acid rain

      12 октября. 1978       Отель «Челси» — странный. Наверное, просто потому, что и хозяева у него примерно такие же. Сумасшедшие люди, пускающие на первый этаж своего заведения обдолбанных во все щели наркоманов. Тут для них и комнаты нормальные, и ванная с туалетом, разве что грязно немного, потому что те, кто здесь живёт, вряд ли истинные чистоплюи. Даже условное правило «леса» здесь существует — делай, в общем-то, что хочешь, да только плати вовремя.       В Нью-Йорке недавно закончился дождь. Пахнет асфальтом и просто огромным городом, который съест и не подавится. Вокруг «Челси» целая куча клубов и баров для местных неформалов. Тех, кто литрами хлещет алкоголь и восславляет панк рок. Поэтому за окнами постоянно кто-то орёт, посылает ближнего своего к чёрту, а у дальнего стреляет сигарету или, ещё лучше, дозу.       Фёдор открывает глаза еле-еле, в них как будто песок насыпали, а потом ещё и залили чем-то жгучим. Тело болит, не давая Достоевскому управлять им в полной мере. Руки и ноги функционируют плохо, трясутся и не гнутся, хотя очень надо.       Надо встать и дойти до клиники.       Что вообще было накануне, Фёдор даже не пытается вспоминать: голова всё равно не работает и будто до самых ушей набита ватой. Когда Фёдор встаёт, а тело начинает штормить из стороны в сторону, он убеждается, что всё это из-за ебучего обезбола, которого они с Дазаем вчера наглотались. Достоевский поправляет съехавший и помятый свитер, всё же находя какую-то точку равновесия. Вспоминая про Осаму, он чуть улыбается.       В комнате номер сто настолько тихо, что Фёдор слышит своё дыхание — тяжёлое и с надрывом. Он в последнее время всегда так дышит, будто по-другому не может. На лёгких железная цепь, а к шее привязан камень, который тянет на дно беспощадно. Достоевского начинает ещё и тошнить, поэтому выйти из гнетущей тишины становится буквально необходимо.       — Дазай, — хрипло, совсем тихо зовёт он. Осаму вряд ли услышит это попискивание, но Фёдор хотя бы попытался.       Достоевский выползает ко входу, обращает внимание на другой дверной проём — в ванную. Они живут здесь уже недели две, а он готов поклясться, что не помнит даже планировку. В проходе виднеются чьи-то голые ноги, а потом ещё и чувствуются, потому что Фёдор о них спотыкается. Он переводит взгляд выше, цепляясь за чужую вихрастую макушку.       Очевидно, Дазай.       Он выглядит как-то устало, хотя в полутьме видно плохо. Фёдор скорее по памяти воспроизводит все черты лица Осаму в голове, хотя даже при таком освещении видит, что глаза у того прикрыты. Достоевский думает, что Дазай до кровати просто не дошёл, отключившись невесть где.       — Эй, — Фёдор толкает его в плечо, пытаясь растормошить. Однако — безуспешно.       Хочется добиться ответа, чтобы Дазай проснулся наконец, распахнул свои карие и подарил частичку спокойствия. Или раздрая, собственно, как обычно. Но ещё больше хочется, чтобы пальцы перестали предательски дрожать. Тремор, если честно, уже достал. Фёдор медленно, копя энергию, тянется к Дазаевскому лбу и царапает сухими губами кожу. Он шепчет, что совсем скоро вернётся, потому что не может не. Ты только подожди немного, Осаму.       То, что на дворе утро, Фёдор понимает только на улице, когда свет бьёт по ослабленным глазам. Ему-то на время плевать, но вот клинике — не очень, она по ночам не работает. Клиника вообще тема отдельная, стоящая особняком в жизни их всех. Клиника — не даёт свихнуться от ломки. Клиника — убивает в них людей.       Фёдор шаркает ногами по влажному асфальту, пока улицы Нью-Йорка, никогда не засыпающие, всё же начинают оживляться чуть больше. Путь близкий, но Фёдор со своей скоростью черепахи купит опиум только лет через пять. А ведь там — в комнате номер сто — любовь всей его жизни.       