков. В итоге, конечно, последствия все равно догнали ее в многократном размере, но кто сказал, что последствия оказались именно плачевными для нее?
* * *
Птица ждать ненавидит. В такие моменты, когда терпение постепенно заканчивается, превращаясь в огромный шар, который грозит лопнуть, у Птицы появляется очень явное желание что-нибудь разрушить. Или кого-нибудь убить. Саша, конечно, об этом знает, что злит ещё больше. А когда дело касается важного мероприятия, на котором есть большие перспективы, огромное количество связей для новых договоренностей (и новых целей для дальнейшего устранения), у Птицы откровенно чешутся когти, потому что каждая минута на счету, и промедление стоит слишком опасных рисков. Об этом всем Саша тоже знает, она вообще знает чуть ли не обо всех деталях, касающихся Птицы, и потому умело дергает за ниточки, буквально заставляя стоять у выхода из апартаментов, недовольно смотреть на часы и ждать. Она прекрасно осведомлена о том, что Птица не уйдет, будет ждать до последнего. Иногда, шутки ради, Птица, в основном пьяный, ворчит о том, что Саша его околдовала, как какая-то ведьма. Саша не отрицает, таинственно ухмыляется и ничего не говорит. Птица ещё не знает, что ожидание того стоит. Но вполне догадывается о том, почему это происходит, и об этом Саша тоже знает, специально даёт наводки, а не просто загадочно задерживается наверху. Они читают друг друга, словно сканеры, зная чуть ли не вдоль и поперек: каждую деталь поведения, каждую трещинку во внезапно переменившемся голосе, каждый жест и каждое движение, то рваное, то, напротив, деланно равнодушное. Это играет злую шутку с каждым.
Знать друг друга, как самого себя, — прекрасно.
Знать друг друга, как самого себя, — отвратительно, потому что вместе с силой знаешь и слабости.
Саша, на самом деле, собирается недолго. Больше времени она тратит на детальный осмотр себя в зеркале, чтобы заметить любой изъян, даже незначительный. Она сама поставила себе цель — выглядеть не на сто, на все двести процентов. Саша чувствовала себя потрясающе гениальной в своей злопамятности. Нужно было добиться своего, дожать, потянуть за нужные веревочки, заставляя плясать Птицу в темпе, нужном и выгодном ей. Она это сделает, запах предвкушения и превосходства витал вокруг нее, словно аура.
Когда Саша спускается, Птица недовольно морщится, вскидывает голову и поворачивает ее в противоположную сторону, реагируя лишь на звонкий стук каблуков. Уверенные шаги по лестнице отзываются, словно эхом, стуком внутри. Не сердца, Птица предпочитает думать, что оно вообще не бьется, что он появился без него. Но этот «стук» перекатывается в груди, стекая к животу, заставляет дёрнуть губой, словно пытаясь сбросить наваждение. А потом Птица поворачивает голову, щурит желтые глаза и заинтересованно скользит взглядом по телу. Жадно, голодно, Воронова это замечает и посылает Птице ухмылку на алых, кровавых губах. «Красный тебе к лицу», — мимолетом упоминал изредка Птица, и Саша, конечно, не могла не запомнить, не заметить, как этот цвет влиял на Птицу в любом его проявлении. Будь то алая кровь, стекающая в лужу от очередной жертвы, или красное, стекающее, словно водопад, оголяя правое бедро, платье, короткий шлейф которого мягко стекает по ступеням лестницы. Птица откровенно пялится, но не скрывает этого, наоборот, облизывает губы, и Саша может поклясться, что сделано это вполне осознанно. Платье сидит на ней, как влитое, облегает изгибы тела и подчеркивает во всех нужных местах. Тонкие бретельки впиваются в кожу крепко, но терпимо, корсет держит аккуратную грудь, а глубокое декольте открывает на нее соблазнительный вид. Недостаточно глубоко, чтобы рассмотреть скопление родинок, раскинувшихся созвездиями, но и вполне пикантно для того, чтобы приковать взгляд и самодовольно улыбнуться, завидев, что ее выход возымел эффект. Насыщенный красный цвет контрастирует с более глубоким красным, почти бордовым цветом на губах, и темным смоки, подчеркивающим яркие голубые льдинки.
— Чего завис, Пташка? — Язвительно интересуется Саша, спускаясь, наконец, полностью. Каблуки делают ее на порядок выше, но все равно недостаточно для того, чтобы сравняться с Птицей, поэтому она гордо приподнимает подбородок, чтобы схватить глазами недовольный, но при этом абсолютно нечитаемый взгляд Птицы и растянуть губы в самодовольной улыбке. — Мы вроде опаздываем, или забыл? Вечно нужно тебе все напоминать.
О чем думает Птица, понять совсем не сложно. Вздувшаяся венка на шее, даже сквозь голубые линзы потемневшие глаза, окаменевшие плечи, что мгновенно заставляет выпрямиться во весь рост, становясь более угрожающим, чем до этого. Это подействовало бы на кого угодно лучше всякого оружия, но только не на Александру, которая не боялась по той причине, что знала, куда надавить или что сказать, чтобы поставить строптивого на место. Собственно, только у нее это и получалось, а Птица злился пуще прежнего, потому что еще никто и никогда не позволял себе такого поведения с ним. Эту мысль сразу же вытесняла другая, что и он сам раньше никому не позволял с собой так разговаривать, последствия были ужасными, но не в случае Саши. Птица раздраженно вздыхает, закатывает глаза, силясь сохранить самообладание, ведь терять терпение перед благотворительным вечером, на котором он обязан предстать как единственный и неповторимый Сергей Разумовский, миротворец всея Санкт-Петербурга (на первых порах этого притворства Птицу едва не тошнило от того, как жалко он выглядел, как связаны были руки и как много он терял, не будучи собой), было ни в коем случае нельзя. Иначе все пойдет насмарку, коту под хвост, называйте, как хотите.
— Ты можешь хотя бы раз в жизни прикрыть рот и делать, что велят? — Едва сдерживая собственную ярость, разливающуюся по венам раскаленной лавой из пробуждающегося вулкана, прошипел Птица. — Если ты еще раз заставишь меня ждать, пойдешь, в чем мать родила, понятно?
Ответа Саши Птица решает не дожидаться, разворачивается, чтобы достать из гардеробной кашемировое пальто и терпеливо раскрыть его для того, чтобы «по-джентельменски» распахнуть и накинуть на плечи Саши, помогая одеться. Все это происходит в молчании, почти угнетающем и могильном. И нет, не потому что нечего сказать, но потому что этот вечер только начинается, и Саша лишь загадочно улыбается уголками губ, пока Птица справляется с очередной волной негодования, которая вызывает зуд и покалывание, и яростное желание что-нибудь сжечь. На встречу они уже благополучно опаздывают, и Разумовский, конечно, ворчит себе об этом под нос, но нарочно погромче, чтобы Саша все слышала. Она лишь фыркает, отворачивая голову в противоположную от Птицы сторону, разглядывая огни Петербурга в окне машины. Ночной Питер привлекает ее гораздо больше утреннего или дневного, потому что именно ночью раскрываются, словно огромное полотно для творца, перспективы для абсолютно всего. В этом они с Птицей похожи, несмотря на то что признавать очевидные факты совсем не хотелось.
В огромном особняке, снятом специально под очень важное мероприятие с миротворческой миссией, конечно, уже успели собраться все, кто только мог, из золотого общества верхушек Петербурга. И, судя по хищному взору Птицы, не только из Петербурга. Даже через синие линзы было видно, как Птица присматривается, изучает обстановку, вынюхивает, словно хищник, который уже поймал в капкан свою жертву, а в данном случае с десяток жертв. В определенные моменты Птица, не замечая даже, в какой-то мере красуется перед Сашей, и она ему подыгрывает, между тем искренне находясь в состоянии эйфории и восторга от того, как ведет себя Птица и как по-лисьи крадется по особняку, будто по минному полю. Только не для себя, а для окружающих его преступников. Сам Птица же не оставляет без внимания тот факт, как взгляд Саши, стальной и холодный, бегает от человека к человеку, задерживается на особенно выделяющихся, тех, кто строит глазки Птице, даже не скрываясь, щурится, будто что-то анализируя и решая для себя, а Птица знает этот взгляд, недобрый, по которому понятно, что Саша уже все для себя решила, и скоро прольется чья-то кровь, запахнет чьей-то жареной плотью, польется музыка в виде чьих-то криков адской боли. В жилах от этой мысли, от этого факта забурлила энергия и воодушевление, забылись опоздание и даже замечание от какого-то незнакомого лица (Саша услужливо и насмешливо-издевательски прокомментировала, что, вообще-то, это тот давний партнер, который заключил долгосрочный контракт на поставку абсолютно новых, не выставленных даже на рынок материалов для обновления серверов) о том, что «Сергей Викторович, а мы ждали вас пораньше, вы пропустили интересную дискуссию», сказанное с таким упреком, что хотелось плюнуть в лицо. А еще лучше вывернуть запястье и сломать кости в нем в тот момент, когда рука коснулась дорогущего пиджака. В этот же момент плеча касается рука Саши, сжимает, мгновенно заставляя мышцы, словно по щелчку пальцев, невольно расслабиться. Действует безотказно, успокаивает нехотя, заставляя придержать мысли о мгновенном сожжении всей это грязи. Птица ненавидит себя в такие моменты за мягкотелость, но и вырваться не может — вокруг ходят люди и бросают заинтересованные и восхищенные взгляды, иногда подходят, здороваются, пожимают руки и вовсе не видят злобного взгляда через синие линзы, когда разговаривают с Сашей, выражая отдельное восхищение и рассыпая добрую половину комплиментов во всей своей не кончающейся пафосной речи.
