Умереть от этих рук.

***

Жизнь участника криминальной группировки практически невозможна без всевозможных сплавов за пазухой. Поначалу клинки и огнестрел выступают прочным подспорьем в переговорах разного толка. Позднее, когда опасность становится неотъемлемой частью существования, а костлявая неустанно хрипит в затылок — вклиниваются по аналогии уже в повседневный быт, и на постоянной основе холодят ладонь, дабы хозяин не терял уверенности. — Я удивлён тем, что ты так аккуратно водишь тачку, — тонкие пальцы ложатся на расслабленное плечо, мнут его ласково. — Тебе это к лицу. Выглядишь так, словно ты король всего мира, — воркуют у ушка, отстегнув свой ремень безопасности. — Тебе взаправду классно подходит что-то более спокойное. Вместе с тем, любой вид оружия соблазнительно отогревает окоченевшее сердце. Чем смертоноснее сплав, тем под рёбрами приятнее. Нехотя, но приходится признавать — у них действительно хорошая теплопроводность. — Тебе комплимент сделали, вообще-то, — щёлкают маникюром сбоку от лица. — А, игнорируешь? Не, меня послушай, так дело не пойдёт. Ты сам… А ещё они всегда с характером. Все из себя жадные, безобразно эгоистичные: они непременно отберут крупицы жизненных сил хозяина, чтобы позже возвратить в качестве скупой награды. Точнее, ему самостоятельно придётся вытягивать изъятое чуть ли не клешнями, одаривать заботой, держать рукояти и магазины крепко, почти любовно, чтобы показать свою исключительность и добиться ответного внимания. — Ну всё, всё, — снисходительно мурчат с пассажирского сиденья, подставляя стройные оголённые ноги жёсткой ладони, что не занята рулём. — За дорогой следи, я не забыл ещё, как ты… Когда настаёт черёд применять оружие против других, владелец радушно принимает всю приятную тяжесть в свои ладони. По кровеносной системе доведённым до кипения оловом растекается доверие, стремительно переходящее в решимость сберечь обоих. В артериях стучит, грохочет рядом с бронхами, отдаёт чем-то опьяняющим в виски. И человеку так хорошо, словно он впадает в долгожданную нирвану, где нет никаких мирских забот. Где нет таких понятий, как страх, где отсутствуют постулаты, основанные на принципах человечности. Где есть только дурманящий холод в ладони. И одна высшая цель — остаться вместе. Наверное, это называют любовью? — …Честно признаться, я никогда особо не ездил с кем-то вот так, — размякнув под прохладным воздухом из кондиционера, начинают откровенничать с тем, кого раньше неоспоримо боялись. — Поэтому… Так образуется симбиоз. Хотелось бы верить, что искренний на все сто. Но в оружии всегда чувствуется что-то особенное, неприступное. И дело не в осечках. Дело всё в том же темпераменте. Наверное, это строптивость? Или желание быть в центре внимания, чтобы внушать страх всем, против кого оно играет? Чего оно ещё может хотеть, если не славы на постаменте из чужих костей? — Опять у тебя лицо какое-то странное, — тяжело вздыхают сбоку и чиркают кремнем. Харучиё знает, что у всех предыдущих дельцов история принимала обратный ход — их жизнь в тандеме обрывалась, потому что плавная рукоять, ласкавшая их тела доселе, непринуждённо переходила в руки врагу. Будучи в них, посылала воздушный поцелуй на прощание, и затем оглушительным грохотом застревала в кости или пробиралась резью глубже, пока экран, потеряв контакт со зрительным нервом, растерянно отключался. — Может, ты расскажешь, что тебя так напрягает? — голос искажённый, он кажется грубым из-за сладкого дыма, осевшего на гландах. А может быть, он сам по себе такой, когда вынужденно честен. Не понаслышке знакомый со всеми оттенками вытекающих из колотых или огнестрельных, Санзу с особым тщанием оберегает их взаимосвязь от полного слияния, хотя и осознаёт, что оно необходимо — иначе как двигаться вперёд вместе? Всей своей звериной сущностью Харучиё стережёт едва обретённое, с трудом добытое путём плавления тепло, искры, высеченные из драгоценного чёрного металла, сверкающего