Клиника встречает белыми стенами и противным больничным запахом. Там снова новый дилер, а может, Фёдор просто не может запомнить его лицо — осунувшееся и бледное, как у всех, кто однажды переступил этот порог. Он покупает таблетки без проблем. Ещё бы, Фёдор отвалил чуть ли не целое состояние по меркам их с Дазаем бюджета.       В отель Достоевский возвращается чуть быстрее. Спешит либо снова побыстрее отключиться, либо поцеловать Осаму в губы, шею, щёки. Просто поцеловать.       — Федя, — зовёт кто-то в коридоре. Фёдора коробит эта форма имени из чьих-то чужих уст. — Вам платить завтра, не забудь.       Достоевский вяло кивает, мысленно посылая метафорического «кого-то» в далёкое пешее. Ему всё ещё паршиво, даже когда стены сотого номера встречают своим спецефическим уютом.       — Я вернулся.       И в ответ ему — тишина. В Фёдоре просыпается злость вперемешку с волнением. Почему Дазай всё ещё не проснулся? Сколько обезболивающих он вообще принял? Фёдор нащупывает блистер в кармане, поглаживает пальцами, чтобы успокоить нервы. Ноги сами несут его к ванной, где в проходе — всё то же тело, всё в той же позе.       Протрезвевший мозг постепенно возвращает себе способность думать и анализировать. Фёдор рассматривает собственный свитер, на котором странные чёрные пятна подписывают ему смертный приговор. Да, он блядский наркоман, у него нет нормальной работы и он любит мальчиков, но Фёдор не дурак.       Дурак бы вряд ли понял, что на свитере кровь.       Достоевский боязливо переводит взгляд на Дазая, но смотрит уже не на лицо, глаза и каштановые кудри. Он смотрит на живот и видит на нём безобразную ножевую рану. Вокруг неё запёкшаяся кровь, как и на Дазаевских пальцах и шее, будто тот пытался оставить следы от чьего-то преступления по всему своему телу.       Отрицание. Фёдор смотрит во все глаза и очень медленно моргает, потому что не понимает как оказался в низкопробном фильме. Дазай не мог умереть сейчас. Не мог умереть от ножа, который сам подарил Фёдору только вчера. Нож лежит не так далеко от тела, отброшенный, всеми забытый и омытый кровью.        Достоевский мотает головой из стороны в сторону, подносит руки к лицу и прячет его в ладонях. Сейчас Осаму обязательно встанет, хотя бы пошевелится. Они вместе посмеются над нелепой шуткой, а Фёдор достанет из кармана спасительный блистер. Перед глазами Фёдор видит улыбку Дазая — отвратную для всех и самую лучшую для него самого. А потом оседает на пол рядом с Осаму в беспомощности.       Гнев. В душе начинается ураган, сметающий всё на своём пути. Забываются вдруг тремор, боль в глазах и перманентная усталость. Остаётся только несколько вопросов: кто, зачем и за что. Фёдор бьёт кулаком по полу легонько, пока предохранители не срывает окончательно. Он звереет, разбивая костяшки. Просто мечтая забрать хотя бы частичку боли Дазая себе: облегчить, перенять, помочь.       — Я найду этого урода, Дазай, — шипит Фёдор, плюётся ядом во весь мир, который виноват в чужой смерти. — Я его убью, обещаю. Своими руками.       Мерещится, что Дазай рядом тянет вверх уголки губ.       Торг. Фёдор смотрит на свои дрожащие руки: пальцы все в заусенцах, ногти сломанные и некрасивые. Ему противно, гадко, а самое главное — больно. Да только далеко не из-за красоты маникюра. Достоевский поднимается на колени перед Дазаем, бегает взглядом по бледному лицу, которое потеряло краски ещё давно, но сейчас выглядит ещё хуже. Мертвенно бледно.       — Пожалуйста, Бог, если ты есть, — шепчет Фёдор, целуя бережно и нежно чужое лицо. Он дарит поцелуи всему: щекам, носу, векам. Будто пытается замолить все их общие грехи. — Верни мне его, забери всё, что хочешь. Только верни.       