— Прекращай флиртовать со всеми подряд, мы не на тусовке блядей, — шипит Птица на ухо Саше, оттаскивая ее в сторону, ближе к просторному залу, отведенному для «зоны отдыха» и танцев. По углам расставлены круглые столики с напитками, некоторые из которых были уже облюбованы, и Птица подталкивает в спину к ближайшему, заставляя прижаться плотно к мягкой белой скатерти. Он наваливается со спины, пока никого нет, тяжело дышит прямо в ухо. И не от охватившего внезапно возбуждения, вовсе нет, от распаляющейся злости. Гордость за саму себя вспыхивает в груди, расцветает красочным бутоном. — Веди себя по-человечески, не позорь меня.
Саша вывернуться не может, но голову поворачивает так, что горячее дыхание Птицы опаляет линию челюсти, уголок губ и шею. Все это доставляет ей какое-то совершенно непередаваемое удовольствие, будто она выиграла самый ценный приз в лотерее. По накалу и ощущениям, по сути, так и есть. Особенно ее радует та хваленая выдержка, о которой Разумовский говорил и которой Птица прямо сейчас упирается ее в ягодицы. Это даже забавно, и Саша думает, что оставит это без комментария, ведь есть вещи, которые гораздо больше увлекают. Саша проводит языком по красным губам, спасибо создателю за ее стойкость против любых угроз, и стреляет хитро голубым взглядом на Птицу, чье лицо находится непозволительно близко.
— Это что, ревность? А кто-то божился, что никогда и ни за что, — Саша смеется тихо и деланно-непринужденно, провоцируя и зная, что ей ничего не будет. Взятое слово назад не вернешь, и от этого по венам разливается тепло превосходства и наслаждения вкупе с каким-то непонятным чувством восторга от происходящего.
— Кто бы говорил, ma oiseau*, — настроение Птицы меняется в считанные секунды, он уже умело скрывает свой гнев, сменяет его на томный горячий французский шепот на ухо, едва-едва касаясь губами уха. Саша обещает себе отомстить еще раз, потому что мурашки ползут по коже, знает ведь, паршивец пернатый, что этот прием запрещенный, не для общественности. Птица не удерживается, сжимает между губ, не трогая зубами, мочку, оттягивает ее слегка-слегка, но при этом с той неуловимой нотой свойственной ему угрозы, что у любого бы подкосились ноги. У Саши, в данном случае, тоже, но она стоически выдерживает обрушавшуюся на нее пытку. — Не стоит ли мне напомнить твое же поведение некоторое время назад?
Саша не ведет бровью, но губы дергаются то ли в усмешке, то ли в недовольном оскале. Ответить нечего, на самом-то деле, потому что парирует Птица отменно, но игра не окончена. Но воспоминания недельной давности вспышкой проносятся перед глазами, сцепляются с отложившимися в памяти кадрами десятиминутных событий и попыток соблазнений Птицы перед ней же. Саше кажется, будто даже девки одни и те же, словно приглашенные с одной целью. Это не столько злит, сколько раздражает и бесит настолько, что грудную клетку рвет от желания вытащить из припрятанного в чулке кармашка лезвие, еще не украшенное каплями крови. Птица чувствует легкий слой смятения и тихо победно смеется в шею Саше, пряча лицо в волосах. В этом смехе считывает и самодовольство, едва граничащее с самовлюбленностью, и наглая дерзость, и катастрофическое преимущество перед Вороновой. Ведь, действительно, не Саше указывать на ревностное желание преобладать, не ей насмехаться над поведением Разумовского, чье клеймо на душе Саши выжжено им же, чтобы без возможности быть выеденным, чтобы осталось навсегда и было понятно, кто кому принадлежит и кого трогать категорически запрещено, иначе пиши-пропало. Птица, конечно, многое знал о Саше, что-то узнавал сам, что-то узнавал от самой девушки, но то, насколько та ревнива и как относится к тому, что официально стало ее, он даже не подозревал, и его, как ребенка, привели в восторг ее ярость и мстительность, в короткие сроки пришедшие в действие. Что стало с той девушкой, которую и ему самому пришлось терпеть весь вечер, ведь она оказалась дочуркой будущего партнера, соглашение с которым нельзя было упускать, Птица понятия не имел, но, честно говоря, был готов и сам вытворить что-то предельно жестокое за то, как она клала руку ему на плечо или обхватывала за локоть, как притиралась бедрами и поглаживала спину. Хотя бы не додумалась запускать свои костлявые наманикюренные пальцы в рыжие волосы, которые были табу для всех. Кроме Саши. В определенные моменты. Эта блондинистая дрянь, как впоследствии ее прозвала Саша, в итоге дорого поплатилась. Птица мог бы пробить, конечно, узнать детали, но в этом не было никакого смысла, ведь видеть Воронову с небольшим количеством ссадин, с кровью на одежде, очевидно, не своей, безумством в блестящих глазах и холодным: «Притронешься — сломаю руку» было гораздо лучше, чем знать, что там произошло. Естественно, совсем не причем то, что произошло дальше.
Когда позади слышатся голоса, Птица, как ни в чем не бывало, отходит, встает по правую руку Саши и усмехается, потому что она старательно делает вид, что ничего не произошло, но порозовевшие щеки, несмотря на легкий слой пудры, все же выдают ее. Конечно, только для него. Люди вокруг них слепые дураки, которые видят лишь количество нулей на своих счетах и уровень роскоши, которая шлейфом тянется за человеком. Убожество. Зал наполняется не сильно, но становится ощутимо многолюднее, для Птицы здесь смердит, он разглядывает людей и знает, кто пойдет первым, знает, кто был выращенным свиньей на убой. Почти не думая, словно скрывая свои истинные намерения, делает глоток шампанского из бокала, и все его движения настолько изящные, что никто и в жизни бы не подумал, зачем именно пришел сюда Разумовский. Саша смотрит на этот цирк и тихо фыркает, пряча смешок в своем бокале розового игристого. От Птицы это не ускользает, но он решает промолчать, сосредоточившись на другом. И, конечно, за реализацией своей миссии упускает из виду абсолютно точно свою цель — человека, решившего попытать удачу и заодно рискнуть собственной шкурой.
— Александра Денисовна, могу ли я пригласить вас на танец? — Это фраза, словно красный флаг для быка, резко выдергивает Птицу из размышлений «о высоком», как предпочитает Воронова называть его планы по вырезанию главных гнид Петербурга. Птица поворачивается к мужчине, галантно протягивающему руку, медленно, щуря недобро глаза. Даже несмотря на василькового цвета линзы, взгляд Разумовского делается таким нечитаемо-взбешенным, что Саша заранее сочувствует молодому человеку перед ней, потому что уже не важно, согласится она или откажется, — он в любом случае уже труп. Именно поэтому можно немного поразвлечься. В отместку, так сказать.
Пока Птица анализирует молодого бизнесмена, имя которого он даже не помнит, и размышляет, стоит ли его мучать или не надо марать руки и разобраться по-быстрому, Саша отставляет свой бокал и поворачивается всем корпусом к мужчине, приподнимая уголки губ в доброжелательной — для мужчины — и наглой — для Птицы — улыбке. Слышится едва уловимый скрип зубов и хруст челюсти, Воронова с удовольствием отмечает, что, как бы Птица ни старался, они играют по ее правилам, даже не осознавая этого.
— Да, разумеется, Алексей, — Саша смотрит на Птицу искоса, улыбку сменяет на хищную ухмылку и дразнит откровенно, не пытаясь даже скрыть своих намерений, когда вкладывает свою ладонь в приглашающе вытянутую руку мелкого бизнесмена. Где-то в голове Птицы происходит пока еще воображаемый, визуализированный на этом Алексее взрыв. В голове Птицы у этого Алексея медленно искажается мукой лицо, рот открывается в немом крике, поглощаемый звуком взрыва, и шея его обезображивается, ее разрывает, словно мягкую игрушку, с противным хлюпом и вытекающей обильно кровью. Фантазия заставляет кровь вскипеть, но Птица лишь провожает взглядом Воронову, мрачно глядя за тем, как они выходят в центр зала.
Музыка раздается тихая и плавная, обволакивает весь зал в целом и привлекает людей отставить заполняемые до краев бокалы и отвлечься на медленный танец, восхитительный в своей простоте и нежности. У Птицы чешутся руки превратить это место в горку пепла, стереть в порошок, чтобы об этом месте забыли все и навсегда, будто ничего и не было вообще. И мысли, словно рой пчел, бьются о черепушку, заставляя все внутри закипать сильнее, чем стоградусная вода в чайнике. Птица похож на часовую бомбу, в которой сорвешь не тот элемент, и это станет концом для всего. Держать себя в руках — удел Сережи, но не его. Он привык расправляться со всем быстро, жестко и радикально, но только не сдерживать себя и не позволять уводить из-под носа свое. Единственным «но» в этой ситуации было то, что Птица прекрасно знал и знает, что делает Саша, и только по этой причине он стоит, лишь прожигая взглядом Алексея, решившего почувствовать себя бессмертным.
Птица думает, что он быстро сотрет эту уверенность с лица Алексея.
Птица думает, что быстрее он сотрет самого Алексея, когда видит, как его лапы оборачиваются вокруг талии Саши.
Саша сама едва ли радуется своему положению. Ей противно от чужой руки на своей голой спине и мерзко от запаха одеколона, вероятно, вылитого почти полностью. Хочется вырваться и уйти, но план в голове сам себя не исполнит, более того, вся прелесть только-только начинает расцветать, она спиной чувствует взгляд, который действительно мог бы испепелить при нужном моменте и нужных средствах. Превозмогая отвращение и желание зарядить по яйцам, Воронова прижимается к Алексею теснее, загадочно стреляет глазами и позволяет себя вести. Когда рука на спине начинает недвусмысленно проходиться по позвонкам, появляется новое желание — выкрутить руку и сломать каждый палец, который посмел настолько интимно прикоснуться. Но Саша терпит исключительно из-за того, как ей хочется преподать урок Птице. Тот, очевидно, уже поминутно расписал в голове, как и с каким усердием будет пытать этого Алексея. Саше не жалко, но она довольна получающимся представлением. Когда, медленно продолжая танцевать, они меняют положение, и Воронова оказывается лицом к Разумовскому, она хищно улыбается и наклоняется к уху Алексея, притирается все телом и что-то шепчет. Птица видит, как на талии сжимается рука бизнесмена, и даже на расстоянии чувствует его плотоядное желание. Он дергается, и это не ускользает от взгляда Александры, и голубые глаза блестят явным, ничем не перекрывающим превосходством. Игра, похожая на соревнование, заходит в тупик в тот момент, когда Птице срывает тормоза, крышу и все, на чем держится его мнимое спокойствие. Едва-едва музыка стихает, он нарочно небрежно подходит к паре, засунув руки в карманы, этим жестом показывая все свое неуважение к данной личности.
