голос ниже на пару тонов

таким юра казался себе своей же лучшей версией. в голове стало чуточку легче, и словно в комнате, давно погруженной во тьму, забилась прерывистым светом лампочка под потолком. он что-то оживленно рассказывал, и косте глупо хотелось, чтобы это не заканчивалось. водка так и не стала благословением, но из-за нее было хорошо. бардак в гостиной как часть годами выстраиваемой системы, а костя давно был вхожим сюда не как гость, а как к себе домой. юра его не стеснялся и жрал алкашку как не в себя без веских на то причин – только и поспевай. костя старался догонять, но не мог физически, поэтому, когда тело рядом начало растекаться, уралов еще мог складывать слова в сложносочиненные предложения. пускай и делать этого совсем не хотелось. отпускать себя было боязно, но чем дольше натягивается цепь, тем эффектнее рвется. а старая, ржавая, изношенная, она была готова рассыпаться в руках при малейшем давлении. юра не давил, он лишь тактично подпирал своим плечом чужое, прислонившись так близко под самым нелепым предлогом. их были тысячи, и каждому костя верил, потому что все оно было правдоподобнее, чем простое желание тактильного по пьяни татищева держать хоть какой-то контакт. не бывает такого же, правда? их колени касались друг друга, и, ставя на стол пустую стопку, юра откинулся обратно совсем потеряв координацию. ударился плечом о костино, вскинул голову и больше не сдвинулся. смотреть на его пульс на шее могло бы быть занимательно, если юре хватало бы сил фокусировать взгляд. – костян, я – оборвал, проглотил, потерял в ворохе хаотичных и непривычных мыслей. косте казалось, что жаждать тепла и тянуться к нему – это нормально, ему самому больше, чем просто нравилось чувствовать на себе наживую эти острые грубые грани их вечно тесной, но неизменно случайной близости. костя вел с собой войну, давно забыв, за что сражается, но все становится яснее, когда он, наконец-то, сдается. позволяет себе быть тем, кем раньше не позволял – ведомым своими полузадушенными чувствами, что, получив каплю свободы, несмело повели его руку. костина ладонь, приобняв, аккуратно легла юре на бок – обычный жест поддержки, если убрать из контекста годы невзаимных мук. юра не дернулся и будто бы ничего не заметил, как сидел уткнувшись косте носом в шею, так и продолжил сидеть. его глубокое размеренное дыхание успокаивало, и косте подумалось: «хорошо, пусть так». но татищев, которого опередили, не был бы собою, если бы все не испортил: – костян, – в пьяном голосе сразу заискрилась недобрая насмешка, – че ты делаешь? – ничего. а что делаешь ты? ладонь на его талии начала интенсивно потеть, и это выдавало костю с потрохами, что гнили на воздухе уже слишком давно. юра чуть отлип, поднял голову и принялся искать свои ответы у уралова на сдержанном лице. черный взгляд будто мог миновать мягкие ткани и прожигать сразу череп. – сосаться хочешь? сердце пропустило пару ударов, и разрушения привычной картины мира отразились у кости в миг запаниковавшем взгляде – блеск в глазах задрожал. юра даже не отодвинулся: продолжил жаться к бедру и касаться плечами. пьяный, размазанный, на него не было никакой управы, и у кости не находилось слов, чтобы привести его в чувства. надо было дождаться, пока трезвеет сам, но уралову малодушно этого не хотелось. в ясном сознании юры не могло быть места для подобного притяжения, для признания, что думают каждый из них об одном. косте, опускающему свой взгляд на его губы, тоже. волнение мешало соображать, поэтому время ускользнуло, костя выпал из уютной гостиной в равнодушную бесконтрольную темноту, где кричали тревоги, стенали сомнения и было страшно разрушить то, что было дороже всего. пальцы сковало, он замер, но золотом в глазах загорелось упрямое желание целовать тебя, целовать, целовать – юра подался выше и ткнулся губами первый. смело, но до одури нелепо, словно вслепую и наугад: коснулся губ и замер, не зная, что дальше делать. у этого разрушительного импульса еще будет сотня последствий, но первым в пыль и пепел рассыпался костин