Отчаяние. Достоевский чувствует, что из глаз текут слёзы, вымывая оттуда тот самый песок. В последний раз он плакал где-то в прошлой жизни, может, в детстве, когда мать засовывала траву и наркотики ему в бельё, прекрасно зная, что ребёнка проверять не будут.       Он отчаянно пытается зацепиться пальцами за частичку самообладания. Но отчаянно не может. Ураган сменяется наводнением, а солёные реки смывают остатки прошлой ломки, которая скоро сменится ещё более сильной и убивающей. Но только её ничем не заткнёшь, не вколишь в вену препарат, не перережешь ей глотку — потому что ломку по человеку нельзя прекратить.       В голову приходит страшно-дурацкая мысль: «Это был я». Фёдор трёт руками опухшие глаза, думая о том, что руки его, вообще-то, по локоть в крови. Ему уже не больно, а просто невыносимо. Достоевский не помнит ничего из ночных событий — только штук тридцать таблеток обезболивающего, принятых из рук кого-то из друзей Дазая за неимением лучшего. Из горла хочет вырваться сдавленный крик, но Фёдор глотает его вместе с верой в самого себя, свою человечность и любовь. Он глотает собственное достоинство, будто у такого животного, как он, оно когда-то было.       Принятие. В голове бардак из мыслей, но думать нет сил. Фёдор сидит, уставившись в стену и держа Дазая за руку, отдавая ему своё тепло. Вряд ли тому это нужно, конечно, но Фёдору — да. Сил нет ни на что, кроме как достать из кармана блистер, выдавить таблетку и засунуть её в рот.       Время тянется долго, оплетая Фёдора своими сетями. Он на четвереньках отползает от Осаму, напряжёнными руками хватается за телефон, стоящий по правую сторону от входа. Ему бы не слышать больше никогда и никого, но в телефоне — долгие гудки.       — Отель «Челси». Ресепшен, — раздаётся в телефоне молодой женский голос. Безразличный, пустой, холодный. — Чем могу помочь?       — Тут человеку плохо. Хоть чем-то помогите.

***

      май. 1978       — Секс Пистолс приезжают, — говорит Чуя, забрасывая ногу на ногу. В комнате накурено и очень грязно: повсюду валяются груды грязной одежды, упаковки от еды и окурки. Здесь даже темно, будто в склепе, потому что шторы, а уж окно и подавно, никто очень долго не открывал.       — А, эти, я наслышан, — хмыкает Дазай и вальяжно садится к Чуе на колени, заставляя того вернуть ноги в прежнее положение. — Когда?       — Через три дня.       Дазай кладёт сухие ладони Накахаре на шею, чуть сжимает, пока Чуя прикрывает глаза. Поцелуй у них получается чересчур мокрым, потому что Дазай как обычно перебарщивает. Он кусает чужие губы легонько, лезет языком к Чуе в рот, а тот только водит руками Дазаю по пояснице.       — Было мерзко, — констатирует Чуя, вытирая рот тыльной стороной ладони, когда Дазай слазит с него и отходит к окну.       — Малыш, и ты молчал? — Дазай игнорирует реплику, доставая сигареты из кармана. — При всей моей любви к таким группам?       — Особенно при всей твоей любви к таким группам, — Чуя собирается уходить, берёт свою дурацкую шляпу, направляясь к двери. — Не теряй голову и свали уже из моей квартиры.       Хороший он, наверное, этот Чуя. Дазай скуривает сигарету до самого фильтра и бросает остатки прямо на пол, потому что Чуя всё же недостаточно великолепен для его уважения. Ведь Осаму и себя-то не уважает. Сколько ему там лет? Восемнадцать, кажется. Для группи уже действительно староват, но всё ещё пытается что-то сделать. Хоть куда-то пролезть, толкая симпатичным рокерам наркоту.       У Дазая за душой — нихуя. Семья — даже она — ненавидит, закрывая перед его носом двери. Наверное, не стоило в своё время кидаться на них с ножницами, угрожая убить. Не то, чтобы Дазаю реально кто-то из близких был нужен, но поплакать кому-нибудь в плечо иногда жутко хотелось. Пытаясь дыру закрыть, залатать все свои раны, он всё же находит себе отдушину в музыке.       