в кольцах из циркониевой крошки. — Эй, ну глянь на меня на секунду, — требовательно ведут подушечками по запястью, вызывая паршивые своим трепетом мурашки. Под солнцем она мерцает другими переливами — теми, что имеют свойство окисляться до практически чёрного; и отдаёт стойким привкусом чужих направляющих рук, что уничтожали ради Коко наверняка не единожды. Наверняка ради его манящих улыбок, соблазнительных, гибких движений бёдер и худой груди. Ради его лести, что лилась в уши мерзким ублюдкам, с которыми он заключал сделки для обогащения Бонтен и собственного благополучия. Он клялся, что прекратил, он обещал, что будет рядом, но как верить, когда Харучиё самолично видел тех несчастных, которым наверняка шептали тоже самое? — Хару, не дай бог ты под чем-то сейчас, — не выдержав тишины, разбавляемой ненавязчивой музыкой внутри салона, начинает сыпать предположениями Хаджиме. — Я же просил… Коконой — ведомое, но необычайно мощное живое оружие, способное обвести вокруг пальца, подчинить обладателя себе, чтобы в самый последний момент сделать решающий выпад. Сломать. Раздробить всё с той же мягкой улыбкой на тонких губах. И перейти под покровительство следующего, более достойного его внимания. — …Иди, я сейчас, — сдавленно произносит Харучиё, заглушая двигатель своей иномарки. Санзу безнадёжно уповает на то, что его кровь не станет частью рукотворной каймы обворожительных разрезов глаз. Им же так необходима постоянная подпитка.

***

Вокруг почти недвижимо — ветра сегодня нет — возвышается пышный лес. Солнечный свет теряется в широких листьях, остатки его рассеиваются мягко, ненавязчиво. Именно так, как нужно, потому что блики могут слепить, отвлекать от прицеливания. И тогда всё пойдёт насмарку. Хотя Санзу не уверен, что его старания вообще возымеют какой-то вес. Не уверен, что заинтересует Коко чуть больше. Закончив развешивать мишени по стволам деревьев согласно принципу дальности, розоволосый с важным видом достаёт из кобуры пистолет и чеканит шаг поближе к Коко, расслабленно опёршемуся бёдрами о тёплый капот. Санзу не может не любоваться фарфоровой кожей и острыми коленками. Ноги у Хаджиме длинные, стройные, и очерчены всё тем же цирконием, но на этот раз выше — только на ляжках. Самое лучшее прятать — его излюбленное занятие. — Это — Беретта девяносто вторая, — нехотя оторвав взгляд от гладких голеней, Харучиё показывает предмет своей гордости живому оружию, достойному восхищения куда больше, чем любые пушки. — Патроны к нему стандартные, девять на девятнадцать миллиметров. Эффективная дальность — метров тридцать максимум. Дальше скорость пули снизится и толку от неё особо не будет. В магазине всего… Кажется, Коконой неустанно внимает каждому действию и слову. Кажется. Но думается Санзу, что это в самом деле концерт и показуха. Потому что блеск этих волос — сплошь расплавленные до тонких нитей серебро. Прямое составляющее тех мифических пуль, которые отбирают жизни у нечисти. Харучиё же считает, что он — тоже своего рода нечисть. Грязь, которую призваны предать и уничтожить подобные Коко люди. — Дай-ка подержать, — Хаджиме тянет аккуратные пальчики к пистолету, и Санзу с тщательно скрытым испугом замечает, как у того горят азартом узкие радужки, подобные растекающейся по заливам нефти. Происходящее — настоящее локальное бедствие для Харучиё. Он уверен, что эти змеиные разрезы глаз, ранее поглотившие многих, лгут и ему. Лгут те тонкие губы, что неустанно целуют его по ночам. Лгут проклятые тонкие руки, которые чертят сказочные узоры по его многочисленным шрамам. — Держи, — поборов свои страхи, он ставит пистолет на предохранитель и передаёт рукоятью к Коко. — Хах, а он тяжёлый, — взвешивает в руке увесистую Беретту светловолосый. Разглядывает её с голодным любопытством — ранее не доводилось тесно работать с огнестрельным оружием. — Так что, ты обещал научить меня стрелять? Показывай, как надо, — добродушно подмигнув Санзу, он поднимается с