самоконтроль. его губы раскрылись, и неловкое прикосновение его усилиями трансформировалось в осознанный поцелуй. он мягко смял чужие губы, закрыв глаза, как в самых тупых ромкомах, и слабый ответ засмущал далеко не сразу. юру медленно уносило в это горячее течение, в конце которого был обрыв и невозврат, но сил, возможности и смысла сопротивляться совсем не виделось. был только костя – напористый, трепещущий, искренний. юра думал о нем в черно-красных оттенках и потерял момент, когда втянулся в поцелуй, с каждой секундой все более безнадежный. в движении губ появлялось все больше давления и силы, и костя был океаном, что по капле раздробил бессердечный камень. мокрый язык по губам, и юра впустил его в свой рот, чувствуя, как одновременно с этим крепче сжалась рука на его боку и все тело бросило в немилосердный жар. градусов в поцелуях – на чистый спирт. затянуло внизу живота, сдавило грудную клетку, их взаимно прижало друг к другу сильнее: юра вцепился в костины плечи, тот – крепче притянул к себе. костя должен был быть опорой, но от него лишь сильнее пронзало слабостью, и юра стесывал все свои острые грани, плавился, размягчался. целовал глубже, и влажный костин язык у себя во рту казался ему таким правильным. уралов медленно, но верно терял человеческий облик: зубы его сомкнулись на нижней губе юры, и он тяжело задышал носом, пытаясь остановиться. последним, кто хотел тормозить, был разомлевший татищев. его руки обвили косте крепкую шею, и пальцы намертво вцепились в майку на плечах. он повел головой в попытке урвать глоток воздуха, но сделал лишь хуже: влажные поцелуи поползли ниже, губы кости обвели острую линию челюсти, сомкнулись на дернувшемся кадыке, прижались к пульсирующей артерии. взбесившаяся кровь была донельзя красноречивой, и, что бы юра ни говорил, этой ласки ему хотелось. он завозился на месте от нетерпения и томления, и глупости не заставили себя долго ждать – откидываясь назад, он, крепко обняв костю за шею, потянул его за собой, и тот тормознул лишь на вытянутых руках нависнув над упавшим на диван юрой. вынести взгляд было сложнее всего – жаждущий, требовательный, такой откровенный. юру таким боязно было даже представить, а теперь костю жгло им наяву, и нужно бы рвать подальше от этого стихийного бедствия, но разумность закончилась там, где все пустоту внутри залило сладостным, текучим желанием. костя осмотрел картину под собой целиком: лицо юры от возбуждения обрело мало-мальски цвет. зарозовели щеки, припухли зацелованные губы, грудь вздымалась от неровного дыхания. косте нравилось, что он видел, и сам был не лучше. реальность била сильнее любых фантазий, и уж совсем не мечталось о том, что юра мог бы продолжить, нервно выдохнув: – отсоси мне. костя глубоко вздохнул, чтобы кровь хоть чуть-чуть остыла, но вся она кипела, пенилась и густела. у него не было сомнений, была только смертельная необходимость сдвинуть границу между ними еще и еще. в идеале – сломать ее полностью. на лежащем юре было легко задрать майку, оголив впалый живот, и, припадая губами, зацеловывать кожу. костя чуть сполз ниже, увлеченный, нежный, неспешный, и юра вцепился ему пальцами в волосы еще до того, как взвизгнула ширинка. костя выпрямил спину и потянул с татищева штаны – неловкую возню хотелось скорее прекратить. вновь склоняясь, он обвел губами силуэт члена под тканью боксеров, и от одного его горячего выдоха в пах юра шумно задышал. все должно было быть привычно: простая комбинация из члена и рта, но костя был аккуратен и невыносимо трепетен, оттого сгоралось юре ярче и быстрее. было по-другому: на периферии сознания он еще помнил, что для кости все эти поцелуи были про большую любовь. и теперь юре впервые казалось, что это помешательство может перебрасываться, как огонь по деревьям. во рту стало сухо, его пальцы сильнее дернули костю за волосы, и тот перестал медлить. оттянул белье и вобрал в рот головку горячего члена. юра зашипел, подался навстречу, и костя длинным слитным движением языка облизал весь ствол целиком. на двоих в голове не было ни