— Алексей, вы не будете против, если я заберу Александру? — Предельно вежливо, искусно исполняя роль Сережи, интересуется Птица. Скорее для проформы, потому что его рука уже по-хозяйски ложится на поясницу, сжимая шелковую ткань платья и притягивая невзначай к себе. Несмотря на то, что лицо Птицы не выражает угрозы и опасности, от него веет ощущением наступающего ужаса, которое окутывает Алексея, и это видно по его переменившемуся лицу, по дернувшемуся от нервного глотка кадыку и бегающим глазам. Саша не чувствует ни грамма сочувствия, лишь довольно усмехается, чувствуя, что ее ждет как минимум буря, как максимум… Как пойдет.
— Разуме-… — Молодой человек не успевает даже договорить, Птица разворачивается вместе с Сашей и ведет ее к выходу из зала. Все в рамках приличия, и Саша даже успевает удивиться, держась, правда, за мысль, что Разумовский — искусный манипулятор и блестящий актер, и любая его повадка может быть и не его вовсе, а скопированным маневром другого человека. Их провожают взглядами, Саша чувствует, но никто не посмеет что-либо сказать и тем более упрекнуть в побеге с важного для всего Петербурга мероприятия. Хочется плюнуть им в ноги и сказать, что ничего более жалкого она еще не видела: толпа богачей меряются, кто больше подкинет бабок для благотворительного дела, а на деле они торгуют своими рожами лишь бы про них побольше хорошего написали на новостных сайтах.
Когда пределы зала остаются позади, а в вестибюли не оказывается ни одной живой души, тогда Птица останавливается, что-то раздумывает буквально секунду, а после ловким движением берет Сашу поперек талии и закидывает себе на плечо, игнорируя платье, оголившее бедра и опасно открывшее вид на ягодицы. Птице дела нет, он осматривается и идет дальше по направлению к выходу. Даже сквозь слои одежды Воронова ощущает жар от тела — одновременно естественный и от злобы, распространившейся по всему телу, буквально впитавшись в кожу, кровь и днк.
— Ты охуел? Спусти меня немедленно! — Возмущается Саша, брыкаясь скорее из вредности, чем по реальному желанию. Она бьет Птицу руками по спине, не задевая лопаток, впивается пальцами и ногтями в дорогую ткань костюма, чтобы добраться прямо до кожи, и очень громким шепотом ругается. — Сука, пусти меня, тварь ты пернатая!
Птица, конечно, знает, что все это — сплошная игра, провокация на провокации и попытки довести до белого каления. Не сказать, что это не работает. Уровень раздраженности заметно повышается вкупе с той яростью, что все еще теплится в груди из-за выходки в особняке, а еще к этому коктейлю добавляется напряжение, скопленное за неделю воздержания и невозможности выпустить пар. Птица сказал бы, что искренне ненавидит Воронову, но это будет глубокое и бесстыдное вранье.
— Угомонись, bête rouge**! — Птица рявкает не на шутку озлобленно, но Саше хоть бы хны. Ее на самом деле давно уже манера общения Птицы не то, что не задевала, она свыклась и воспринимала, как естественную обыденную речь, именно поэтому она, ухмыляясь, зная, что ее лица не видно, продолжает пытаться стоять на своем. Птица не выдерживает и отвешивает хлесткий звонкий удар твердой ладонью по оголившейся ягодице, оставляя порозовевший мгновенно след своей пятерни. Саша сглатывает полувскрик-полустон и самодовольно улыбается.
— Нарушаем правила, значит, — Мгновенно успокоившись, тянет Саша, чувствуя, как кожа с непривычки жжется, и издает ехидный смешок, глядя, как кончики ушей Птицы, несмотря на всю стальную выдержу, совсем слегка розовеют.
Разумовский опускает Воронову на землю около машины и открывает перед ней дверь, молча сверля взглядом. А ей весело, она смотрит на Птицу со смешинкой в глазах, поправляет платье так, чтобы вырез был закрыт, но при этом декольте открывает восхитительный вид, а украшения на шеи лишь усугубляют контраст. Когда Птица садится рядом, машина сразу трогает с места. В автосалоне сразу стало на несколько десятков градусов жарче, но в темноте румянец на щеках был незаметен. А вот то, как неуютно Птице в узких черных штанах, заметно невооруженным взглядом, и Саша, издевательски покачав головой, кладет руку на пах Птицы, параллельно отвернув голову от окна и слыша едва сдерживаемое утробное рычание.
— Веселье только начинается, дорогой мой, — Еле слышно говорит Саша, любуясь огнями Петербурга. Она знает, что Птица в любом случае слышит, обостренный слух очень часто выручает в таких ситуациях. Она, едва-едва касаясь, поглаживает твердый член в штанах, с удовольствием отмечая, как бурно Птица реагирует, пытаясь держать лицо и самообладание, а после убирает руку, как ни в чем не бывало.
В темноте салона слышно лишь тяжелое сбитое дыхание, и чувствуется раскаленное напряжение. Как раскат грома звучит будто приговор:
— Тебе пиздец, я тебе это обещаю.
* * *
До башни они доезжают в молчании, которое больше интригует, чем угнетает, и которое говорит больше, чем можно было сказать словами. Саша больше его не трогает и намеренно игнорирует, они сидят в полуметре друг от друга, и Воронова нарочно сдвигает ноги так, чтобы ни одним участком не касаться Птицы. Он заведен до предела — и физически, и метафорически, едва ли не полыхает, словно проснувшийся вулкан, и Сашу даже слегка потряхивает от того, что это ее рук дело. Несмотря на открытое платье, жар оплетает. Вся ситуация кажется сюрреалистичной до невозможности, и это добавляет масла в разрастающийся огонь. В этой движущейся на колесах коробке пылает, как при развернувшемся на многие километры пожаре, и давит на легкие, спирает дыхание. Выходя на улицу из машины, держа руку Птицу, что, несмотря на отсутствие людей, галантно помогает Саше выйти, Воронова с удовольствием ловит несколько секунд ночного ветра в лицо, помогая легкому головокружению спасть, словно иллюзией исчезнуть. Башня сверкает, словно елка под Новый Год, а самая верхушка теряется в легком слое тумана, создавшемся под давление атмосферы. Саша берет Птицу под руку, как ни в чем не бывало, будто ничего не произошло. Мероприятие исчезает из головы, как ненужный кусок информации, хранить которую бессмысленно, но остаются то, что еще долго отпечатается не только в голове, но и на коже невидимыми ожогами и расплывающимися пятнами от прикосновений Птицы.
Современный лифт встречает приглушенным светом и тихой музыкой без слов, Сережа настоял. Для атмосферы, как сказал он. Мелодия незаурядная и спокойная, но внутри что-то отдается сладкой истомой от каждой ноты. Тишина длится долгие несколько секунд, которые воспаленный из-за напряжения и разыгравшейся от возбуждения фантазии мозг превращает в минуты, а мысленные песочные часы замедляют ход, грозя и вовсе остановиться. А потом все обрывается одновременно с соприкосновением горячей спины с холодной поверхностью кабины. Оно резкое, почти неосознанное, все будто в тумане, а перед глазами уже все плывет и двоится, и выпитый алкоголь совершенно не играет роли. Сохранять трезвый рассудок все сложнее, несмотря на то что хочется додержать собственную игру до конца, но контроль и власть буквально уплывают не по своей воле, вытекают из рук, но и противиться нет желания. Птица нависает над Сашей, прижимая ту к поверхности лифта, линз на глазах уже нет, снял в машине, и потому желтые глаза гораздо более искренне в своем воплощении. Он смотрит буквально секунду, прежде чем сжать руками талию, смять на боках платье и сразу глубоко, вталкивая язык в рот, поцеловать без лишней прелюдии. В этот момент мысли о том, что Птица проиграл, вылетают из головы, оставляя место лишь тишине и пустоте, заполняемой картинками грядущего. Птица целует ее жадно, притирается так, что встопорщенный пах чувствуется бедром. Лифт все едет и едет, кажется, будто башня бесконечная, кажется, будто время действительно замедляется. Разумовский безжалостен в своей, теперь уже не скрываемой, похоти, он вылизывает своим языком кромку зубов и небо, сплетается с языком Вороновой и пускает в ход зубы, оттягивая и кусая губы, оставляя маленькие розовые ранки с едва заметными капельками крови. Металлический привкус смешивается со слюной, вкусом розового вина и малиновой помадой. Она растирается по краям, и Птица на секунду отстраняется, давая Саше подышать, а сам проводит большим пальцем по размазанному, обманчиво мягко. Вытирает розовые пятнышки и заново припадает к губам, пока лифт еще едет. Руки спускает на бедра, сжимает и приподнимает девушку, она автоматически обвивает таз ногами, прижимаясь влажным пахом к стояку, что теперь так правильно упирается во внутреннюю часть бедра. Стоны сдерживает, силясь продолжить провокацию и не тешить самолюбие Разумовского, однако тело идет вразрез с разумом, прижимается, вплавляется, но это явно недостаточно, хочется кожа к коже, но жар тел переплетается даже сквозь слои одежды. Птица крепко держит Сашу под бедра, прижимает к стене и скользит руками под ягодицы, сжимает почти до боли, но не выпуская когтей. Пока что.