капота, показывая готовность запоминать дальнейшие наставления. Ровная спина, торчащие из-под широкого выреза линии лопаток, на которые ниспадают длинные прямые волосы — Харучиё не может сдвинуться с места, пока Коконой с пистолетом в руке идёт к предполагаемой исходной позиции. Порхает над травой элегантно, нереально грациозно. Каждый его шаг — искусство, каждый его вздох — прекрасная музыка. Худые бёдра не видно под тканями, но Санзу чётко представляет, как под ними мягко перекатываются подтянутые ягодичные мышцы, как напрягаются модельные ляжки, когда Коко поочерёдно отталкивается от зелени ступнями, облачёнными в сексуальные туфли на невысоком каблуке. Застёжки на тонких щиколотках напоминает верёвку для шибари, и Харучиё думает, что он когда-нибудь уговорит Коко на это. Когда-нибудь, если тот не убьёт его. Не бросит раньше, найдя себе кого-то более достойного. — Харучиё, ты покажешь, как этой штукой пользоваться? — плавно выводит из раздумий бархатистая трель Коко, что уже прошёл с добрый десяток метров. — Как стоять правильно, чтобы мне отдачей в глаз не ёбнуло, например? — Да, секунду, — с Санзу спадает оцепенение, и он неуверенно двигается навстречу, но смотрит всё время вниз, снова на чёртовы голени, коленки, поднимает взор выше, хищно скользит глазами по шортам. Он помнит, что между этими ножками находится пикантная ложбинка, которая особенно чудесно выглядит, когда Хаджиме изгибает поясницу, стоя на коленях. Раскрытый полностью, распалённый до предела. — Во-первых, тебе нужно поставить ноги чуть шире, — как бы невзначай проводит он рукой по внутренней стороне бёдер, задерживается на секунду дольше положенного. — Зря ты надел каблуки, конечно… — Мне они не идут? — игриво вопрошает Коко, оборачиваясь на парня. — Идут, — подавленно отводит голубые глаза розоволосый. — Поэтому и надел, — вполне логично оспаривает утверждение Коконой и проделывает сказанные ему рекомендации. Да, Санзу давно понял, что он попал. Причём попал конкретно — в руки тому, кто убивает словами и взглядами, не замахиваясь ничем тяжёлым или острым. Коко достаточно развернуться и уйти из чьей-либо жизни, и тогда человек угаснет сам. А если продолжит бороться, то его добьют новые покровители. — Смотри, — Харучиё прижимается к спине светловолосого, ныряет носом в чистейшее серебро, вдыхая запах дыма и лечебных трав. Тех самых, что врачуют его в их общей постели, окутывая лживой заботой и уютом. Это так восхитительно больно, что розоволосый готов всю жизнь мучиться. Он берёт прозрачные, мягкие запястья в свои грубые пальцы, направляет, помогая встать в стойку: — Держишь пистолет вот так, — ласково проводит мозолистыми подушечками пальцев по нежным костяшкам, задавая нужное положение. — Не забудь снять с предохранителя. Руки — прямо, вытяни их полностью, — задыхаясь от сладкого аромата кожи, всё шепчет ему сквозь волосы, прихватывает отдельные пряди губами, млея от близости. — Ты так говоришь, что мне кажется, я улечу от этого выстрела метров на пять назад, — обеспокоенно тараторит Коконой, распрямляя руки до упора. — Нет, не улетишь, — успокаивает его Харучиё, и в доказательство обнимает его за талию, впечатывая в свой торс спиной. Ему уже горячо, но хочется сгореть дотла, спалить самого себя окончательно, прямо сейчас. Под брюками всё натягивается, и наверняка Коконой чувствует это, потому что музыка его дыхания становится более громкой, ритмичной — под стук его сердца. — Я тебя держу, — пальцы отчаянно сжимают ткань циркониевой блузки, впитывая в себя тепло самого разрушительного живого оружия, с которым ему доводилось сталкиваться. Санзу помнит, что под ней. Неописуемой красоты притягательное, эротичное даже в одежде. — Так, хорошо, — с придыханием кивает Хаджиме. — Дальше просто свести мушку с выемкой на прицеле? Или как это правильно называется? — Неважно, как правильно, — судорожно выдыхает ему в плечо розоволосый, оставляя невесомый поцелуй рядом с ключицей. Навострённые уши