Пока ложь не станет правдой

      Мысли в голове беспорядочно бьются о черепную коробку: порядок ныне чтут только бухгалтеры. Говорят, медицина теперь моветон. Обратись к врачу за помощью — и получишь волчий билет. Путь к жизни будет обрублен.       Себастьян, к слову, о таких последствиях подозревал. Сегодня его состояние терпит отклонения, а потому в столовую его ведут целых два санитара (ах, этих кривобоких стяжателей обычно называют охраной, но Себастьян не заметил особенной разницы между ними и дураками в халатах). У горбатого, которому повезло родиться с уродливым именем Билли, вена на лбу играет, и Себастьян с усмешкой склоняет голову:       — Фрэнки опять не в духе, Билли? Какой это по счету штраф? Знаешь, ты не столько получаешь зарплату, сколько платишь за нарушения.       По полу шаркают его затертые ботинки года так шестидесятого, наверняка купленные на очередной барахолке тысячу суббот назад, и голова клонится еще ниже — самый фигуристый знак вопроса. Или беременный кенгуру. Те, как совпало, тоже скачут отменно, а Билли еще и на члене начальства.       — Рот, Михаэлис. Давно рубашку не надевал?       Действительно давно. Уже несколько месяцев. Доктор какой-то там смены радовался его успехам, а потом перевелся в блок В. Теперь за умами пациентов следит хрен с лысой головой. И неприятным запахом изо рта.       — Остынь, Билли. Кровь не туда прильет.       На обед сегодня рыба: сладковатым запахом рвоты провонял весь этаж. Сложно представить, что может источать еще более отвратительный запах.       Законный геноцид: каждую среду вместо пригодного к употреблению провианта пациентам подают отвратное недоразумение и комковатое молочно-болотное нечто гарниром. Себастьян облизывает зубы. Кажется, сегодня диета.       Стоило пересечь порог столовой, как послышался истерический крик. Выживший из ума бедняга снова валится с инвалидного кресла в попытках уйти. Подоспевают дежурные санитары. Вот же бесполезный резервуар, кто-то вообще верит, что этому маразматику возможно вернуться в здравый рассудок?       Пара десятков пациентов, все как один уперли взгляды в это жалкое месиво, ошибочно именуемое рисом, и сразу зашептались.       Стадо индюков. Можно подумать, они вообще могли заинтересовать его. Кто-то действительно думал (но вероятнее, просто имитировал эту деятельность), что Себастьян вообще на них смотрит. Боже. Разве для того кровеносные сосуды работали, чтобы он метал взгляды на это?       В целом, мозговая деятельность тут всегда коллективная: с каждого по клетке мозга — и какая-нибудь непотребная мысль о медсестричке кипит в этой психбольной клоаке.       Себастьян подмигивает сегодняшнему объекту похабных фантазий — Трейси, которая тут же отводит глаза и начинает диалог с другим сумасшедшим, а сам идет дальше к третьему столу. Пациенты мигом хватают тарелки и разбегаются, когда он присаживается.       — Рыба хоть немного съедобная? — он обращается к единственному, кто остался и ждал.       — Меня скоро вырвет, — Сиэль вытирает руки о салфетку. — Ей минимум шесть столетий.       — Как консультация?       — Извращенец едет головой. Еще немного — и мне вторую судимость накинут. Он больной, Себастьян.       Себастьян мрачно кивает: «Знаю». Лицо доктора Фаустуса ему сразу не понравилось: за эти годы он научился выявлять черты, выдающие невменяемых, и по Фаустусу сразу было понятно — он еще хуже, чем половина здешних. Сиэль ему приглянулся.       — У тебя как?       — Хреново, — Себастьян предупредительно оглядывается — убедиться, что их диалог не слышат. — Сегодня с погрешностями, но в общем тенденция на восстановление. Они думают, я почти здоров. Надо кому-то глотку перегрызть.       — Тебя опять в одиночку посадят.       — По крайней мере, отсюда не выпустят.       — Меня тоже. Фаустус меня чуть ли не к особо буйным приписывает, скоро поселюсь у него в кабинете, — Сиэль отодвигает от себя тарелку с изуродованной рыбой и нетронутым «рисом».       — Попроси назначить тебе другого.       — Просил. Мне прибавили с ним еще час, якобы я оказываю сопротивление в лечении.       Брови Сиэля аккуратно сводятся, словно изгиб волны, и Себастьян усмехается. Юноша ни разу не улыбался на людях, первое время вовсе скалил зубы на всех, кто подходил к нему. Однако все его попытки кусаться так и не возымели успеха: с такой внешностью его агрессия слишком забавна. В противовес Себастьяну стал местным любимцем.       Попавший сюда из-за убийства трех человек, Себастьян печально известен: невзлюбили. Шарахаются, как от огня. Даже на вечерние турниры по картам не зовут.       Зато зовут Сиэля, но и его там никогда не видно: вместо карт они с Себастьяном разыгрывают партию в шахматы. Обсуждают то, что положено обсуждать девиантным заключенным: философию и историю. На этих ступенях все обычно и едут.       Они съехали немного позже, однако суд уже проведен — и оба признаны недееспособными. В общем-то, с этим и приходится мириться, потому что факт того, что человек лечил свою проблему, уже сделает его изгоем во внешнем мире. И туда Себастьяна уже не тянет, их внутренний мирок не так и плох. Хотя бы из-за сведенных бровей на бледном лице, теряющем краску с каждым проклятым днем в этих стенах.       Что до красок… арт-терапия начинает терять эффективность среди пациентов. Об этом рассказывает Сиэль, когда сзади слышатся импульсивные проклятия Марселя и близкий к шизофреническому бессвязный лепет. В последние дни и внутренняя, и внешняя агрессия мужчины и правда начинает проявлять себя ярче, особенно в недавние ночи. Его непрерывный шепот ближе к часу ночи дорастает до криков и истерических ударов по постели, которые будили всю их палату. Три ночи назад он накинулся на спящего Уинстона — двадцатидвухлетнего парня с шизофренией — и едва не удушил его голыми руками. Себастьян тогда чудом успел прикрыть собой Сиэля, когда Марсель перекинулся на следующую жертву. Санитары вовремя подоспели, однако в одиночке тот просидел всего несколько часов и в следующую ночь снова спал в общей палате.       Долгое время арт-терапия делала огромные успехи, Марсель был помешан на рисовании, навязчивые мысли и аутоагрессия целый год совершенно молчали, однако теперь все вернулось вместе с внешней агрессией.       И Себастьян ощущает, как Сиэль осторожно кладет голову на его плечо. Он устал, Себастьян понимает: непрерывно льющийся бред изо рта Марселя безжалостно давит на психику. Тем более Сиэлю. Сущему агнцу.       Рука Сиэля дрожит, когда он сжимает ее на своем колене, пытаясь как-то абстрагироваться от злой бессмыслицы с соседнего стола. И Себастьян хмурится.       Больная тварь, чтоб его. Ему и надо горло перерезать, сучья шваль.       Себастьян невесомо скользит к трясущейся руке Сиэля, приподнимает ладонь и прикасается губами. Хрупкие пальцы тут же сильнее сжимаются на его ладони, и Сиэль слабо вздыхает. Кажется, к этим прикосновениям нельзя привыкнуть. Не от Себастьяна.       — Мерзость, — он отстраняет руку, — не делай так больше.       Себастьян усмехается.       Два года назад Сиэль не любил людей. Затем его подставили, откосить от тюрьмы удалось, попав в мужское подростковое отделение психиатрической больницы, и людей он возненавидел. Через год его перевели в мужское отделение в блок С: пациенты, у которых наблюдаются спокойные тенденции, однако представляющие опасность при обострениях. Блок А — самый покладистый: их состояние допускает некритические отклонения или вовсе их отсутствие с учетом болезни. И блок В — буйные.       В общей палате блока С нашелся и Себастьян, убивший трех человек, но признанный невменяемым. И кажется, настолько же вменяемый, как и Сиэль.