Даже когда лифт останавливается и звучит щелчок, предупреждающий об открытие дверей, Птица одними губами и языком заставляет тело в его руках трепетать, но звуки все еще не получается вырвать, что злит, побуждает терзать губы сильнее, сжимать нежную кожу до розовых отметин, расцветающих небольшими пятнами на теле. Боль не острая и терпимая, но простреливает по нервным окончаниям, и Саша в отместку кусает Птицу за губу, так же до крови и до шипения, больше взбудораженного и возбужденного, чем злого и взбешенного. Двери лифта не закрываются до тех пор, пока Разумовский не выносит Воронову из него, держа под ягодицами, и не припечатывает к ближайшей стене с глухим стуком. Без сожаления и намеков на каплю ласки. Не заслужила. Золотистые глаза под пленкой страсти и безудержного желания темнеют, становятся похожими на червонное золото, и Саша, пока есть возможность, кривит раскрасневшиеся, опухшие губы в дрянной ухмылке. Птице сносит крышу — с этой блядской насмешкой, размазанной помадой, порозовевшими щеками и блестящим шальным взглядом Воронова похожа на ебаное искусство, во сто крат лучше картин эпохи Ренессанса. Он прижимает Сашу к стене всем своим телом и спускает одну руку к внутренней стороне бедра под платье. Саша дышит тяжело, жадно глотает воздух, но по-прежнему не издает ни звука, ее тело говорит само за себя.
— Какая же ты, сука, упрямая… — Рычит Птица, тычется носом в шею и кусает много, кусает основательно, оставляя наливающиеся багрянцем синяки и засосы. Каждая вспышка боли отражается наслаждением на меняющемся лице, но стоны глотаются, а вскрики сдерживаются, но его не обмануть, не провести, он обязательно доведет до того, что только его имя будет отскакивать от стен эхом, а утром она не узнает собственный голос — даже не хриплый, сиплый, почти пропавший. А между тем пальцы осторожно, даже почти нежно гладят чувствительную кожу в опасной близости от кромки кружевных трусов, с которыми связано только одна фантазия — порвать и выбросить в непонятном направлении. Когда Птица выпускает когти и черное медленно течет по коже, Саша несдержанно вздыхает. Острые, смертоносные когти царапают кожу, когда подцепляют ткань трусов, оставляют розоватые полосы, которые чуть позже вспухнут и будут при каждом касании ощущаться еще ярче. Птица едко усмехается, когда ему даже не приходится прилагать усилия, чтобы трусики пошли по швам. Воронова возмущенно распахивает глаза, пытается что-то сказать, но ее тут же затыкают новым поцелуем, всасываю нижнюю губу и проходятся по ней языком, зализывая подсохшие ранки, чтобы вскоре с новой силой вгрызться до отеков и до крови. До того, как им нравится обоим.
Разорванный предмет падает куда-то в угол, и Птица сдвигает руку, убирая когти, на влажную плоть, пока не совершая активных действий, а поглаживая круговыми движениями, надавливая на взбухший клитор. Саша кусает истерзанные губы, лишь бы не издать радующие уши Птицы стоны. Она борется сама с собой, ибо тихой быть непривычно, но ведь это почти соревнование. И, к своему ужасу, она же осознает, что долго продержаться не получится, если Разумовский продолжит так зажимать ее, притираться стояком через ткань брюк к бедрам и массировать клитор. Птица собирает смазку на пальцы, едва ли не гладит гладкие складки, а после, нахально глядя в помутненные голубые глаза, подносит их ко рту и облизывает, обсасывает, и все это нарочно медленно и мучительно, так, чтобы по телу бежала дрожь, а дыхание спирало. Зажатая между телом и стеной, Вороновой дышать тяжело, а после такого она и вовсе забывает как — приоткрывает рот, испачканный стертой помадой и тонким слоем крови, сглатывает скопившуюся слюну, смотрит широко распахнутыми глазами с затопившим радужку зрачком. Птица болтать не намерен, он стискивает рукой упругую ягодицу, а другой возвращается вниз, касается нежной кожи. Проводит между губами, с упоением глядя на то, как Сашу ведет и размазывает. Он собирает смазку, которая все скапливается и течет, и, плотнее зажав девушку, подставляет указательный палец к сжатой дырочке и дразнит, проводя ими по краю, чувствуя, как мышцы рефлекторно сжимаются.
— Ты что, 16-летний девственник, дорвавшийся до своей первой девчонки? — Говорить получается с трудом, потому что с каждым мимолетным движением желание хотя бы вздохнуть, показывая свое возбуждение и желание, однако Саша язвит, как может, собирает слова в предложение, пытается превратить хаос в голове в спокойные ряды мыслей, но раз за разом Птица выбивает из нее весь дух, еще даже не приступив к активным действиям. Это бесит и заводит до чертиков, это раздражает и заставляет желать почувствовать его в себе еще сильнее, это злит и одновременно хочется, чтобы он не прекращал свои манипуляции, абсолютно точно издевательские, но сладко-томительные. Воронова не в том положении, чтобы провоцировать, но острый язык болтает сам, с удовольствием стреляя в Птицу подколами и соблазнительным ехидством.
Птица — хищник, который позволяет себя распалять до поры до времени, а потом тормоза не просто отпускают, исчезают, и он давит на газ, забывая о всех присутствующих рамках приличия (мозг услужливо подкидывает мысль, что и слова-то такого в их лексиконе не имеется). Пальцы, сложенные пистолетом, гладят мокрую дырку и без предупреждения скользят внутрь. Мышцы разжимаются неохотно, пальцы Птицы не толстые, но длинные, будто музыкальные, организму нужно время, чтобы принять их полностью, но Саша привыкшая. Она сжимает губы в тонкую полоску — не от напряжения и дискомфорта. Смазки достаточно для того, чтобы вскоре пальцы скользнули дальше. Внутри девушки узко, пальцы двигаются туго. Мышцы обхватывают их в жаркий плен, не давая протиснуться глубже, но Птица, с гадкой ухмылкой глядя на выражение лица Александры, несмотря на то что пальцы не вошли и до костяшек, раздвигает их ножницами, помогая влагалищу медленно растягиваться, принимая глубже.
Заглушить вздох у Саши не получается. Искусав губы до крови, которые завтра распухнут и которые придется мазать кремом и гигиеничкой, она разжимает их и тихо, словно стараясь даже не дышать, вздыхает. Чуть рвано, словно после долгого плача, когда слез не остается, а остается только всхлипывать. Птица ухмыляется самодовольно и поощрительно кусает мягкую кожу, тут же зализывая. И между тем вводит указательный и средний полностью, до костяшек, сгибает их, крутит, как хочет, касаясь мягких, почти шелковых стенок. Растягивает под себя. Долгой подготовки ему не нужно, но как же мучительно прекрасно видеть лицо, которое играет разными красками и эмоциями.
— Хорошая девочка, — Птица искусно играет голосом, переходит с возбужденного рычания на томный низкий шепот с переливом почти кошачьего мурчания и легкой бархатистостью. Двигает пальцами медленно, искушая и себя, и ее, любуется тем, как меняется от этой сладкой пытки лицо, как попытки сдерживать себя и быть тихой летят в тартарары, как вздохи сами по себе вытекают, потому что Птица — мучитель и змей-искуситель, дьявол в чистом виде.
Саша недовольно сдвигает брови, скорее для вида, потому что складки на лбу сразу же разглаживаются, стоит Разумовскому добавить третий палец, и, прикрыв глаза, стонет. Тихо, на одной ноте. Параллельно нагло подпихивая ногами Птицу за поясницу, буквально командуя им, снова и снова срываясь в риск. Глаза у них обоих уже мутные, а в голове творится не просто «гори сарай — гори и хата», а настоящая порнография с самым настоящим рейтингом для взрослых. Игра в кошки-мышки закончилась давно, в поддавки — тем более. Саша добегалась, Птица доигрался, но при этом провокации сыплются и сыплются, словно уровень игр возрос до головокружительно смертоносных. Никак вдоволь не насытятся, и это определенно повышает градус.
Птица трахает ее пальцами то медленно-медленно, почти не вынимая даже, так, игриво выскальзывая, но в основном выкручивая руку внутри, раздвигая пальцы и касаясь поглаживающими движениями стенок, то быстро, сбиваясь с беспорядочного ритма, лишь бы просто довести. Это тоже своего рода игра, но больше одиночная — Разумовский проверяет себя на прочность, потому что в брюках уже больно от тесноты, член стоит так, что терпеть невозможно, но позволить себе именно сейчас послать все к черту — значит вывести себя автоматически из продолжающейся уже недели игры. Не-е-ет, Птица не проигрывает. Саша, конечно, это знает и изводит его даже сейчас, доводя до края выдержки, которая должна была сгореть еще три дня назад. Выебать бы ее, думает Птица, поставив вот так, у стены, прижимая щекой к ней, выкрутив руки, скрестив их на пояснице, и просто вбиваться до боли, до звонких шлепков яиц о бедра, так, чтобы синяки расцветали на ягодицах. Эти мысли дурманят лучше любого наркотика, вместо эйфории — самый настоящий экстаз, что в его руках — сокровище, более драгоценное, чем бриллианты, дорогие машины и куча баснословно стоящих акций, и что оно полностью и безоговорочно его.
— Заебал… миндальничать… — Надрывно шипит Саша, пытается подмахивать бедрами, чтобы заполучить больше, и стонет на выдохе, когда Птица наклоняется, цепляет зубами кожу на шее и одновременно вставляет глубже, насколько возможно. Красное пятно наливается бордовым, и Разумовский мимолетно думает о том, что теперь никакие Алексеи и прочие суки не просто не тронут, близко не подойдут. Где-то внутри вместе с горящим желанием наконец поставить Воронову раком просыпается вкусное чувство, пылающее в вечном пожаре воодушевления и окрыления, — месть.
— А что такое? Моя пташка чего-то хочет? — Золотистые глаза искрят удовлетворением из-за вспыхнувших с новой силой щек, из-за мелкой дрожи тела и из-за упрямства, которое рвется из груди, но противоречит языку тела, что отчаянно тянется, почти льнет к прикосновениям и движениям внутри. О, он знает, как эти разговоры заводят и как требовательному телу хочется больше, но молчит, выжидает, как при охоте. В один момент Птица прекращает манипулятивные действия, застывая с пальцами внутри. Мышцы плотно сжимают пальцы, становится невыносимо горячо. У самого в паху уже влажно, члену нужно внимание и разрядка, но Разумовский терпит, терпит исключительно из-за того, что будет дальше. Он как бомба замедленного действия — нет-нет, да и рванет в любой момент.