единой связной мысли. костя знал, что за свои грехи он еще расплатится, но не было давно никакого для него бога. был только юра, он решал, что праведно, а что – запрет. но день перепутался с ночью, а отторжение чувств, вывернувшись наизнанку, стало неуправляемой тягой. костя, втягивая щеки, скользил губами по члену, насаживаясь все глубже, и во рту у него было так жарко и мокро, что тяжелые вздохи татищева, наконец, обрели полноценный звук. грязный, хриплый, ласкающий косте слух. он бросил на него взгляд: возбуждение делало лицо юры неузнаваемым, и костя был готов поклясться, что прежде не видел его таким красивым. не чувствовал его таким своим. у кости блестящие глаза и губы, весь он был из плавящегося стекла, заглатывал почти сразу до самой глотки, сжимал меж влажных щек, чтобы юре было удушающе тесно в своей груди и жарко безбожно в чужом горле. нитка слюны прилипла к костиному подбородку, когда он отстранился, чтобы перевести дыхание, и обхватил член ладонью, проводя пальцами, ничуть не ослабляя напряжения. юра видел то, каким взглядом – голодным и бешеным – костя смотрел на его тело, на сочащийся смазкой член, и скрипучий голос предложил авантюру. подписал самому себе приговор. – что бы ты, – юра начал и мгновенно сбился, потому что во рту сухо, а под ребрами бой сердца вышел за предельно допустимую скорость, – что бы ты хотел со мной сделать? его голос дрожал, и, насколько бы храбрым его ни делал спирт в крови, произносить подобное вслух было сравни самоубийству. юре хотелось, чтобы завтрашний день не наступал, а это мгновение зациклилось и длилось бы целую вечность. костя поднял глаза: если бы юра уже не лежал, то у него подкосились бы ноги. костя ничего не боялся, ему уже можно было умирать, все самое главное он видел перед собой и мог коснуться руками. все неверные слова требовали упорядочивания, поэтому костя позволил себе не церемониться. его тяжелый жадный взгляд выбивал дух не хуже самой стыдной близости. – раздвинь ноги. юра завыл в голос и, тут же испугавшись собственной реакции, закрыл лицо руками. так нельзя, это невозможно, он банально на это не способен. его смутило, разбило, вывернуло наизнанку и бросило в жар. он все еще смотрел в осуждающую темноту перед собой, когда на бедра легли горячие ладони, и косте не нужно было давить, чтобы голодная до ласки кожа отзывалась слабой дрожью. и без того уставший пьяный мозг выматывали остатки бессмысленной борьбы, но парочка самых примитивных инстинктов вновь победили. костя уверенно потянул трусы вниз, успевая гладить юру до самых щиколоток, и тот послушался. развел ноги, мокрая головка члена коснулась его живота, возбуждение перестало быть сладким и стало нестерпимым, почти что болезненным. костя расстегнул на себе ширинку, подтянулся выше, собственный член ныл и налился кровью, касание пальцами передалось как удар тока. но нужно было дальше, сильнее и хуже. уралов сплюнул на ладонь, и от этого звука юра тоже дернулся, но потом, чуть расслабившись, даже руки от лица оторвал. костя своей большой горячей ладонью обхватил оба их члена и несдержанно двинул рукой – так, что у самого надломился хребет вместе с силою воли и голова наклонилась ниже. юре больше некуда было бежать от его надсадного дыхания и ставшего таким невозможным голоса. – я бы хотел, – пальцы скользили вдоль прижатых друг к другу членов, и костя каждую секунду сбивался с ритма, – вытрахать из тебя всю эту дурь. юра выгнулся в спине навстречу рваным спешным движениям чужой руки, цепляясь за обивку дивана. – сначала пальцами, – он демонстративно замер, вновь сплюнув себе на ладонь, но юра едва осмелился приоткрыть глаза, и все было смазанным, странным, нечетким, – чтобы тебе не было больно. его губы дрогнули в усмешке – последнее на что хватило. костя оставался собой, и все его слова не пугали, а щедро лили масла в огонь. он говорил отрывисто, то и дело облизывал губы. – и чтобы ты понял, что этого мало. ему было жарко в своей одежде, спина давно взмокла, но уделять себе время означало его слишком глупо терять. было с лихвой