улавливают другие ноты, которые никак не вяжутся с темой разговора. И от них так приятно плавится олово внизу, оно подступает к сердцу, к лёгким, к гортани, будто бы Санзу сейчас уже погибнет. — Ты готов? — он медленно передвигает рукой длинный указательный пальчик к спусковому крючку, щёлкает предохранителем сам, и обвивает ладонью у рукояти сразу две. — Наведи мушку на цель, но бери чуть выше. Ветра сегодня нет, чтобы переживать о том, что тот повлияет на траекторию. Давай же, Коко, — напоследок подталкивает бёдрами, потираясь незаметно о шорты — он чувствует сквозь них каждую из половинок. — А, да, — прерывается на высоких нотах светловолосый и подаётся назад, плотнее к Харучиё, отчего уже тот вздрагивает и давится вздохом, но, благо, успевает спохватиться вовремя. — И к чему ты готов? — Санзу ехидно уточняет, хотя и так знает, к чему именно, потому уже скользит приоткрытым ртом по тонкой шее, влажно прихватывая кожу губами. — К чему угодно, — неоднозначно сопит Хаджиме, но опускает руку с пистолетом вниз и резко изворачивается в чужих властных руках. — А ты? — смотрит своими сплавами из чёрных металлов в упор, будто бы вот-вот выстрелит. Ему не нужны свинцовые пули, чтобы уничтожать. — Разумеется. Я готов ко всему, Коконой, — пока позволяет возможность, Хару выхватывает из изящной ручки пистолет и приставляет к острому подбородку. Маневр предугадан — светловолосый заливисто смеётся и смотрит смело, хитро скалится ему в шрамированные губы: — Я знаю, что тебе хочется показать своё превосходство, Хару. Попробуй, я посмотрю. Шёпот в уголок рта прерывается долгим, чувственным поцелуем. Розоволосый не может пререкаться — он действительно мечтает возвыситься, стать незаменимым для Коко. Самым опасным, самым сильным и суровым. Самым ласковым и верным, чтобы их взаимоотношения не оборвались, чтобы серебро волос не прошило его насквозь, не размазало по земле расплавленным оловом или серым пеплом. Хаджиме отвечает на его томительные покусывания страстно, прижимается теснее, и холодное дуло Беретты в руке у Харучиё задирает блузку, касается горячей кожи — Коко не собирается сдерживать ни один свой стон, поэтому сладко растягивает этот звук, обволакивая им рот Санзу. Очевидно, его возбуждает та напускная жесткость, которую применяет к нему прирученный и выдрессированный зверёк. — Ты же понимаешь, что сейчас полностью беспомощен? — сминает второй рукой мягкую талию Харучиё. — Настолько слаб, что я могу тебя застрелить здесь же, — вновь приникает губами, потому что ему мало пары поцелуев. Он готов бесконечно долго сплетаться языками, ласкать хрупкую грудь, оставлять по всему корпусу свои отметины. — Не застрелишь, потому что жить без меня не сможешь, — разрывая поцелуй, ловко парирует Коконой проводит кончиками подушечек по выпуклости на брюках, отчего Санзу тихо рычит сквозь зубы. Он моментально срывается, подхватывая парня под ягодицы обеими руками. Держит Беретту при себе, чтобы иметь хоть что-нибудь против того, кому атаковать дозволительно любыми способами. Крепкая пятерня проникает под штанину, подбирается к упругой заднице, сминает сквозь бельё, пока Харучиё в несколько торопливых шагов достигает автомобиля. Нетерпеливо усаживает Коко на капот, обрушивает его спиной на чёрный металл, любуясь на контрасте практически белоснежными ногами и руками. Дуло пистолета снова пробирается под рубашку, вторая кисть орудует с петлями, расстёгивает нервно, чтобы побыстрее. Хаджиме эротично изгибается в талии, подначивая поднять пушку выше, к груди, и чуть согретая кожей сталь сталкивается с чем-то, воспроизводит звонкий стук. Рукоять отпихивает борт сорочки, а Санзу удивлённо глядит на бусину соска, что увенчан золотой фигурной штангой с кровавым камушком посередине. — Блять, это те новые, про которые ты говорил? — почти с досадой шипит Харучиё. — Зачем ты надел их сегодня? — закусывает губу, понимая, что вскоре потеряет контроль. — По приколу, — мелодично тянет Коконой