— Какой же ты муда… — Договорить не получается, Саша давится громким, неожиданно для себя разочарованным стоном. Птица вынимает пальцы, оставляя непривычную пустоту, и шлепает этой же рукой по не стиснутой ягодице. Не так звучно, но довольно сильно, и смотрит недовольно, решая для себя заканчивать с этим представлением, начатым больше для раззадоривания.
Разумовский помогает спуститься на пол удивительно бережно, но эта заминка буквально секундная, потому что в следующий момент Птица подхватывает Сашу на руки и несет в просторную гостиную с широким диваном. До спальни он не дойдет физически, он заведен до предела, а чаша терпения разбилась, словно хрустальная. Это не злость и не гнев, бурлящие в крови, словно раскаленная лава, но это какое-то безумное желание проучить, наказать, довести до точки кипения, до того уровня, когда единственное, на что Воронова будет способна — мольба. Птица любит, когда его умоляют: смотрят со слезами на глазах, с дрожащими губами и с ужасом, который читается в каждой клетке тела, олицетворяемый дрожью, паническими атаками и попытками договориться. Но это не тот случай, когда удовольствие будет пахнуть порохом и пеплом. Сейчас Птица предвкушает, уже ощущает всем своим естеством рвущийся наружу яркий фейерверк, будоражащий, раскаляющий запредельно разгоревшийся воздух. На диван Птица кладет Сашу неаккуратно, едва ли не бросает так, что платье задирается, полы в сторону разводятся, заставляя желтые глаза хищно блеснуть. Там влажно, бедра мокрые, и несуществующие предохранители вырубаются, но Разумовский не спешит, снимает с себя пиджак, стягивает галстук, за который его внезапно на себя тянет Саша, тяжело дышащая не то от похоти, не то от бурлящей злости.
— Если ты сейчас же не займешься делом… — Саша наматывает галстук на кулак и тянет Птицу к себе ближе, почти сталкиваясь носами, глядя голубыми глазами в чистейшее золото. Почти прикасается опухшими красными губами к порозовевшим губам Разумовского, испачканными помадой. И шепчет прямо в губы: — Я устрою тебе такой ад, что ты будешь унизительно молить меня прекратить.
Птица терпеть не мог приказы в свою сторону. Это не столько задевало эго, сколько противоречило всей его сути. Он, высшее существо, должен подчиняться какой-то смертной, даже несмотря на то, что ею является Воронова? Нет, конечно. Не ей. Тем более не ей. И эта секундная доминантность, внезапно вырванная из рук Птицы, словно хлыст бьет, одновременно отрезвляя и заставляя сознание пошатнуться, затуманиться. Золото растекается по слизистой, делая глаза абсолютно желтыми без намека на зрачок. Глаза горят яростью и вожделением. Разумовский думает, что он слишком долго ждал и в принципе лишние десять минут тоже подождет, когда перестает раздеваться, лишь сдергивает с себя рубашку, выдергивает галстук из тонких женских рук, вытаскивает ремень из брюк, слегка уменьшая давление, и с какой-то сумасшедшей скоростью меняет их положения. Саша оказывается лежащей на его коленях, уткнутой щекой в диванную подушку, отнюдь не мягкую и пушистую. Платье комкается между ног, струится по ногам, поэтому Разумовский, едва ли не дышащий огнем, ловким движением рвет его по бедра и откидывает ненужные тряпки в сторону.
— Уебок, оно бешеных денег стоит!
— Это мои деньги. Куплю другое. — Равнодушно парирует Птица, удерживая порывавшуюся вскочить Воронову тяжелой рукой за поясницу, придавливая к дивану. — Будешь лежать смирно — обойдемся без большого ущерба, нам ведь не нужна зазря пролитая кровь, верно, малыш? — Голос Птицы одновременно елейный, вкрадчивый, заставляющий мурашки скользить по телу, но в этом голосе таится смертоносная угроза, от которой мурашки перебивает холодок ужаса, поднимающийся по позвоночнику. Когда по обнаженным ногам скользит холодная кожа, она знает, что будет. Ее начинает мелко потряхивать — от осознания неизбежности, волнующей неизвестности и какого-то абсолютно мазохистского желания. Ремень крепкий, тяжелый и достаточно широкий. Смотреть, что происходит за спиной, не предоставляется возможным, и Воронова концентрируется только на свои чувства. Когда давление с поясницы пропадает, а позади слышится звонкий хлопок, Саша понимает, что Птица серьезен, как никогда. Адреналин затапливает, наполняет собой полностью до краев, Воронова сжимает руки в кулаки, и на внутренней стороне ладони наверняка останутся полумесяцы от ногтей.
Первый удар на голые ягодицы обрушивается со свистом от рассеченного воздуха. Саша вскрикивает от неожиданности и чуть ли не подскакивает, но ее удерживает тяжелое давление Птичьей руки. Красные пятна растекаются по щекам к шее, а на бледных ягодицах остается неровное розовое пятно, которое едва-едва жжется.
— Считай. — Голос Птицы ровный, стальной и очень холодный, будто он мучает одну из своих жертв, которая предсказуемо умрет в горьких пытках. Его приказ отдается эхом в ушах, и Саша запоздало понимает, что хочет слушать это слово этим тоном на повторе, записать на диктофон и поставить на рингтон. Между ног горячо и мокро, колено Птицы очень удачно находится в опасной близости от паха, и у Саши сводит судорогой ноги от желания заполучить хоть каплю потерянного удовольствия легким трением, но ее держат крепко, словно в капкане.
— Один. — Саша сохраняет самообладание, не желая тешить самолюбие Разумовского, радуется молча, что голос не дрожит и не выдает абсолютно безумного восторга от происходящего. Птица прекрасно знает, что для Саши это не наказание, а больше как эксперимент, проверка на выдержку, и тем не менее продолжает.
Второй удар приходится на вторую ягодицу. Ремень рассекает воздух, точно пуля, касается нежной кожи со смачным звуком, отдает даже легкой вибрацией, будто водную гладь потревожили. Второй удар кажется болезненнее, Саша едва не выгибается, точно кошка, противоречиво более громкому вскрику и дрожи в ногах подставляя задницу под удары. Шлепки Птицы — это что-то на грани боли и удовольствия, его ладони — крепкие и холодные, но ремень — другое, что-то новое и ни с чем не сравнимое ощущение. Но Саша сдерживает себя, кусая губы и стискивая руками обивку дивана.
— Я не слышу счета. — По свежему удару прилетает еще один, не ремнем, ладонью, но Саша шипит от жжения на ягодице и мимолетно думает о том, что завтра она заставит Птицу помазать синяки, которые точно расцветут в разной степени, прохладной целебной мазью. Она почти выстанывает «два», зажмуриваясь от переизбытка эмоций. Птица обманчиво ласково гладит ее по коже, ведет рукой по отметинам от ремня, будто успокаивая. Именно, что обманчиво, потому что в следующий момент он сжимает пальцами покрасневшую кожу, стискивает ногтями, оставляя новые следы. — Умница, хорошая моя.
Птица делает паузы после каждого удара. Кожа уже практически рубиновая, горит огнем и печется от любого невесомого прикосновения. Каждый удар выбивает остатки мыслей из головы, вышибает воздух, удерживать самостоятельно свой вес — невозможно, и Разумовский понимающе придерживает за поясницу, коленями упирается в мягкие бедра, держит в своей хватке. В голове сплошная вата, не дающая не только думать правильно, но и думать в целом. Бессвязные мысли путаются, не желая формулироваться в целостные предложения.
— В-восемь… — Голос наотрез отказывается слушаться, дрожит. А Птица не дает передышку в этот раз, бьет наотмашь. Ремень соприкасается с обожженной кожей, Саша срывается на крик, не выдерживая. Капельки пота неприятно текут по спине и груди, платье, безбожно испорченное, липнет к телу. Саша откровенно стонет: — Девять.
— Выдержишь десятый, малыш? — Птица шепчет в шею, слизывает языком солоноватую испарину, слегка поменяв положение, чтобы наклониться, по-детски невинно оставляет легкий поцелуй и возвращается в исходную позицию. Воронова не отвечает, но ее ответ и так очевиден, но Птица дожидается слабого, почти бессильного кивка. Разумовский тоже на грани — все мышцы, как жгут, напряжены от желания одновременно причинить боль и удовлетворить и себя, и Сашу, волосы из-за духоты слегка слиплись, прилипли ко лбу, и, прежде чем закончить начатое, Разумовский одним движением вплетает пальцы в волосы, зачесывает их назад, возвращает руку на бедра Вороновой. Щекочет нетронутую кожу поверхностью ремня, лениво скользящего по ногам. Он оставляет несуществующие ожоги, фантомно стреляющие яркими вспышками перед глазами. Последний удар оказывается не звонким и не сильным, но от души. Птица засматривается на с новой силой пришедшую красноту и чувствует, как его душат чувства собственничества — это моя девочка — и волнения, как при лихорадке, чуть ли не колошматит, почти пьянит только от одного осознания, кто в его власти, что он может сделать и как это примут.
Саша дышит тяжело, тело, напряженное секундой ранее, обмякает, и она растекается на коленях Птицы, на диване. Прическа давно превратилась в один сплошной беспорядок, теперь волосы растрепавшимися волнами стекают по спине и бокам, прилипают к телу и лицу. Кажется, будто сил ни на что не остается, словно Птица выбил весь дух, но это очередная игра, ловушка, в которую с удовольствием оба падают. Саша поворачивает голову на бок, чтобы поймать взгляд Птицы, и усмехается не устало, а дико.
— И это все… — Дыхание прерывистое, нужно еще немного времени для того, чтобы восстановиться, но Саше плевать, Саша заведена и останавливаться не собирается. — На что ты способен?
