Полярник

Дима шикает, вытирая рукавом кровь с разбитого носа. не так больно, сколько обидно за эту несправедливость. ведь стоит только засветиться на «рынке», как конкуренты слетаются, словно стервятники, завидев мертвые лица на досках. или моралисты, будь они неладны, что деревяшки иконами называют. — а что я должен был сделать? на стенку повесить и молиться? — и нос хрустит под кулаком очередного идиота, подавшегося в религию. что они там увидели, помимо пачек американской валюты, он не понимает. да и не хочет особо — веру ведь в карман не положишь и на хлеб не намажешь. в отличие от зеленых бумажек, что так хорошо и правильно меняются у привокзальных барыг на рубли. а потом хоть под подушку клади, хоть жирным слоем икры на горбушку. рукав кофты весь уже красным перемазан, когда Дима встает с пола, пошатнувшись. кровь по щеке полосами пошла в попытке утереть предательские слезы. но изнутри уже не царапает, пусть и ноет — ведь это так, всего лишь мелочи, подколы от суки-жизни, что палки в колеса впихнуть пытается. но Дима лишь усмехается, потому что не нужны ему больше ни машины, ни колеса — в кармане ярко-красной куртки билет аэрофлота в один конец. и маятник в сердце снова качается в сторону надежды. у Паши же не качается ничего, разве что тусклая лампочка на побеленном потолке. вода, паром осевшая на стенах, сбегает вниз по плитке крупными каплями. в душе что-то скребется неприятно — наверное оттого, что разменивает на пару купюр все, что у него осталось. да только кроме себя уже больше и нет ничего, только потолок этот гребанный и ждущая под окном волга. и Паша в нее сядет, смыв запекшуюся уже кровь с губы и залив в себя очередное дешевое пойло. похожи они чем-то, и от этого блевать потянет, прямо из окна чьего-то навороченного форда на центральный проспект. у Димы — последняя вылазка перед делом на миллион долларов. так, мелочь, наподобие той, что в карманах все той же ярко-красной куртки шуршит. он бы и не узнал никогда про эту усадьбу, а если бы увидел мельком, то навряд ли сунулся. с виду ничего примечательного то нет, разве что тачка бандитская у ворот стоит. и Дима через забор лезет, вглядываясь в черные прямоугольники окон и наплевав на всякую осторожность. воровать у сутенера плохо — надают ведь по шапке, такими делами рулят явно не простые дядьки. воровать из дома еще хуже, вот только Кощей, будь он неладен, все уши протрещал. — сходи, посмотри, там восемнашка, не меньше! — Дима себе под нос усмехается, мажет бесцеремонно пальцем по лику, что с натяжкой, да и за семнашку сойдет. в голове уже дополнительные нули к цифрам лепятся, когда дверь протяжно воет несмазанными петлями. Дима оглядывается затравленно, икону сжав до побелевших пальцев, чтобы к сердцу поближе. и снова обидно так, несправедливо и неправильно. что завыть сродни двери хочется — и не потому, что подсчеты полопались со звоном битого стекла. просто попался глупо так до ужаса, а билет все жжет карман и не успевший набиться кошелек, качнув маятник в отчаяние. уверен ведь, что тут либо пуля в лоб, либо заживо под землю. но невысокий силуэт в блекло-красной рубашке только приваливается к стене. заинтересованным взглядом голубых глаз на измученном лице пробегается по доске. тянет уголок губ с наспех стертой кровью, дерганно так. ведет рукой по еще влажным волосам. — выпьем? у Паши — огни бесконечной дороги, блестящие в мутном стекле волги и такая же мутная жидкость, бьющаяся на дне о бортики бутылки. изнутри снова жрет что-то голосом того парня в смешной пушистой шапке. давит на виски, дерет грудную клетку, заставляя окно приоткрыть, потому что еще немного и точно задохнешься. холод по оголенному предплечью ползет, но от этого прикрыться не хочется, будто потонешь тогда в этих мыслях. жидкость обжигает горло, когда пальцы сжимают ручку двери, и Паша понимает — он уже потонул. потому что у Димы – язык без костей и вопросы такие обыденные и честные, что бьют куда-то под ребра. — чем занимаешься-то? твои хоромы что ль? Паша на это только плечами ведет, подавив дернувшуюся было не в улыбке губу и желание кинуть колкость какую-нибудь, что выдаст его с потрохами. подливает неудавшемуся вору еще коньяка, заодно и себе щедро плеснув. не свое ведь, не жалко. и не говорит ничего — потому что сам ответа не знает. да только Дима, как оказывается, не дурак, хоть и простой, как пять копеек. но что-то есть в этой гравировке фальшивое, что взглядом мажет по комнате, клея намертво кусочки пазла. чокаются за здравие — а Паше бы лучше за упокой пить, потому что в следующий раз губой не отделается, разве что черепной коробкой об бетонный пол подвала. но весь воздух из легких выбивает не дорогущий алкоголь, что влили-то всего пару рюмок, а брошенная наспех фраза. будто случайная, навряд ли обдуманная и, вероятно, ничего не значащая для Димы, что полтора часа нес про сибирскую деревню и «спас» на миллион долларов. но она заставляет разбившийся об отчаяние маятник вновь сдвинуться в диапазоне, с грохотом впечатав в надежду. — поедешь со мной? Паша тогда ржет болезненно как-то, выпроваживая через черный ход, упившегося до легкой веселости, гостя. тот съехавшую набок шапку поправляет, лыбится довольно так и в чужую рожу билетом тычет — смотри, мол, запоминай. и Паша запоминает, выбив себе на подкорке, посильнее приложившей его об стенку руки. — ты че помятый такой? — Дима сжимает его в объятиях, заставляя лицом все в тот же ярко-красный пуховик уткнуться. соскользнувшая с плеча спортивная сумка бьет Пашу под коленку, но сейчас это кажется совершенно неважным, как и задувающий под легкую джинсовку промозглый осенний ветер. — куда ж ты так вырядился, там же тайга. снег и медведи, ну. тот только фыркает в чужую куртку, крепче стиснув ее в пальцах, что еще немного и до наполнителя проковыряет. понимает, что и правда не взял ничего, да и плевать на это по большей части, как и на хлопнувшую дверь серой волги, и на рыскующих по городу людей. карман джинсов увесистая пачка оттягивает, теплом отдаваясь — он бы на такую не заработал ни в жизнь, хоть обкатай всю москву. из нее пара купюр, соразмерных зарплате за три несчастные статьи в желтую прессу, что он журналом называет, уже улетели на лапу таксисту. ехать до аэропорта недолго – это скорее за ущерб моральный, нанесенный буквально выскочившим на дорогу пассажиром с горящими глазами и в одной футболке.  пути назад уже нет — знает ведь, что пришьют его, пока самолет до столицы еще выпускает шасси. и от этого хорошо так, что плакать хочется, размазав слезы по уставшему лицу с так и не успевшей зажить губой. Дима ослабляет объятия, чуть отстранившись и нахлобучив мохнатую шапку на светлую макушку, будто это согреть сможет. та сразу съезжает на глаза, и Паша смеется — пожалуй, впервые по-настоящему за долгое время. нос морщит забавно так, пальцами продолжая сжимать рукав пуховика, чтоб маятник бил по ярко-красной надежде. — пошли, полярник, блин. окочуришься тут, — Дима подхватывает его под локоть, и, поправив сумку на плече, тянет в сторону стеклянных дверей, где маячит зал ожидания.