Рок кажется ему прекрасным вариантом. Но остальные фанаты современных американских групп его не любят с первой встречи: громкого и грубого, того, кто не может прибиться ни к одной компании, но старательно пытается помочь себе выбраться из одной ямы, незаметно загоняя в другую.       Осаму очень старательно делает вид, что не знает, что за глаза его зовут «тошнотворным Дазаем».       Погорев на попытке найти своё счастье среди фанатиков, он пытается построить дом на пепелище, знакомясь лично с исполнителями. Дазай и правда не такой как другие группи, приходящие к рокерам с надеждой, что им тут и отсыпят веселящего, и присунут, и песни посвящать будут. Дазай, блять, очень дальновидный. И рокерам — он тоже не нравится. Но его ведь терпят в желании получить наркотиков, чтобы подешевле. И только вопросом задаются, откуда, мол, вообще берёт.       Кажется, Дазай только моргает, а с разговора с Чуей проходит уже три дня. Бар встречает очень шумно, как и всегда по ночам. Десятки людей пьют, курят и общаются, перекрикивая музыку, чтобы в конечном итоге забыть друг друга через пять минут. Или потрахаться, а потом уже забыть. Осаму чувствует себя рыбой в воде, виляя между людьми и выцепляя взглядом кого-то знакомого. Но все либо отводят взгляд, когда его видят, либо слишком заняты рассматриванием чужих огромных зрачков.       Дазай удивляется, когда видит участника Секс Пистолс, которые только сегодня пели на сцене. Ему странно не то, что он вообще тут оказался, а то, что сидит вдали от всех, не затянутый в омут внимания и всеобщего обожания.       — Привет, — подсаживается за барную стойку Дазай. — Ты басист ведь?       — Я Фёдор.       Дазай представляется тоже, со странной тоской глядя на парня напротив. Тот даже глаз не поднял, уткнувшись в свой бокал с дешёвым виски.       — А чего киснешь, Федя? — фамильярничает Дазай, хлопая того по плечу и явно бесцеремонно врываясь в личное пространство. — Может повеселимся?       Фёдор поднимает на него замыленный взгляд, отчего Дазай понимает — уже повеселился. Становится жалко немного, потому что даже в трипе быть депрессивным мудаком — врагу не пожелаешь. Дазай дёргается и благодарит несуществующего бога за то, что с ним всё нормально.       — Фёдор, — окликают сзади, на что Дазай рефлекторно поворачивается. Это Акутагава — солист группы, Осаму о нём слышал. — Ого, уже и с этим познакомился?       — Имею честь тебя знать? — Дазай ядовито улыбается, пока Акутагава усаживается по правую руку от Фёдора. Надо же, он снова кому-то не понравился.       — Да, видел как ты трахаешься в туалете с каким-то мужиком.       Осаму фыркает, глотая поданый барменом коктейль. Он горьковатый и со странным апельсиновым послевкусием. Говорить больше не хочется, да и атмосфера не располагает: вокруг Дазая ровно один злобный рокер с подведёнными глазами и ещё один непонятный парень, по ощущениям, разбитый в щепки.       В щепки у Достоевского разбивается, в общем-то, только его здоровье — как физическое, так и моральное. Сколько сил ему стоило попасть в группу, чтобы потом быть здесь почти мальчиком на побегушках и просто мечтать о том, чтобы его оставили в покое. Желательно, в компании виски, травы и красивых девочек, с которыми ему, естественно, ничего не светит.       — И тебе нормально? — спрашивает Фёдор, когда Акутагава сливается в более подходящий коллектив — куда-то в туалет. Мальчик, может, на тройничок нарвался. — Спать с мужчинами, я имею в виду.       