и обхватывает ногами торс розоволосого. — Тебе же нравится? Вместо тысяч хвалебных фраз Санзу куда более красноречиво молчит, завороженно наблюдая за тем, как часто вздымается грудная клетка Хаджиме. В мягком свете она напоминает нечто сверхъестественное, божественное, нереально красивое для этого мира. Опомнившись, розоволосый решает испробовать новое украшение. Прикоснувшись Береттой к впалому животу, замирает, слушая реакцию — вздохи слишком тихие, а он ненавидит тишину. Желая услышать то, что жадно ловил при поцелуе, ведёт от пупка вверх по ложбинке, щекоча кожу дулом пистолета. Сталь устремляется к груди, очерчивает соски поочередно, и медленно, неторопливо массирует один из них, дёргает штангу, вдавливает её в ребра, пока Санзу впитывает в себя тихие стоны и судорожное «Харучиё», вырывающееся из побледневших от волнения губ. — Тебе страшно? — пугающе скалится тот, но щёлкает предохранителем. — Не переживай, теперь не выстрелит. Наверное, это первый раз, когда Хару чувствует хотя бы небольшую долю власти над Коко. Ему не нужна покорность, ему необходимо доказать, что он достоин оставаться рядом. Показать, чего он стоит на самом деле. — Верь мне, я тебя не обижу. Грубые пальцы касаются острого плеча, успокаивающе оглаживают, и Коконой слегка приопускает веки, опьяневшим от всплеска эмоций взглядом изучает пылающее от возбуждения лицо Харучиё, его чуть приоткрытые губы, язык, нетерпеливо облизывающий их. — …Тогда продолжай, — немного обдумав слова Санзу, коротко кивает тот, вновь возвращает себе игривую улыбку. Сталь Беретты скользит все ниже, любовно оглаживает рёбра, снова прокладывают путь к лобку через рельефную полоску на гладком животе, и Коко рвано выдыхает, чувствуя, как невидимые пули прошивают его насквозь. В безумном порыве отчего-то думается, что это невыносимо приятно. Наконец, металл настигает пояса шорт, и здесь вступают в силу руки Санзу, который расправляется с пуговицей, стягивает с бельём, сбрасывая всё в сторону. На хрупкой мраморной фигурке остаются лишь туфли и расстёгнутая рубашка, и это выглядит так божественно, что розоволосому хочется взвыть, искусать каждый сантиметр. — Ты прекрасен, Хаджиме. Блять, ты просто невыносимо прекрасен, — исступлённо проговаривает Харучиё, разглядывая золото на груди, золото в ухе, сокровище между бёдер. Взведенный до предела член соприкасается с твёрдостью и льдом металла, Санзу медленно двигает пистолетом вдоль всей длины, оттягивая крайнюю плоть вниз. Устремляется к головке, собирает Береттой проступившую смазку. Сверху раздаются наполненные волнением и страстью звуки, Коконой ёрзает на капоте, упирается каблуками в землю, чтобы не соскользнуть. — Хару, я хочу тебя, — скулит он, и выглядит сейчас совершенно безоружным, безобидным до крайности, хоть и непокорным по-прежнему. — Всё будет, — улыбается тот в ответ, прекращает стимулировать парня там, и неожиданно снимает пистолет с предохранителя. Торопливо проводит стволом по корпусу, проходится по ключице. Слышит тихий, испуганный всхлип, глядит в узкие нефтяные радужки, наполненные желанием и страхом одновременно. Хватается за голову, осознавая, что слишком заигрался, на эмоциях выпаливает: «к чёрту», ловким движением отстёгивает магазин и бросает его куда-то на траву. — Хаджиме, — более спокойно шепчет розоволосый, проводя дулом по щеке парня, чертит путь к уголку рта. — Возьми его в рот. Ты видишь, там ничего нет опасного. Доверься сейчас. Тот глядит прояснившимся взором, чуть склоняет голову набок, и осторожно пробует на вкус язычком. Лижет сначала аккуратно, на мгновение задерживается, и тихонько хмыкнув, обхватывает его губами полностью. Хару готов скулить от мысли, что сейчас там могла бы быть его головка, но в то же время он понимает, что для той есть место ещё приятнее. Облизав два пальца сразу, Санзу одновременно проталкивается ими внутрь Коко — тот в принципе и без того растянут, но лучше немного позаботиться. Он зрит неотрывно