Она ловит ответную улыбку, оскал, который заставляет ноги дрожать от нетерпения. Саша, не чувствуя более давления на спине, приподнимается и с брезгливостью на лице снимает с себя платье, оставаясь в одних лишь кружевных чулках, поправляет волосы, разметавшиеся и местами слипшиеся. Птица наблюдает за ней, молчаливо одобряя мини-шоу, садится уже более расслабленно, расстегивает ширинку и хлопает ладонью по собственному бедру, обольстительно ухмыляясь и играючи приглашая. Воронова облизывается и ловким движением оказывается на крепких бедрах, прижимаясь грудью к обнаженному горячему телу. Задница саднит, но дискомфорт испаряется, стоит рукам Птицы по-хозяйски лечь на голую спину и притянуть ближе к себе, схватить концы волос, потянуть назад, чтобы губами впиться в шею, пуская в ход зубы, чтобы не оставить ни одного живого места, мол, смотрите: занято, мое, убью. Стояк Птицы теперь ощущается еще ярче, и Саша медленно покачивается, создавая трение, и сама же спотыкается о собственную палку — в паху пульсирует почти до боли, каждое прикосновение похоже на стояние на гвоздях, одновременно больно и восхитительно. Птица рычит в шею, кусает сильно, тут же зализывая отметину и выступившую кровь, ведет дорожку с почти игривых укусов ниже, буквально помечая. Обводит языком ключицу и вгрызается в выступающую кость, жадно, до простреливающей по нервным окончаниям боли. Воронова шипит, извивается, словно змея, и мстительно ерзает на бедрах Разумовского, проезжаясь по встопорщенному паху. Терпение лопается, как воздушный шар.
Птица обхватывает Сашу одной рукой за талию, прижимает к себе и приподнимается, чтобы свободной рукой приспустить штаны вместе с бельем. Раздеваться полностью нет времени, желания и этого самого терпения. Они целуются голодно, сплетаясь языками. Птица толкает свой язык глубоко в рот, заводит за щеку, образуя выпуклость, ласкает им Сашин язык и кусается. Кусается сильно, заставляя недовольно и нетерпеливо биться в руках, словно попавший в клетку воробушек. Разумовский сжимает бока девушки, всасывает кожу на груди и в одно мгновение насаживает Воронову на свой член. Он входит внутрь с натяжкой, но со смачным звуком, сразу глубоко и на всю длину. И не позволяет Саше дернуться, отстраниться, стискивает талию до синяков от собственных пальцев и выпущенных когтей, оцарапывающих поясницу почти незаметно. Все происходит слишком медленно и слишком мучительно, Саша закусывает губу и запрокидывает голову. Разумовский обжигает поцелуями грудь, прикасается языком. Он открывается на секунду, чтобы заглянуть в шальной взгляд девушки, приподнимает ее, заставляя член выскользнуть, и натягивает на себя сильнее, одновременно с этим накрывая губами затвердевший сосок, прикусывая его зубами и обводя языком. Саша глушит стон, и Птица недовольно подается бедрами вверх, толкаясь резко, шлепая яйцами по ягодицам. Воронова вздрагивает и вскрикивает.
— Не смей молчать. — Птица шепчет ей в грудь, обдавая горячим желанием искусанный сосок, сжимая руками ягодицы, которые тут же отдают жгучей сладкой болью. Разумовский фиксирует Воронову, не позволяя той двигаться, и дёргает бёдрами вверх в беспорядочном ритме, не выходя даже наполовину.
Птица вбивается быстро и часто, но каждый раз глубоко, чтобы касаться бёдрами бёдер, и одновременно ласкает губами, языком и зубами чувствительную кожу. Саша цепляется за широкие плечи, впивается ногтями и с особым наслаждением оставляет узкие полосы. Птица протяжно рычит и снова кусает, замедляется, снова мучает, не позволяя шелохнуться, сжимает ягодицу одной рукой, другой отвешивая смачный шлепок по свежим отпечаткам. Воронова стонет, не пытаясь быть тише, и Птица стонет в унисон, наслаждаясь женскими вздохами, словно музыкой лучших композиторов-классицистов. Саша вжимается в него всем телом, и Птица прячет лицо в шее и влажных волосах, двигается то плавно, позволяя почувствовать глубину проникновения, то резко и четко, звучно сталкиваясь бедрами.
— Что… не тянет больше… на провокации? — Разумовский тяжело дышит, не прекращает двигаться и кусает Воронову за мочку уха, а затем возвращается к лицу и вовлекает в новый поцелуй. Целует мокро и снова меняет тактику, приподнимая девушку и натягивая на себя до звезд в глазах. Саша не может собрать мысли в связную речь, лишь голову роняет на плечо и позволяет трахать себя в понятном только Птице ритме. Но мужчину это не устраивает. — Хорошо… Теперь поработай сама…
Разумовский убирает руки с задницы Вороновой, перемещает одну на талию, другую на грудь, прячет между пальцев сосок и ласково играется с ним, вызывая нервную дрожь по телу. Саша смотрит на Птицу поплывшим взглядом, но все так же горделиво и недовольно, однако упирается руками в мокрую от пота грудь Птицы, сжимает ногами его бедра и самостоятельно начинает двигаться на нем, задавая свой собственный темп. Кажется, будто Птица отдает бразды правления и власть на блюдечке с золотой каемочкой, но нет — он смотрит почти кровожадно, словно говоря, что лучше не рисковать, будет плохо. И Саша послушно задает тот темп, который нужен сейчас, следит за мимикой лица своего любовника, соблазнительно облизывает губы. Знает, как Птицу ведет от подобных мелочей. Губы Саши сейчас — кровавые в прямом и переносном значениях, по-блядски опухшие. Помада размазана по краям, создавая абсолютно порнографичное впечатление, и в потемках Саша выглядит вот так дьявольски сексуально. Птица не лишает себя возможности любоваться, он любуется и одновременно наслаждается, шипит сквозь зубы и глухо стонет, стоит Саше двинуть бедрами резко, отклоняясь от первоначально построенного плана. Воронова ухмыляется бешено, словно чувство абсолютного контроля захватывает полностью, но нет, она лишь дразнит, приподнимается совсем чуть-чуть и медленно опускается на члене. Вопрос не столько в ее удовольствии, сколько в игре, что продолжалась и продолжается. Член Птицы распирает изнутри и заполняет правильно, Саша опускает голову и смотрит, как он погружается в нее плавно и так же неторопливо выскальзывает.
— Быстрее. — Птица командует все так же холодно, но голос его предательски хрипит, и Саша засчитывает это в свою копилку как комплимент. Но невинно кусает губу и покорно ускоряет темп. Ягодицы болят, нещадно горят, и Птица, словно почувствовав, отвешивает легкий шлепок, заставляя тут же сбиться с темпа и сбить дыхание.
Саша недовольно цокает и позволяет себе вольность — абсолютно сумасшедшую, на которую любой другой приближённый к Птице человек осмелился бы лишь в случае желания умереть медленно и мучительно. Она двигается на члене, почти скачет, двигая бёдрами и задницей, но склоняется к уху Разумовского, прижимаясь грудью к груди. Горячее дыхание обдаёт ухо, Птица дёргается от неожиданности и тут же издаёт такой звук, который отпечатается на подкорке, эхом будет звучать в ушах. Саша мягко целует мочку уха и прикусывает зубами, облизывает языком, целует край уха нежно и снова кусает, оттягивает, чувствуя дрожь тела под собой, слыша его задушенный полувсхлип-полустон. «Ох ты, эрогенная зона, значит», — Саша чувствует, как ее затапливает эйфория от происходящего, и продолжает эту сладкую пытку над Птицей, пока все, на чем он сосредоточен, это входящий по яйца член, так правильно заполоняющий Воронову.
Голову кружит от калейдоскопа ароматов в воздухе — пахнет потом, сексом, дорогущим одеколоном от Армани и сладковато-пряным запахом шампуня для волос. Птица все время меняется положение рук и головы — то он медленно обводит пальцами позвонки, а носом ведет по влажной шее, вдыхая запах тела Саши; то сжимает бедра, а губами всасывает нетронутую кожу, оставляя розовые пятнышки; то почти ласково шлепает по настрадавшимся ягодицам, а губами прижимается ко рту Вороновой, вновь целуя долго и горячо. Разумовский не сентиментальный, вся эта мишура для него выглядит, словно дешевый слащавый фарс, но в противовес этому он тактильный до ужаса, и такая близость будоражит и утоляет этот голод. Птица царапает Саше бедра и спину в ответ на свои израненные плечи, это действительно больно, но в той степени, когда все ощущения смешиваются, и не разберешь, где плохо, а где хорошо настолько, что двигаешься по инерции, вплавляешься кожей в кожу и бесконечно много трогаешь, словно прикосновениями можно оставить клеймо принадлежности.
Саша отпускает плечи мужчины и запутывает пальцы в волосах, оттягивает корни, ведет назад, почти отклоняя голову. Воронова уже не следит за ритмом и темпом — насаживается то немного, впуская в себя лишь головку, то на всю длину, задыхаясь от горячей заполненности. Птица ругается себе под нос, ведь, несмотря на качественную растяжку, внутри узко, стенки влагалища сжимают плотно, так, что Разумовский едва сдерживается, чтобы не спустить раньше времени. Птица гладит девушку по пояснице, снова спускает руки на ягодицы, мягко мнет их в руках, а затем резко толкается. Саша вскрикивает.
— Ладно, мне это надоело. — Так говорит Птица, снова фиксируя Воронову, не давая ее бедрам двинуться в нужном направлении, и начинает вбиваться рьяно, выбивая дух, вскрики и протяжные стоны. Саша вцепляется руками в волосы, сжимают у корней, и Птица рычит, мстительно кусает за грудь, оставляя красочный след от своих зубов в непосредственной близости от взбухшего соска.