достаточно трения и касаний, влажных, обжигающих, распаляющих. – хотел бы быть внутри тебя, – костя сглотнул, не теряя темпа в надрачивании, – членом. завтра точно не наступит, потому что юра сейчас кончит от костиного голоса и всей херни, что он несет, перемалывая внутренности в фарш, не оставляя в нем ничего, кроме огненного шара внизу живота и всего этого стыда, голода, тяги, безумия, запертых в кожу. – глубоко, – слова все больше съедались в задавленных вздохах, – до конца. и узко, – костя наклонился, и юра по инерции ждал поцелуя, но губы коснулись лишь уха, когда уралов исступленно прошептал, – какой же ты был бы горячий и узкий. – заткнись, – подали голос, но юра себя не узнал. пожалел об этом в первую же секунду. он запрокинул голову, завыл тихо и низко. от движений по члену все поплыло перед глазами – преддверие эйфории было самой мучительной пыткой. косте было плевать. он весь был как клетка: юре не выбраться ни отодвинув с себя его тело, ни отказавшись от удовольствия. его цена и следствия – все потом. за пределами комнаты мира не существовало, а в ее стенах был лишь наэлектризованный воздух, что каждый раз бил юру током, когда костя говорил. каждое слово лезло под мокрую от пота кожу ядовитой змеей и кусало, бездушно сводя с ума. – я бы трахал тебя, и тебе бы понравилось, – от неудобной позы у кости напряглись и очертились мышцы плеч под майкой, а рот смелел, потому что похоть дурила голову, подкидывала картинки, одна ярче другой. он видел то, что хотел, и мог представить в мельчайших деталях. он собирал их жадным взглядом, потому что все это было его сокровищем – юра, искусавший самому себе губы, закатывающий глаза, полуголый, несдержанный, вспотевший и подчиненный. – ты бы стонал о том, как любишь мой член, – костя задвигал ладонью быстрее, спустил голос еще на пару тонов ниже, – и кончил бы лишь от того, как я долблю тебя в задницу. юру слегка подбросило на диване, он глухо застонал, и костя успел поймать момент накрывавшего его оргазма. свободная рука легла татищеву на задрожавшее бедро с внутренней стороны – там, где самая нежная кожа и самое сладкое послевкусие. – а я, – пальцы, испачканные в сперме, замедлились, размазывая ее по членам, и костя уже не видел ничего, кроме их мокрого блеска, – я бы кончил в тебя, – перешел на совсем сбивчивый шепот, – и смотрел бы на то, как ты дрожишь. выпрямившись и убрав ладонь с чужого члена, он довел себя до оргазма в пару спешных широких движений рукой, кончил на подрагивающий живот перед собой, не сводя с него глаз, даже когда на коже забелела горячая сперма. юра не выдал ни слова, все пытаясь унять свое дыхание, а, может, боясь прийти в себя. крепко закрытые глаза против слишком открывшихся тайн. костя в повисшей тишине услышал, как гулко билось сердце прямо в глотке, и с оглушительным грохотом пали последние принципы. его проигрыш провожало сопение юры. костя еле держался ровно, его тянуло вниз, упасть, свалиться, лечь и отдышаться, но послеоргазменную негу смывало пока еще нечетким осознанием. он замешкался, не зная, чем вытереть татищеву живот, и в спешке не придумал ничего лучше, чем стянуть с себя майку. от аккуратных прикосновений к себе юра не дернулся. костя все еще сидел между его ног, и только когда встал с дивана, они сомкнулись по чистой инерции – проводив их движение взглядом, он понял, что дважды за жизнь такое вряд ли увидит. он еще долго следил за тем, как успокаивается дыхание юры, гадая, сколько осознанного желания не приходить в себя было в том, что тот, кажется, начал отключаться. из улик осталось лишь то, что он был полураздет, но все, на что хватило уралова, это накинуть на него валявшееся в ногах одеяло. немые стены знакомой до боли комнаты видели, должно быть, что-нибудь и похуже; косте почему-то казалось, что они встали бы на его сторону. все вокруг его защищало, и даже тот факт, что юра не захотел, забыл или побоялся хоть напоследок открыть глаза. от истерзанных губ безбожно разило самой обычной водкой. костя с тоской порадовался тому, что забыл сказать самое главное.