***

      Время шло к отбою. В общей палате на кровати слишком энергично для восьмого часа скакал Милли — его полное имя Вермиллион, и, несмотря на непробиваемую жизнеутверждающую позицию и шквал позитивных порывов, таких частых, что на розе ветров за месяц они бы значились максимальной цифрой, он кажется самым больным из них. Гиперфиксация на утопии.       Его голос наперебой щебетал всем комплименты, пока Марсель продолжал сыпать ругательствами:       — День прошел просто чудесно! — Милли развернулся в прыжке. — Уи, — он подмигнул Уинстону, — классная рубашка! Себа, ты такой красивый! Обожаю худобу Си! Ах, потолки-потолки, какие же они замечательные!       — Сдохни, тварь, пожалуйста, Господи, умри, — сквозь зубы цедил Марсель.       — Я так люблю вас всех!       — Ты зло воплоти.       — О! — он звонко рассмеялся. — Не произноси этого, боже, нет никакого зла! Я не вижу, не слышу зла и не говорю о зле, ребята! Его здесь нет!       Себастьяну кажется, эти крики точно нарушают его интимную зону. Слушать тошно, но, по крайней мере, санитары уже совершают последний обход по блоку С, скоро дойдет очередь и до их палаты.       Лежащий на боку Сиэль всеми силами пытался абстрагироваться уже сейчас: скрестил руки на груди, подтянул колени и выглядел так натурально спящим, что даже складка на лбу разгладилась.       Из проема всегда распахнутой двери появился Билли и другая медсестричка, имя которой не помнит Себастьян, но помнит Милли:       — Шеррил! — он вдвое активнее. — Любимая Шеррил, как я рад тебя видеть! Я думал, этот день не может стать еще лучше!       — Милли, — тридцатилетняя женщина с поседевшим затылком ласково улыбается, — ты ведь помнишь про таблетки, верно? Третий прием.       — Конечно, конечно, Шеррил, — он с радостью принимает из ее рук таблетки, которые тут же проглатывает, и опустошает стакан воды.       — Умница. Сиэль, тебе тоже.       Сиэль слегка приподнимается, пытаясь привыкнуть к свету, и молча пихает в себя таблетки, даже не запивая. Затем он обратно ложится в ту же позу.       — Ты хорошо себя чувствуешь, Сиэль? — Шеррил что-то чиркает в блокноте. — Доктор Фаустус отметил чрезмерное возбуждение, тебя беспокоят какие-нибудь сны?       — Ничего меня не беспокоит, — практически шипит юноша и на конце едва слышно добавляет: — подонок.       Медсестра настойчивее, чем ее сменщица:       — Точно? Мы бы могли дать тебе снотворное или седативное.       Сиэль съеживается сильнее, на лице проступает тень.       — Эй, Шеррил, — Себастьян очаровательно улыбается, — меня беспокоят ужасные сны. Просыпаюсь в холодном поту.       — И что же за сны?       — Ужасные, ужасные сны… — Себастьян театрально вздыхает. — Меня в них насилуют. Женщины нагло пользуются моим телом.       — И это ужас? — Марсель хохочет. — Мне бы во снах толпу женщин. Я бы каждую так оттрахал, они бы голос сорвали.       — Вульгарщина. Я-то не хочу их удовлетворять.       — А меня не хочешь?       — М-м, не мой профиль.       Поняв, что ничего вразумительного так и не услышит, Шеррил сделала пометку в блокноте и кивнула охраннику.       — Ах, как любовь прекрасна! — пропел Милли. — Эй, Себастьян, нечего стесняться! Любовь всегда прекрасна! Менди недавно рассказывала мне, что в женском отделении есть парочка, так они друг другу приятно прямо в столовой делали!       — О-о, я еще слышал, — вклинился мужчина, которого вроде бы звали Бенджамин. Себастьян плохо помнил большинство имен, — там пациентка есть озабоченная, она себе в вагину все подряд засовывает…       — Да замолчите уже, — Марсель клацает зубами.       — В блоке В недавно парня оттрахали, — Бенджамин продолжал. — Он сначала с одним по обоюдному, а потом остальные подключились… По кругу пустили. Говорят, ему пиздец понравилось, он потом к врачу приставал, просил еще.       Себастьян отвращенно поморщился, потому что кто-то из палаты уже в открытую трогал себя (и увы, здесь это не было редкостью: поехавшие никого не стеснялись, даже в коридорах самоудовлетворяться не мелочились), и отвернулся к рядом стоящей койке Сиэля. Тот продолжал имитировать сон.       И в таком виде, так далеко от цитадели… Невиданная жестокость для того, кто находится так близко. Себастьяну не нравится белая простынь, что смеет касаться оголенной кожи ног Сиэля, не нравится ткань рубашки, которая накинута на хрупкие плечи и скрывает за собой бледную кожу рук и талии, не нравится ни излюбленная тьма, трогающая каждый участок утонченного тела, ни ломанный свет, скользящий по его изгибам.       А эта блядина все никак не уйдет, продолжает делать росчерки в своих заметках. Вали уже, тварь. Себастьян хотел прижаться к этому худому, горячему телу и уснуть, чтобы не слышать бредовые грязные россказни. Себастьяну до них, в общем-то, параллельно: это не самое откровенное, что он слышал и говорил. Ох, совсем нет. Язык его куда грязнее, чем авгиевы конюшни. И тем более чем сумасшедшие разговоры. Однако слушать это он все равно не горит желанием.       — Как прекрасно, что он…       — Да заткнись уже нахуй! — вдруг прокатывается рычание по палате.       Марсель со всей дури бросает подушку в Милли, да так, что от ее глухого хлопка Сиэль аж подскакивает с места. А затем мужчина кидается на Вермиллиона с чудовищным ревом.       Билли-снова-заплатил-штраф оказывается рядом в мгновение, вероятно, чтобы не заработать еще одно нарушение. Оттаскивает Марселя, а тот совсем уже не в чувствах. Взгляд вдруг к Сиэлю мечется, и руки уже порывисто тянутся к потревоженной фигуре. Как же безрезультатно.       Держат безумца крепко, тот только и может тянуть свои скелетированные пальцы и упирать в Сиэля залитый ненавистью взгляд, пока Шеррил набирает в шприц волшебную жидкость. Себастьян как-то раз ознакомился с ней внутривенно, спал столько, что когда очнулся в одиночке, уже была пора выходить.       Смотря на уродливо кривые пальцы, трясущиеся от желания свернуть шею, Себастьян даже начинает понимать Марселя. Тоже хочется свернуть шею. Сломать каждый из карикатурных пальцев, выдавить обезумевшие глаза, что смели смотреть на Сиэля так непочтенно и по-животному; выломать каждое из ребер. Себастьян безотрывно смотрит на метающуюся фигуру поехавшего, и, ах, почти готов выгрызть ему глотку своими зубами. Неудавшийся художничек забывает свое место…       — Меченный! — он захлебывается яростью. — Нечистый! Поклонник Дьявола! — глаза, просто просящие о том, чтобы их выцарапали, впиваются в Себастьяна. — Дьявол! Демон!       Когда игла входит в шею Марселя, его тело начинает ослабевать. Церковный, но безбожный бред шизофренического типа даже звучал весьма мило — где бы еще Себастьян удостоился столь чудовищных званий?       В конце концов, Марселя уволокли, и кристально чистые порывы разорвать его в клочья отступили перед желаниями другого рода. Удостоверившись, все ли нормально, Шеррил погасила свет и покинула палату.       