Дазай подвисает ненадолго, потому что ещё никто в его жизни не задавал настолько глупых вопросов. Он допивает коктейль, и надеясь, что Фёдору всё-таки хватит ума заплатить, встаёт со своего места. Осаму не уверен, что среди шума Фёдор услышит его слова, но всё равно наклоняется совсем близко к чужому уху.       — Надо же, Федя, а я думал, ты бунтарь. Так вот, ответ на твой вопрос очень прост — мне нормально. Я просто свободен, Федь. Во всех смыслах.       Дазай уходит, оставляя за собой право поселиться в Фёдоровой голове. Слова про свободу бьют наотмашь, так, что даже щёки начинают гореть. Достоевский вдруг видит в этом высоком и худом парне кого-то, кто может стать для него примером. Тем, кем когда-то не стала для Фёдора его мать. И Достоевский не догадывается даже, что Дазаю сначала бы себя вытащить, а потом уже браться за кого-то другого.       В следующий раз они видятся всё в том же баре. Фёдор бегает глазами по помещению, явно выискивая каштановые кудряшки и холодные карие глаза. Дазай машет ему рукой, подзывает к себе, предлагая выйти проветриться.       — Не думал, что тебе понравлюсь, — честно говорит Дазай, затягиваясь сигаретой. Горький дым обжигает горло, но Осаму стоически терпит.       — Ты мне и не нравишься, — фыркает Достоевский, а сам отводит взгляд в попытке скрыть очевидное. — Странные люди просто притягивают.       — Мы все тут странные. В этих районах других нет.       Фёдор жмёт плечами и колупает носком кроссовка асфальт. Нью-Йорк шумный, отвлекает от мыслей шуршанием шин автомобилей и чьими-то громкими криками. Дазай рядом, в отличие от города, притихший и задумчивый, совсем не такой, каким его описывают общие знакомые и знакомые знакомых.       — Не хочешь ко мне? — спрашивает Достоевский, запуская руку в грязные отросшие волосы. Дазай выгибает бровь в вопросе.       — У тебя тут квартира?       — У Елены, — бубнит Фёдор и сразу же осекается. — То есть, у мамы моей. Но она вряд ли дома.       Дазай жмёт плечами безразлично, выбрасывает окурок и подталкивает Фёдора в спину, чтобы не тормозил. У того на задворках сознания проскакивает мысль, что неплохо было бы сказать, что он уходит, хотя бы Акутагаве, как будто тому не плевать. Достоевский зачем-то всё ещё верит в людей.       Осаму целует его, когда они сидят на старом скрипящем диване в такой же старой и скрипящей квартире. Она чем-то напоминает квартиру Чуи, но пахнет здесь совсем по-другому: не то, чтобы противно, но в носу щипать начинает достаточно скоро. Дазай на это внимания не обращает, потому что занят чужими сухими губами. Он уверен, что снова слишком настойчив с языком, снова перебарщивает со слюнями и пытается Фёдора просто сожрать. Достоевский не отталкивает, только водит руками Дазаю по спине, залезает холодными пальцами под кофту.       Осаму оставляет в покое губы и переходит на шею. Дышит громко и тяжело, лаская каждый сантиметр. Он прикусывает чуть солёную кожу, чтобы потом зализать и снова повторить весь процесс. Достоевский снимает с Дазая кофту, проводит пальцами по рёбрам, заставляя Осаму чуть выгнуться.       — У тебя же до этого с мальчиками не было? — спрашивает хрипло Дазай и заглядывает Фёдору в глаза. Тот только кивает, потому что действительно — не было. Он до определённого момента, который наступил, внезапно, сегодня, думал, что влечёт его только к девочкам, а член стоит исключительно на прекрасные женские изгибы, сравнимые с искусством.       Теперь этот член больно упирается в ширинку штанов, требуя к себе внимания. Дазай понятливо кивает, говорит, что сделает всё сам, а Фёдору следует только расслабиться и не отводить от него взгляд. Потому что по-другому Осаму не играет. Достоевский, если честно, и не собирался. Дазай сейчас похож на того, кто будет приходить к Фёдору в мокрых снах ближайшую жизнь. Красивый.       