Взрасти свой сад

      На сад и дом оба заклинателя взирали с интересом, как на нечто, принадлежащее явно иному миру, но у Цзян Ваньиня этот интерес вскоре угас: все выглядело обыденно и просто, ничем не отличаясь от садов и домов мира этого, привычного. Разве что чрезмерное количество украшений на окнах и под крышей, но у каждого свои причуды. В Юньмэне тоже любили увешивать крыши колокольчиками обычными и ветряными, зачастую соревнуясь с соседями в том, у кого вычурнее и ярче. Здесь же были сплошь шуйцзиновые подвески, в солнечном свете они сияли и переливались, а от свежего ветра с озера — звенели и шелестели, словно струи воды по камням. Красиво, но и только.       Куда больше сейчас Саньду Шеншоу интересовал юный Цзянь Чжисинь, и он пристально наблюдал за юношей с того момента, как вошел в дом и расположился в просторной, но почти пустой комнате, где кроме простых плетеных дяньтоу, уложенных вокруг низкого широкого стола, да тростниковых циновок, больше ничего и не было. Украшением этой комнаты были лишь все те же неизменные шуйцзиновые подвески.       Внесенная юношами посуда тоже не блистала богатством, хотя и была весьма изящной. Но от нее и того, как юные Хо и Цзянь заваривают чай, Цзян Ваньиня отвлек последний вошедший в комнату человек. В скромном одеянии, таком же как у остальных Хо, с вышитым на синем шелке черным бамбуком, он кого-то мучительно напоминал, но Ваньинь никак не мог вспомнить, кого же.       Меж тем молодой мужчина степенно поклонился, приветствуя гостей.              — М..молодой господин... Вэнь Цюнлинь? — изумленно привстал со своей дяньтоу Лань Сичэнь. — Это же вы? Н-но... как? Как это возможно?              Ваньинь уставился на того, кого помнил лютым мертвецом в цепях и лохмотьях, с черными прожилками вен на сероватой коже. Вэнь Цюнлинь, Вэнь Нин, если это в самом деле был он, выглядел живее всех живых.              — Глава Лань. Глава Цзян, — он чуть заметно улыбнулся. — Глава Лань не ошибается, этот смиренный лекарь в самом деле — бывший Вэнь Цюнлинь. Сейчас этот носит фамилию Хо, как и остальная его семья.              — Будет хорошо, если Нин-эргэ начнет рассказ, а этот скромный его продолжит, — предложил Цзянь Чжисинь, придвигая аккуратные маленькие пиалы из синевато-серой глины каждому сидящему за столом.              Хо Цюнлинь кивнул и принялся рассказывать с того момента, как Хо Чжань и Хо Юань забрали в Юньмэне меч и флейту. Чжисинь тоже слушал внимательно, хотя уже явно знал эту часть истории. Целитель закончил говорить на том, как Хо Юань привел в гостиницу воришку-хуэйчэнь, переодетого в девчонку. И тогда за рассказ принялся сам Чжисинь.       Говорил он долго, обстоятельно и напевно, так, словно рассказывал у походного костра древнюю легенду. Но завершил все совсем не так, как ожидали слушавшие. С лукавой усмешкой подвел итог всему сказанному:              — Невозможно понять, действительно ли работает эта печать перемещения, или это сплелись и соединили миры желания многих бессмертных и смертных. Чжань-гэ, Нин-эргэ и Юань желали отыскать новое воплощение шушу, не зная о том, что его душу-хунь они несли с собой. Яншу-сяньшэн жаждал обрести свободу, но для этого ему требовался кто-то со стороны, кто мог бы в этом помочь. А этот скромный... — он опустил взгляд, рассматривая покачивающийся на дне чайного настоя цветок хризантемы, распустивший лепестки в горячей воде. — Этот хуэйчэнь более всего мечтал о том, чего получить в родном мире не смог бы никогда, даже вывернись он из кожи вон. И все же, каждый из нас мог бы, положив жизнь на то, достичь желаемого собственными силами... Возможно, мог бы. А возможно и нет.              — Ты так считаешь? — насмешливо бросил в пространство Яншу-сяньшэн.              — Да, я так считаю. Но результат был бы непредсказуем, наставник. Точнее, я уверен в том, что дагэ и эргэ провалились бы в первую очередь, потому что шушу возвращаться не желал. Если бы его хунь силком запихнули в чье-либо тело, как в первый раз, она начала бы разрушаться тотчас, не ожидая исполнения или неисполнения условий ритуала. Просто потому, что гнев и сожаления шушу разрывали бы связи меж телом и остальными душами. Возможно, вам не понять этого, вы не были там и тогда, когда его хунь говорила со мной. Я видел все раны его души, словно трещины, сочащиеся болью. Видел усталость и сожаления на дне его глаз. Я — вор, а потому, когда он отдавал мне память о своей юности, я украл у него больше — все, все до последней мяо, всю его жизнь, чтобы помнить за него все ошибки и все победы, все, что он любил и ненавидел, все его желания и стремления! Украл, чтобы сделать для него хотя бы такую малость — исполнить часть его желаний, выпить еще раз то вино, что он любил, съесть ту еду, по которой он скучал. Сказать те слова, которые не успел сказать он. И все же остаться собой — Цзянь Чжисинем, сыном Цзянь Уцзиня и Вэнь Нэньхуа. Я никогда не буду им — Вэй Усянем, потому прошу Саньду Шэншоу не искать во мне черты его шисюна.              Цзян Ваньинь усмехнулся, принимая его короткий поклон. Он так долго ждал, что успело отболеть всё, и даже отголоски горечи ушли, оставив только печаль. Сорок лет он делал все, чтобы очистить имя Вэй Ина, и даже преуспел. Конечно, в людской памяти все еще оставались какие-то страшные истории об Илин-лаоцзу, но звучали они уже скорее так, как и любая страшная легенда, словно о днях давно минувших — память смертных коротка, особенно, если это не касается их напрямик, а Илин-лаоцзу в самом деле никогда не вредил простым людям. Об Ушансе-цзуне же помнили и того меньше — это хао сами заклинатели постарались забыть и искоренить все упоминания о нем еще в те тринадцать лет после первой смерти Вэй Ина.              — Ты прав, юный Цзянь Чжисинь. Я не стану искать в тебе Вэй Усяня, потому что ты — это ты, а его не заменит никто и никогда. Ты сказал, он оставил тебе свой меч. Как ты назвал его?              — Чжунъянь.              Цзян Ваньинь кивнул, но смолчал, хотя с языка едва не сорвались неосторожно слова о том, что в тот день, когда они с шисюном получили свои мечи и должны были дать им имена, Вэй Ин в числе прочих упоминал и это имя. И даже склонялся к нему, хотя вариантов заготовил больше двух десятков, а выбрать что-то одно не мог никак и потому отправился к отцу... А вернулся, так старательно растягивая рот в улыбке, что только идиот принял бы ее за настоящую...              — А-Чжань, а как же твои поиски? — воспользовавшись паузой, вклинился Лань Сичэнь, и Ваньинь поморщился.              Неужели этот человек еще не понял? Хо Чжань выглядит спокойным, на самом деле спокойным. Значит, что-то он для себя действительно нашел — и это в кои-то веки не безумие одержимости. Зачем напоминать? Впрочем, душевная слепота и глухота Лань были ему известны давно и столь же хорошо, как собственные ошибки и пороки.              — Сюнчжан не должен беспокоиться. А-Синь помог моей душе обрести мир. Я понял о себе то, что должен был понять давно. Так что наше путешествие не было напрасно.              — Не понимаю... — Лань Сичэнь вздохнул и вымученно улыбнулся: — Но если ты так говоришь, поверю тебе, диди. Ты действительно выглядишь... хорошо.              Едва слышное хмыканье, донесшееся от Цзянь Чжисиня, Ваньинь не упустил. Было бы интересно услышать полную, не сглаженую и не приукрашенную версию их путешествия, но он понимал, что ему, чужаку, никто ее не расскажет.              — Так что же, юный Цзянь, ты отправишься в Юньмэн и в Цайи? За семенами лотоса и супом из корней лотоса и свиных ребрышек следует лететь ко мне, а вот любимое вино Усяня — это к Лань, точнее, на их территории. Если, конечно, ту винокурню не закрыли еще просто потому, что потреблять «Улыбку императора» в таких количествах, как это делал мой шисюн, не мог больше никто.              — С вашего позволения, Саньду Шеншоу, я хотел бы сперва увидеть Пристань Лотоса. Если я не ошибаюсь, сейчас как раз время цветения?              Цзян Ваньинь кивнул. Он очень постарается не видеть в этом мальчишке, стоящем на старых пирсах резиденции Цзян, своего брата.              — Орхидея сломалась, яшма раскололась, но лотосы цветут вечно, не так ли, Цзян Ваньинь? — тихо, только для него прошептал юноша, протягивая пиалу со свежим чайным настоем.              Глаза его смотрели остро и холодно.