Постель Сиэля кажется непростительно холодной. Он вечно сворачивался, подобно ежу, на этой огромной кровати, всегда занимал слишком мало места, потому простыни были неизменно холодными.       Себастьян чувствует, как его бедро обхватывает теплый, почти неощутимый вес ноги: едва ли она весила хоть приблизительно столько, чтобы доставлять дискомфорт. Кажется, Сиэлю ставили дистрофию. Белая, словно мел, кожа, значительный дефицит массы тела, проступающие вены. Ладонь Себастьяна скользит по тонкой коже, от острого колена на своем бедре до самой талии, которую почти мог обхватить двумя руками в кольцо. Но он лишь несколько раз надавливает на выступающие позвонки и накрывает ее ладонью. Оставляя поцелуй на тонкой шее, Себастьян удовлетворенно подмечает томный вздох Сиэля, а затем откидывается на твердую подушку.       Спать в одной кровати они начали три ночи назад, когда Марсель впервые вышел из себя. Отлично помня, как он был готов перекинуться на Сиэля, Себастьян предусмотрительно стал делить постель с юношей. Да и спал тот скверно зачастую: вечно просыпался от кошмаров, попеременно будил еще и соседей. Так было спокойнее. Так было теплее.       Марсель, разумеется, сегодня уже никому угрозы не представит.

***

      Тц. Тц-тц-тц.       Часы в кабинете Извращенца не тикали и не щелкали — они издавали мерзкий кратковременный звук, близкий цоканью. Частому, раздражающему… Себастьяну кажется, еще немного — и он разобьет к чертям эту цокающую штуковину.       На осколки, в щепки, втопчет в землю и сожжет дотла. Она просто невероятно давит на нервы.       Себастьян подпирает голову, смотрит неподвижно на Фаустуса и сжимает зубы: как ни пытается он отвлечься на идиотские вопросы этого придурка, часы все еще вызывают в нем настоящее раздражение. Еще немного — и начнется нервный тик.       Извращенец что-то говорит и о чем-то спрашивает, Себастьян не слушает совершенно. Он наблюдает за руками недоврача, пытаясь переключить свое внимание с часов на… что угодно. Словно когтистые, руки Фаустуса скользят плавно и уверенно, пальцы разгибаются и сгибаются. Ах, руки…       Извращенец едет головой. Он больной, Себастьян.       Трогали, пытались ли они трогать ту невесомую, нежную бледность чужой, совершенно чужой кожи? Смел ли взгляд противных светло-карих глаз (Марсель однажды сравнивал их с мочой — и как знать, желтизна действительно подозрительно отливала в этих щелках) задевать его фигуру слишком откровенно и дольше, чем следовало бы?       Мог бы этот горе-доктор вообще быть так близко к той трепетной душе, которую Себастьян так осторожно приучал к себе, когда Сиэль был против?       Скулы Себастьяна напрягаются.       Молись, чтобы ответы были отрицательными, тварь.       Что же там бормочет этот подонок? Состояние, сны, мысли… О, мысли? Ты действительно хочешь знать, какие мысли сейчас у меня в голове?       Хочет ли он знать, как сильно Себастьян хочет выколоть его похотливые глаза, вырвать грязный язык и оторвать наглые пальцы, один за одним, а лучше медленно спилить их чем-нибудь тупым, истязать мучительной пыткой? Ох, знал бы…       Знал бы, как сильно Себастьян желает ему смерти.       Тц-тц-тц… тц-тц-тц…       Бесконечная, нескончаемая пытка, цикличная депривация.       Себастьян чувствует, как тянет под ребрами от ярости, которую вызывают эти блядские часы и это сучье лицо напротив, этот тонкий скабрезный рот, возомнивший, что он имеет право изрекать в сторону Сиэля такое.       И эти пальцы, посчитавшие, что могут касаться того тела, что еще ночью прижималось к Себастьяну и теплело на его ладонях.       