Осаму укладывает Фёдора на спину, задерживая руки на плечах, чтобы потом легонько провести ими по груди, животу и остановиться на пахе. Прежде, чем снять штаны с себя, он расстёгивает ширинку чужих и стягивает вещь до колен вместе с бельём. Фёдору хочется дотронуться до себя, сделать хотя бы пару движений, но взгляд Дазая говорит сам за себя, предостерегая и явно запрещая.       Фёдор видит, как Дазай обильно слюнявит свои пальцы, а потом заводит за спину. Осаму вводит сразу два, видимо, уже привыкший, но всё равно считающий нужным растянуть. Достоевский кусает губы, потому что считает решительно невозможным просто смотреть, как Дазай активно трахает себя пальцами, пытаясь найти нужный угол, закатывает глаза, а второй рукой сжимает спинку дивана.       Много времени не проходит: Дазай либо считает, что уже готов, либо тоже больше не может терпеть. Он берёт член Фёдора в руку и делает пару размашистых движений, заставляя Достоевского сдавленно простонать что-то нечленораздельное. Фёдору думается, что Осаму на нём в позе наездника смотрится замечательно. Тот приставляет Фёдоров член ко входу и вводит сразу во всю длину.       Достоевского прошибает удовольствием и немного волнением. Он надеется, что Дазаю всё же не больно, хотя тот и не выглядит как человек от чего-то страдающий. Осаму двигается, одними губами шепчет, что хочет быстрее, и протяжно стонет, когда Фёдор задевает простату. У Достоевского не так много опыта в сексе, но и как бревно он лежать не намерен. Фёдор кладёт руки Дазаю на бёдра, чуть сжимает и начинает двигаться в такт Осаму.       Он кончает раньше Дазая, не успевая того даже предупредить. Осаму ещё пару секунд остаётся в прежней позе, потом слезает с Фёдора и всё же доводит себя до разрядки едва тронув член. Достоевский тяжело дышит, не желая сейчас даже лишний раз шевельнуться.       — Я бы не сказал, что ты был хорош, — констатирует Дазай, глазами рыская по комнате в поисках пресловутых салфеток. — Но и не так плох, не ссы.       Фёдор следит за его движениями взглядом из-под ресниц: Дазай чуть более плавный, чем обычно. Достоевский и не пытается разобраться, что тот сейчас чувствует, потому что даже собственные ощущения понять не может. У него так всегда: душа — потёмки, чувства — за чёрной тканью. Ему, наверное, просто терять совсем нечего, в чём они с Дазаем безмерно похожи.       Осаму одевается быстро, то ли не желая здесь оставаться в принципе, то ли пытаясь сбежать как можно быстрее. Фёдор всё ещё голый, но с явным желанием Дазая остановить, оставить в этой дряхлой квартире подольше.       — Дазай, может, хочешь встречаться?       Осаму замирает в проходе, цепляясь одной рукой за дверной косяк, а другой сжимая свою кофту. Вокруг него всё чужое, даже тот странный рокер, развалившийся на диване. Дазаю не привыкать, но даже спрятаться, закрыться, подумать — негде. Хочется посмеяться над самим собой: «Разве это не то, чего ты так долго хотел?». Дазай ухмыляется, пока Фёдор не видит, в желании снова пойти к психотерапевту, который, конечно же, ничем не поможет. Ведь к Фёдору Дазай чувствует абсолютное ничего. Он так долго искал какой-то смысл, что потерял в этом себя. Если он сам у Дазая когда-нибудь был.       Осаму знает, что ничего хорошего из этого не выйдет. Не склеится, не построится на обломках и пустых зип-локах, поэтому Дазай отвечает:       — Давай. Почему бы и нет.       А потом — просто уходит.       Все следующие встречи заканчиваются сексом или совместным приёмом таблеток. Товарищи по цеху сразу же узнают о Фёдоровых отношениях с Дазаем, начиная в группе чуть ли не новую гражданскую войну, в которой все –против одного. Оскорблять в открытую никто не решается, но мерзкие шутки и слухи за спиной всё равно отпускают. Акутагава каждый раз почти плюётся ядом, когда Дазай заявляется на репетицию с Достоевским.       