Когда у Саши начинают дрожать ноги, а внутри член сжимается так, что у Птицы перед глазами проносятся звезды сверхновой, он перестает двигаться. Саша разочарованно стонет, не получив желанной разрядки, и в паху начинает неприятно тянуть. Она смотрит на Птицу злобно, но с раскрасневшимися щеками, растрепанной прической и сидящей на его члене не кажется готовой именно сейчас возмущаться, кроме того, на это нет сил. Есть лишь сжигающее дотла желание, которое вдруг отняли так, будто бабочке оторвали крылья. Птица наклоняется к ее уху, проводит языком по кончику, обводя по кругу, и шепчет горячо, самодовольно:
— Кончишь, когда я разрешу, а не когда хочешь.
И, приподняв ее, выходит. Он и сам не кончил, и он мог бы натягивать Сашу на себя лишь для того, чтобы излиться внутрь и почувствовать расслабление, накатывающее волнами, но так ведь не интересно. Не интересно добиться своей разрядки, а затем мучать, гораздо увлекательнее импровизировать, подводя к оргазму, но за шаг от него обрубать все мосты.
— Давай вставай, — Птица хлопает Сашу по бедру, подталкивая. — Думаешь, мы закончили?
Он словно гипнотизирует, голос меняет, как хочет, и сейчас почти шепчет хрипло и глубоко, будто мягко давя и убеждая делать то, что желает он. Однако Воронову не провести, несмотря на то что Птица мог быть чарующим и соблазнительным тогда, когда ему это нужно, и это действительно действовало на людей, Саша давно знакома с его фишками, которые, хотя, имеют свой эффект на нее. Но с места не двигается: сидит на его коленях, смотрит плывущим, пьяным взглядом и кривит губы в наглом, вызывающем оскале. Руки складывает в замок за его шеей и смотрит пронзительно, читая, как открытую книгу, и самой раскрывая свои страницы.
— Напрасно думаешь, что у тебя есть выбор. — Вкрадчиво добавляет Птица, разваливаясь на диване вальяжно, будто бы демонстрируя широкий крестообразный шрам на груди. Со стороны показалось бы, что возбуждение схлынуло, как лавина, но истинное состояние Разумовского выдает подтекающей смазкой член, который остался без внимания и на который стоически не обращает внимание Птица. А вот Саша замечает, и в глазах ее мелькает блеск хищника, напавшего на след жертвы.
Птица расслаблен, и это дает возможность стечь с его колен на пол, разместиться как раз между его ног. Застать Птицу врасплох — дело сложное, но рассеянность на его лице и недоумение, которые отображаются буквально на секунду, стоят всего. Саша облизывается, щурится довольно и опирается руками о разведенные колени, стягивает штаны с бельем до щиколоток и удивительно нежно целует внутреннюю сторону бедра, зубами оттягивает кожу почти безболезненно, но оставляет следы, свои метки. Саша действует решительно, словно действительно под гипнозом, а Птица не успевает ничего, потому что язык Саши и ее губы проходятся в опасной близости от паха. Член дергается в ожидании прикосновений, но его лишают этого, и Птица то ли рычит, то ли стонет от недовольства, но определенно точно сыплет проклятиями на французском.
— Что, не тянет больше на провокации? — Саша зеркалит фразу Птицы, оторвавшись буквально на секунду. Ловит его взгляд, взбешенный, но при этом не лишенный томления и желания, что опьяняет сильнее любого алкоголя. Птица, в первую секунду решивший было проучить Воронову, сейчас думает, что эта импровизация даже не плоха. И расслабляется, расставляя ноги шире, смотрит сверху вниз надменно и, несмотря на крохотную доли власти в руках Саши, властно, ничего не говоря, но взглядом указывая, что делать.
Девушка хмыкает довольно и приникает губами к коже, играясь, очерчивая дорожку по бёдрам и тазу, ведя языком по гладкому лобку и только после небольших манипуляций, когда Птица уже чуть ли не дрожит от злости и возбуждения одновременно, ведёт языком по каменно стоящему члену. Она облизывает выступающие венки, обводит член по диаметру и обязательно смотрит вверх, в глаза Разумовскому, которому впору кончить лишь от одного взгляда девушки и в целом от открывающейся картины у его ног. Имея в руках козыря, Саша не спешит и вдоволь упивается происходящим, сама наслаждается тем, что делает, вдыхая мускусный запах возбуждения и ощущая на языке солоновато-горький привкус предэякулята, мелкими каплями стекающего по стволу. Саша облизывает член, причмокивая, словно сосет любимый леденец на палочке. Она накрывает губами головку и слышит, как Птица давится стоном, и продолжает искусно играть на его нервах, языком очерчивая уретру, лаская чувствительную точку, и насаживается на член глубже, но не торопится, берет лишь наполовину. Разумовский смотрит сверху вниз, держась на морально-волевых, — даже в самых смелых своих фантазиях Птица не мог видеть более развратной картины, чем красные губы, плотно оборачивающиеся вокруг его члена. Его тянет дёрнуть бёдра вверх, толкнуться сначала за щеку, чтобы кожа натянулась, а после в глотку, чтобы Саша уткнулась носом в лобок, приняла полностью, и трахать в рот, чтобы с уголков губ текла вязкая слюна. Но он контролирует себя, позволяя Вороновой действовать самой, принимать так глубоко, как она может, с причмокиванием лаская языком.
Саша отстраняется неожиданно для Птицы, но оставляет руку на члене, методично скользя по нему кулаком, лаская, а сама закусывает губу и смотрит абсолютно по-блядски и одновременно по-собственнически злобно.
— Заруби себе на носу, Разумовский, — Голос Саши слегка понижается, создавая угрожающе интимную атмосферу. — Ты мой мужчина, ясно? И еще одна выходка, которая мне не понравится, у моего мужчины будут проблемы со здоровьем, ты понял? — Вопрос больше риторический, и Птица это знает, но заинтересованно щурится и кивает, решая проверить, что будет дальше. И, конечно, не говорит о том, как ему в этот момент, прокручивая в голове «мой мужчина», захотелось вжать лицо Саши в диван, поднять ее задницу и ебать до потери сознания.
Саша замолкает и снова обращает внимание на член. Она помогает себе рукой, взявшись за основание и ведя кулаком вверх-вниз, едва-едва касаясь тяжелых яиц. Глаза девушка не закрывает, смотрит на Птицу игриво и с толикой прежней ревности и в один момент берет полностью, слегка давится, но чувствует потрясающую заполненность и то, как член распирает изнутри, давит на глотку и натягивает кожу. Птица стонет гортанно на грани с рыком, кладет руку на макушку и подталкивает к активным действиям, сжимает волосы у корней до сладкой боли.
Птица знает, что Саша глотать не любит. Привык, несмотря на то что периодически издевался, выплескиваясь глубоко в горло и на язык, но сейчас доводить не хочется, ситуация не располагает. Сейчас хочется горячо, страстно и не размениваясь на лишние минуты. Саша выпускает член изо рта с громким причмокиванием весьма своевременно, и Разумовский мажет налившейся кровью, опухшей головкой по губам, растирая помаду еще сильнее.
— Знала бы ты, как ты сейчас красива, — Птица говорит приторно, тягуче, любуясь. — Мне нравится, когда ты такая покорная и только для меня одного. — Он все говорит и говорит, упиваясь вседозволенностью, протягивает руку и костяшками пальцами гладит горящую красную щеку. А Саша тем временем смотрит хитро, очерчивает языком покачивающуюся перед ртом голову, отмечая, как Птица тут же сбивается с ритма дыхания и запинается. Воронова ухмыляется препротивно и подмигивает. — Хорошая девочка решила побыть плохой… Ты знаешь, мне даже нравится.
Птица протягивает руку, помогая Саше подняться с затекших колен, но это мимолетная нежность и показательное джентльменство испаряются быстро, вытесняясь лихорадочным нетерпением. У Птицы нет никакого желания перемещаться куда-либо, ему необходима разрядка и необходима почувствовать Сашу на нем, заполнить ее и вплавиться телом в тело, поэтому толкает ее к стене, шлепая по розовой ягодице, и заставляет опереться о нее двумя руками, кладя собственную ладонь на поясницу для прогиба.
— Будешь умничкой — и, может быть, я позволю тебе кончить, — Птица пристраивается к ней со спины, и влажный горячий член упирается аккурат между ног, едва касаясь влажной растраханной дырке. Разумовский снова склоняется к уху и шепчет. Шепчет почти интимно и томно, едва оставаясь на грани грязной похоти, что сковывает тело, туманит разум, лишая остатков самообладания.
— Вставь уже! — Шипит, срываясь на стон, чувствуя легкое трение, Саша, прогибаясь сильнее, так, чтобы задницей касаться таза и бедер Птицы, потирается, чтобы получить больше прикосновений. Разумовский хмыкает. Ему самому невтерпеж, член действительно болит настолько, что хочется без церемоний и прелюдий. Жажда обладания проходится жаром по телу, когда Саша так откровенно прижимается, ластиться почти, ждет, когда Птица избавится от напускной кокетливости и выебет, как еще не выебывал. Последний «рекорд» — Саша на следующий день хромала на две ноги, держась за поясницу, которую пришлось мазать согревающим гелем, а самой Вороновой пришлось запрещать двигаться в принципе.
— Какие мы грозные, — Даже не видя его, Саша может поклясться, что Птица скалится в довольной усмешке, прежде чем укусить ее за лопатку. — Неужели не хочется продлить удовольствие, mon amour*?
Птица бессовестно дразнит и одновременно ласкает одним голосом, только от этой низкой хрипотцы, которая, словно гипноз, плавит мозги. Его голос, как божественный нектар, оседающий на языке и оставляющий сладко-терпкий вкус, вплетается в днк, смешивается с кровью, становясь не чужеродным организмом внутри тела, а будто тем, что раньше не хватало. Саша прикрывает глаза, пытаясь удержаться о стену — руки скользят, приходится ухватиться за углы. А Птица прижимается теснее, чаще двигает бедрами, не проникая внутрь, а лишь проходясь членом по половым губам. Он чувствует влагу, которая каплями стекает по бедру, и заводится сильнее, хотя казалось бы, что уже некуда. Птица не торопится, несмотря на то что страстное и неудержимое желание вогнать в нее член по яйца разбухает и готовится вот-вот лопнуть, и неторопливо покрывает поцелуями спину, подцепляет зубами кожу, но не кусает. Сила, граничащая с нежностью. Разумовский сжимает бока Вороновой, поглаживает большими пальцами ямочки на пояснице, любуется тем, как она натурально дрожит, ибо возбуждение уже не столько приятное, сколько мучительное.