Пока никто не мог защитить его от твоих мерзких ладоней, что ты смел позволить себе, гнида?       Тц… тц…       Ублюдок. Блядота, выбрал того, кто слабее. Тронь же меня, доктор.       Фаустус откладывает ручку на стол и тяжело вздыхает, Себастьян ухватывает взглядом ручку. Острый наконечник… Острый…       Проткнуть ручкой твою уродливую шею? А может, разорвать тебя голыми руками? Ты ведь работаешь с психами, тварь, знаешь, на что мы способны? Ах, представлял бы ты только, что могут сотворить настоящие безумцы.       Волна напряжения прокатывается иглами и сосредотачивается на кончиках пальцах, Себастьян надсадно вздыхает. Если только…       Убить эту блядь. Уничтожить.       Себастьян чувствует себя одержимым. Словно он больше, чем это тело. Значимее, чем личное дело в архиве психлечебницы. Сильнее, чем страх перед одиночкой…       Просил. Мне прибавили еще один час.       Шваль что-то обеспокоенно бормочет. Ох, какая настороженность в этом взгляде. «В порядке?». И было ли тебе дело до того, в порядке ли Сиэль, когда ты смел касаться его? Теперь ты в беспомощной позиции, тварь?       Он больше. Он сильнее. Он крепче.       Он яростнее.       И он отчаяннее, когда вцепляется в лицо безрезультатно барахтающейся гнили. Он безжалостнее, когда обхватывает челюсти извращенца.       Он больнее, когда вкушает треск мышечной ткани, разрывая этот чертов рот на две неестественные половина. Хруст порванных мышц челюсти.       Кто теперь жертва, сука?       Глаза ублюдка закатываются, и Себастьян не может поверить, что можно иметь настолько отвратительные глаза. Упругость глазных яблок проминается под его пальцами, окатывает горячей волной и трещит, верещит.       Мерзость, гниль… Гниль болезненно стонет под яростное рычание, и Себастьян признается, что желает убить его. Разорвать его внутренности, проткнуть насквозь его мерзкий член, разнести по кускам ошметки гнусного тела и размазать по стенам уродливое лицо. Всего этого мало. Слишком мало — нужно жестче. Он не заслужил пощады в любом ее проявлении.       КТО ТЕПЕРЬ, БЛЯТЬ, ДОМИНИРУЕТ?       Этого мало. Себастьян чувствует, что этого недостаточно, когда чужие руки сжимают до невыносимой боли и оттаскивают от недостаточно искалеченного тела. Его пальцы подрагивают, потому что у твари все еще на месте руки, все еще целое сердце, до сих пор не тронутая уродливая шея. Тронь же меня, сука!       В преступном неистовстве он вожделел слышать срывающиеся крики и мольбы остановиться — как же… Он испытает все девять кругов ада в один миг. Его тело будет гореть и содрогаться в беспомощности. Жалкое ничтожество.       Его волочат по полу из кабинета и держат за руки так крепко, словно боятся. Ах, это ли страшно? Не страшно ли, что вы, твари, не могли иначе защитить его?!       И на него кричат. Его проклинают и ненавидят.       Себастьян усмехается:       — Что ж вы делали весь этот год?       И голос впитывает ту ярость, что томилась на кончиках пальцев. Он цедит сквозь зубы, словно правда поехавший:       — Этого вы ждали, идиоты?       Тц… тц-тц-тц…       — Пожинайте. Сколько вы закрывали на это глаза, выблядки? Пожинайте!       Царство идиотов. Смотрите же, это ВАШЕ бездействие!       Ох, их лица искажены чем-то сродни страха и отвращения. И где же вина? Не чувствуете?       Это исповедь, и Себастьян выдержанно хохочет, когда медсестричка-сменщица-Шеррил бежит к нему с той толстенной иглой.       Я искренне желаю захлебнуться в этой отраве всем вам, бляди.