Все вокруг, кажется, шепчутся о том, что Осаму Фёдора испортит, как будто Фёдор до этого был божьим одуванчиком. Достоевский скалит зубы, уверяя Осаму, что он ему ни капельки не бес в ребро, пока тот расслабленно закрывает глаза, путаясь пальцами в чужих волосах. И если Фёдор, от лица их двоих, бросает вызов всему миру, то Дазай всё же понимает — эти все вокруг, в общем-то, правы.       Потому что если с регулярным сексом Фёдора знакомит не Дазай, то с героином — именно он. А Достоевский, иногда ведя себя как ребёнок, влетает с разбега во всю ту же стену. Он находит в Дазае образ «мамочки», залечивая им свои старые травмы, будто подорожником. А Осаму ему этот подорожник отдаёт сполна, отрывает от нелюбящего сердца видимость заботы, чтобы хоть кому-то в этой жизни стало чуть легче. Дазай вряд ли понимает, что именно это простые смертные и зовут любовью.       Лето проходит в бешеном темпе наркотиков, репетиций и совместных зависаний в Нью-Йоркской квартире. Они вечно лежат на старом чужом диване, особо не заботясь о мусоре и спёртом воздухе вокруг. А Фёдорову маму Дазай видит от силы пару раз. Знакомство не задаётся сразу, потому что Елена делить с кем-либо своего сына отчаянно не желает.       — Кто это? — бросает она однажды вечером, нагрянув в квартиру. Елена кивает на Дазая, изучающего потолок огромными зрачками.       — Любовь всей моей жизни, — отвечает Фёдор с предательской и самой счастливой улыбкой в голосе.       Елена ничего не говорит, только кривит губы в отвращении, собирая по полу пустые блистеры. Фёдор удивляется её мнимой любви и заботе, хотя может она и повзрослела наконец, к сорока-то годам. Женщина, которая всю жизнь весело устраивала ему эмоциональные качели, будто проверяя на прочность. Женщина, чьё сердце всегда было занято чужими мужиками, а не собственным ребёнком.       А в следующий раз она приносит любимому сыну банку варенья и свежие иглы.       В сентябре Секс Пистолс отправляются в тур, куда Дазая брать отказываются наотрез. Осаму только хмыкает и уверяет Фёдора, что без проблем того подождёт, занимаясь делами. Он уже какую неделю пытается выбиться в менеджеры какой-нибудь панк группы. Достоевский целует его грубовато на прощание, оставляя у того на губах горьковатый привкус тревоги.       Концерт в Вегасе проходит нормально, а очередной бар обещает быть прекрасным местом для завершения вечера. Фёдор безмерно скучает, готовый либо полезть на стену, либо сейчас же купить обратный билет в Нью-Йорк. Поэтому для тура у него неплохой вариант развлечений — драг квинс.       — Опять? — Ранпо — один из участников группы — выгибает бровь, увидев рядом с Фёдором очередную пассию. Распознать пол человека так сразу и не удаётся, но Достоевский держит под руку явно модель, с глубокими карими глазами и каштановыми локонами.       — Ты хоть знаешь, кто это, герой любовник? — глумится Акутагава, отправляя в рот дольку лимона.       Фёдор честно качает головой из стороны в сторону. Ему, вроде как, и неважно. Человек, стоящий рядом с ним, очень смахивает на Дазая, поэтому представлять его, трахая кого-то левого, труда не составит.       — Подскажи, я сегодня буду сосать или лизать?       Человек рядом похабно ухмыляется, пока все за барной стойкой морщат носы. Акутагава лучше бы съел ещё пять лимонов. Но долго терпеть не приходится — Фёдор со спутником отправляются восвояси.       