— Скажи, чего ты хочешь, малыш? — Птица — Дьявол в человеческом обличье, и это сводит с ума от восторга. Он словно запретный плод, соблазн, на который не податься будет грех. У Саши кружится голова, и она теснее прижимается к мужчине, отвечая тому языком тела, потому что язык физический не слушается, словно она в бреду. — Так не пойдет, я хочу тебя слышать, у тебя же такой красивый голос… — Птица будто колдует, обволакивает некой аурой своим голосом, заставляя трепетать, словно птенчик в клетке, ищущий выход. — Особенно, когда ты так стонешь подо мной. — Продолжает он уже совсем тихо, Саша выдыхает протяжно и, сдаваясь в руки Птице, дрожащим голосом шепчет что-то вроде «пожалуйста», потому что на большее голосовые связки не способны, а гордость и самолюбие покинули ее где-то минут пятнадцать назад. Слишком хочется его член в себе.
Саша ахает громко, бесстыже прогибается так, будто всю жизнь занималась гимнастикой, и поясница у нее как резина, Птица на секунду даже пугается, мимолетно совсем, когда входит медленно, словно мучая, но сразу вгоняя на всю длину. Не церемонится — темп берет сразу быстрый и резкий, трахает, вжимаясь бедрами в бедра. Птица стонет в унисон тихим хрипам, ведь горячая узость никуда не делась, даже несмотря на растяжку и пальцами, и собственным членом. Птица крепко держит Сашу за бедра, сжимает пальцами до отпечатков, будто фиксирует, и с каждым толчком входит быстрее и глубже. Каждый шлепок кожу о кожу эхом отскакивает в ушах, заполняет, словно один из самых мелодичных звуков в мире. Птица неосознанно выпускает когти, даже сам не замечает. Воронова теряется в ощущениях — стонет от каждого толка, Птица вгоняет в нее член, словно поршень, и стонет от царапающих когтей, глубоко впивающихся в кожу. Выступает кровь, Саша почти не чувствует этого, но Разумовский чувствует, дышит этим запахом, который ощущается сейчас остро так же, как аромат волос и тела. Он продолжает вколачиваться быстро, не давая времени на передышку, но отпускает одну руку, мажет когти в каплях крови и заводит руку вперед.
— Слижи. — Он приказывает бездумно, и Саша послушно открывает рот. Птичьи черные когти аккуратно оказываются в жарком плене, и язык тут же выводит восьмерки, облизывая, всасывая, стирая собственную кровь. Отвлекается на когти, которые при неосторожном движении могут разорвать рот, оставляя глубокие царапины. Мысль об этом заставляет все внутри обдать огнем, а пах запульсировать, сжаться внутри, сжать член Птицы так крепко, что он даже двинуться не может, прижимается к влажной спине, жмется пахом к бедрам и ждет. — Какая послушная, узкая девочка… — Разумовский продолжает шептать непристойности, сжимает задницу сильно, вызывая глухое мычание. — Моя девочка, только моя, поняла? Убью любого, кто посмеет к тебе притронуться, сломаю запястья, выкручу позвоночник, выпущу кишки… — Жестокость и пошлость сливаются воедино, а Саша, кажется, даже перестает воспринимать его речь, лишь чувствует горячий шепот и влажные губы у своего уха. — Хорошо тебе, да? Любишь мой член? — Птица прикусывает мочку уха и на пробу двигается снова. Мышцы слегка разжались, позволяя продолжить размеренно трахать. Член внутри пульсирует, готовый к разрядке, и Птица мажет губами по шее, оставляя красочный укус-засос: — Можешь кончать, пташка.
Птица толкается еще и еще, уже медленнее, но глубоко, чтобы каждый стон был выбит именно толчками. Он обнимает ее поперек живота, отстраняет от стены и прижимает к себе. Кожа к коже. Он толкается в нее, не выходя даже, член ходит внутри, как по маслу, касается гладких стенок, Птица старается проникать под разными углами, выдавливая из Саши сдержанные вскрики. Когда Разумовский чувствует, что вот-вот, он распахивает свои обсидиановые широкие крылья, распускает их во всю длину, и они почти укрывают их обоих в длину, а после будто бы обнимает ими, создавая своеобразный купол вокруг, словно обрывая связь с окружающим миром. Он обнимает Сашу этими крыльями, прячет ее и дотрахивает из последних сил. Саша вдруг вскрикивает и дрожит мелко-мелко, заводит руки назад и хватается за голые плечи Птицы, потому что ноги внезапно становятся ватными, похожими на желе. Разумовский шипит, когда Саша его сжимает чересчур сильно в себе, и ему даже не приходится толкнуться еще пару раз — он кончает глубоко внутрь и довольно обильно, рыча на ухо Вороновой. Та, кажется, даже не реагирует, на ногах ее держат лишь сильные руки Птицы, удерживающие за талию, и крылья, служащие щитом и опорой. Птица прислоняет крылья вплотную к девушке, разворачивает ее лицом к себе и позволяет опереться спиной о мягкие, но тяжелые перья. Единственная, кому он позволяет такое.
Птица наклоняется и цепляет губами ее губы. Целует медленно и лениво, прикусывает губу. Он будто бы дает ей лишний воздух, возвращая в сознание, уже уплывающее, кружащееся, сложно небо, усыпанное бесчисленным количеством звезд. Когда Птица отстраняется, на нем смотрят мутные голубые глаза, едва ли не пьяные. Он усмехается, но не отпускает Воронову, а подхватывает ее на руки и несет в спальню. Там пахнет свежестью и мятой, и все это смешивается с запахом секса и пота, и от этого ведет и размазывает.
— Новый рекорд, — сипит Саша, едва ли еще понимая, где она, что она, с кем она и как она. Окружающая действительность не хочет приходить в норму, растекается в разнообразные краски, как в калейдоскопе. Прохладные простыни на контрасте с разгоряченным телом помогают, она блаженно выдыхает, выпрямляет конечности, выгибается, помогая мышцам расслабиться. Птица ложиться рядом и смотрит на нее, ухмыляясь. Мышцы приятно тянет, несмотря на то, что ноги слегка напряжены, но прокручивая в голове этот вечер, он думает, что это такие несущественные пустяки, что и думать забывает почти сразу.
— Ничего не болит? — Искренне заботливо интересуется Птица, повернувшись на бок так, чтобы крылья, не убранные, не мешали, а были свешаны с кровати. Он заранее знает ответ и знает, что примерно на это и рассчитывал, но спрашивает исключительно интерес утолить.
Разумовский понимает, что Саша постепенно приходит в себя и приводит в порядок дыхание, когда на нем смотрят озлобленно голубые льдинки, в которых отчетливо можно увидеть тянущуюся бурю с громом и молниями. Она хочет взорваться, это видно, это чувствуется, и Птица уже самодовольно улыбается, еще больше раззадоривая Воронову.
— Я пожарю твой ремень и скормлю тебе в сухую. Или засуну тебе в задницу в следующий раз, ты совсем охуел?! — Она не кричит, голос не позволяет, но даже так ощущается злость, пусть и на большую часть наигранная, игривая, и Птица с удовольствием любуется ею. Разомлевшая Саша, отдающая себя во власть во время секса, — это хорошо, но такая Саша, разнеженная, но не утратившая своей страсти и своей искры, — это просто превосходно.
— Очень жаль. А то по твоим стонам мне показалось, что в следующий раз ты сама попросишь меня отодрать тебя этим ремнем. — Птица хищно ухмыляется, ловит кулак Саши в свою ладонь — она помещается даже не полностью, а наполовину, и целует аккуратно костяшки, позволяя себе минутные слабости.
— Иди нахуй. — Саша хочет отвернуться, но широкое крыло не позволяет этого сделать, накрывает ее полностью, укрывает, будто одеяло, и подталкивает ближе к Птице. Она бурчит себе под нос и возмущенно материться, но двигается, и Птица ловит в кольцо своих рук, притягивает к себе близко. Воронова еще с пару секунд что-то ворчит себе под нос, но прижимается к горячему влажному телу и кладет голову на грудь, где расцветают ее собственные метки. Клеймо «Этот мужчина занят». Крылья Птицы снова прячут их, словно в кокон, и, несмотря на жар тел, греют собой. Саша проводит пальцами между мягких перьев, поглаживает слегка, утопая в мысли о том, что эти перья, крылья столь же прекрасны, сколько смертоносны.
Птице хочется прокомментировать, ехидно посмеяться, но он нагло улыбается только и целует девушку в лоб, убирая налипшие рыжие пряди. Сонливость начинает быстро наседать, словно дымкой опускаясь на пару. Саша тихо зевает, перекатывается на бок, прижимаясь к теплому боку Птицы, и обнимает его поперек груди, нарочно или случайно сжимая пальцами кожу до неприятного дискомфорта.
— Засыпай, на руках у меня засыпай… — Птица шепчет едва слышно куда-то в макушку Саше, обнимая ее и руками, и крыльями. Защищает от любого внезапного вторжения, вне зависимости от значимости. Он никогда не поет и тем более не позволяет телячьих нежностей, но Саша — тот особый случай, когда иногда пойти против самого себя не кажется отвратительной идеей, от которой захочется тошнить.
— Спи уже, пернатый. — Бурчит Саша, чувствуя и сердцебиение Птицы, и его дыхание. Разумовский фыркает, довольно громко, но ложится поудобнее, позволяя девушке закинуть на него ногу. Усталость берет вверх, и он все же закрывает глаза, автоматически сжимая руки вокруг Вороновой, оберегая самое драгоценное.
Что еще можно почитать
Пока нет отзывов.