на рот, что заглатывает его пистолет всё глубже и глубже, помогает ему, ощущая тактильно, какой мягкий Хаджиме с обеих сторон — пушка будто становится частью руки, передаёт все трепетные ощущения по ней прямиком к низу живота, где уже тянет болезненно, саднит и натирает. Коконой развязно стонет в пистолет, булькает невнятно, вылизывает его так старательно, что потерявший все грани и опору под ногами Санзу вдалбливается в него, ведёт пальцами по бархатистым стенкам. Чтобы нащупать самую чувствительную точку, разводит фаланги вширь, и радостно скалится едва заслышав более развязные стоны. — Какой же ты… — рычит сквозь зубы Харучиё, замечая, что Коконой уже с наслаждением заглатывает сталь полностью, до самого курка — распробовал на вкус такие приятные игры. А розоволосый, надо признать, устал ждать. Просто заебался в край, потому что думать о том, что рот Коко занят пушкой, а кое-что другое пальцами — ужасно бесит. Он быстро сменяет пальцы на что-то более массивное и горячее, задыхается одновременно с Хаджиме, который вертит головой, выталкивая пистолет, и с снова с именем розоволосого на губах тянется за поцелуем. Несчастная пушка летит в сторону, туда же, куда несколько минут тому назад отправился магазин. Движения ускоряются, Харучиё страстно целует, до крови вгрызается в любимые губы, хватается то за серебряные нити, то за узкие плечи, то сжимает до синяков, то наоборот — бережно гладит, успокаивая раскрасневшуюся кожу. Тянет соски, дёргает штанги на них до боли — Коко на эти жесты жалобно скулит, обнимает крепче и умоляет быть нежнее. Санзу не может ослушаться человека, который в любую секунду может растоптать его парой слов — обхватывает чуть подкачанные груди руками и мнёт их ореолы бережно, успокаивающе. Секунды тянутся, превращаются в минуты, и Харучиё сопит в острые скулы, мурчит, втрахивая Хаджиме в чёртов капот. Ему немного стыдно перед собой — снова надеется, как идиот, что его не бросят, не используют, как предшественников.

***

— Может, ты хотя бы сегодня расскажешь, почему ты так часто делаешь такое печальное лицо? — Коконой еле стоит на негнущихся ногах, пытается надеть шорты и унять дрожь по всему телу. Но глазеет всё равно в упор, решительно и требовательно. — Я же вижу, что тебе что-то не по душе. Давай ты научишься мне говорить об этом, а? — Всё хорошо, — натягивает личину безразличия Санзу, подхватывает Коко на руки, вновь усаживая на капот, и сам помогает ему одеться. Грубые пальцы ловко справляются с кучей петелек на циркониевой сорочке, перебираются к таким же шортам, поправляют и их, и растрёпанный после секса Коконой вновь предстаёт перед его глазами как некто неприступный и величественный, несмотря на мнимую близость. — …Знаешь, а ты меня удивил, мягко говоря, — решив сменить тему, мнётся Хаджиме. Мелодично мычит, подбирая правильные фразы, и наконец находит нужную. — Вот этой темой с пистолетом удивил, имею ввиду. Мы же так и не постреляли. — Я в любой момент могу научить, — уклончиво отвечает розоволосый, расчёсывая пальцами серебристые пряди. — Могу сейчас. Могу завтра. Как время будет. — А если я тебе скажу, что мне нужно будет долго практиковаться? — Коко закидывает ногу на ногу и вновь опускается на спину, греясь о пыльный автомобиль — без разницы, если одежда испачкается. Она наверняка уже вся в пятнах. — Насколько долго? — переспрашивает Санзу, потянувшись следом. Облокачивается ладонями о автомобиль, тычется носом в сладкую шею, прячась в серебре, которое его, вроде как, пока не собирается убивать. — Секрет, — бормочет светловолосый, обнимая сильные плечи. — Но очень долго. Сам замучаешься и грохнешь меня. — Кто кого ещё убьёт первее, — высказывает в шутливой манере свои истинные страхи и чувства Харучиё, но ему в ответ лишь мягко смеются в макушку. И от этого внутри всё внезапно холодеет, покрываясь изморозью, от которой ни одно оружие не сможет избавиться, кроме того, что дышит. Но дышит оно всегда чересчур ровно.