По приезде домой Достоевский чувствует себя самым счастливым. Дазай перед ним — самый родной и любимый. Он у Фёдора под кожей, в шрамах на плечах. И Фёдор с этой иглы не слезет уже никогда, потому что не заметит, что они стоят без зонтов под кислотным дождём. Он разъедает всё на своём пути, оставляя на теле страшные язвы. И Дазай ведь понимает, что никакая любовь никогда не станет для них спасительным плащом, просто потому, что любовь, в общем и целом — их личная разновидность кислотных осадков.       — Я тоже скучал, Федя.       В середине сентября, прямо после гастролей, Секс Пистолс распадается. Акутагава ходит мрачнее тучи, хотя и осознаёт, что другого выхода не было. Он прощается со всеми, даже Дазаю руку жмёт некрепко. Потом выходит из комнаты, громко хлопая дверью, а вместе с ним — очередной Фёдоров смысл.       — Я всё-таки устроился менеджером, — блестит глазами Осаму, мучая языком таблетку во рту. Решает сообщить сейчас, пока у них ещё есть силы на разговор. — Теперь будет больший заработок.       Фёдор ему улыбается устало, гладит ладонью щеку и ведёт пальцем по острой линии челюсти.       Из опостылевшей мамашиной квартиры они съезжают. Съезжают ещё куда-то, как кажется, вниз по социальной лестнице. Дазай и Фёдор уже почти не занимаются сексом, всё время уделяя наркотикам или алкоголю. Осаму знакомит Достоевского со своими немногочисленными приятелями, которые иногда таскают им веселительные. И Фёдору, в принципе — нормально. Даже когда Дазай временами превращается в того самого «тошнотворного».       Они селятся в отеле «Челси». До двенадцатого октября остаётся примерно две недели.

***

      Суды идут долго, нудно и муторно. Фёдор за это время, кажется, по-настоящему сходит с ума. Его показания постоянно меняются, путая полицию и явно мешая следствию. Но ответ на все вопросы прост — он действительно ничего не помнит. В голове полнейшая каша размытых событий, приправленная болью и отголосками здравого смысла.       Достоевский отчаянно пытается убедить себя в том, что у него не было мотива. А может, ему просто не нравится его грязная камера, в которой в каждом углу мерещатся глаза Дазая, голос Дазая, запах Дазая. Дазая, чьё тело уже давно лежит в холодной земле.       Дело становится резонансным, поэтому полиция не сидит просто так. Они подозревают всех — от работников отеля до сомнительных друзей-наркодилеров. Фёдор же свою причастность отрицает, пока метафорические холодные пальцы оплетают его шею, будто петля. Душа его, вся израненная и больная, мечется в припадке, бьётся крыльями о рёбра и щиплет до боли глаза.       Его всё-таки признают виновным. Однако, в тюрьме он не проводит и пары месяцев. Залог в пятьдесят тысяч долларов, откуда-то взявшийся у Елены, делает своё дело. Фёдор снова оказывается в Нью-Йоркской квартире, где не может нормально прожить и секунды.       Тогда мать впервые за долгое время обнимает сына. Фёдор цепляется пальцами за её желтоватую блузку, почти воет в плечо уже даже не из-за Дазая. Он скорбит по своей жизни — отчаянно, горько, с изломом.       — Всё будет хорошо, — шепчет Елена Фёдору в макушку. Обещает помочь.       Она уходит спустя полчаса, когда Фёдор после длительной бессонницы смыкает глаза. Сон у Достоевского беспокойный: снится камера, электрический стул и верёвка с петлёй, подвешенная на потолке. Глаза потом открываются еле-еле, прямо как в тот день. Достоевский вспоминает с ужасом, утыкается носом в вовсе не спасительную подушку, пахнущую дешёвым кондиционером.       Глаз цепляется за старую прикроватную тумбочку. Фёдор думает, что всё ещё не проснулся. А может, жизнь наконец повернулась к нему лицом? В ушах стоит звонкий смех Дазая и мелодии из собственных песен.       На тумбочке — несколько упаковок таблеток, шприцы и героин.       Ещё через пару минут Фёдор облегчённо прикрывает глаза.       — Я тоже скучал, Федя.