***

      Неделя в одиночке. Может, это меньшее, чем он мог поплатиться.       По крайней мере, теперь он еще долго не увидит свет.       Нет, не было никаких проблем с тем, чтобы не видеть всех обезумевших пациентов и проклятых терпил, «не причастных» к домогательствам коллеги.       Проблема была только в холодной, пустой постели и приемах пищи в тишине.       Может, мир разрушался. На четвертый день стало действительно сложно, потому что воспоминания, на которые он мог отвлечься, заканчивались. В памяти истощалось скопление картин о сведенных бровях или бледных руках, доверительно и инициативно прикасающихся к Себастьяну. Ничего низменного, доктор, все цивильно. Обоюдно.       Сейчас Себастьян жалел только о том, что так сильно осторожничал и ждал зова. Ждал блеска в глазах и редкой инициативы.       Инициативы Сиэля всегда были забавными. Однажды он тренировался на Себастьяне плести косички, пока тот смотрел на вечерний карточный турнир. Это, конечно, совсем не то, что он представлял, но даже так было весьма приятно. Сиэль старался перебирать волосы как можно осторожнее. Работал с небывалым энтузиазмом, Себастьян иногда мог уловить боковым взглядом его увлеченное выражение лица. Кто выиграл турнир Себастьян так и не запомнил.       Однако кое-где он просчитался. На пятый день начал здраво рассуждать, что могут поднять вопрос о его переводе в блок В.       Тогда забавного мало. Без Сиэля, возможно, в этих стенах не так и хорошо.       Сиэль-Сиэль-Сиэль… Себастьян давно сбился со счета, сколько раз произнес его имя. Однако он все еще не рядом.       Вероятно, крыша начинала действительно ехать.       Шестой день Себастьян пытался полностью проспать.       Ночью, кажется, все давило еще сильнее. Он даже качать пресс старался. Изводил тело настолько, чтобы сразу отрубиться.       Седьмые сутки выдались попеременно сложными, однако подкреплялись ожиданием, что скоро он наконец выйдет. С Сиэля станется за эту неделю отсутствия.       Если, конечно, вопрос перевода не встал ребром. В блоке В будет… сложно.       Как никогда быстро прошла ночь. Оживленно, скоропостижно, в темпе скерцо — и вот невероятно яркий свет режет его веки. Здравствуй, милый дом.       — Билли, — Себастьян усмехается знакомому лицу. — Дела… Сколько штрафов получил в мое отсутствие?       — Рот, Михаэлис. Разворачивайся.       Ах… Первородный яд, растекающийся в освобожденных от рубашки конечностях, пробуждает Себастьяна. Он разминает руки, спину, пока Билли не подталкивает.       Итак… Как далеко его уведут?       Шеррил снова что-то чиркает в бумагах, Себастьян довольно отвечает ей на несколько стандартных вопросов, затем впервые за неделю пустили в душ, и…       Родная палата. Пустующая койка Марселя, переведенного в блок В, и койка Себастьяна. На ней в обнимку с одеялом мирно спал Сиэль.       Милый дом.       Как оказалось, не спал — только по палате пронесся гул заключенных, которых разбудил приход Себастьяна, и Сиэль мгновенно распахнул веки. Выглядел скверно. Чудовищно темные синяки под глазами, усталый взгляд, но ничуть не сонный. Похоже, со сном царапался не только Себастьян.       Не сказать, что снова сжавшийся на краю постели Сиэль рад его видеть, и когда Себастьян все же подходит к своей постели, единственное внимание, которым его одаривают:       — Вставать не собираюсь, — недовольный тон.       — Я и не выгоняю, — брови едва заметно приподнимаются, — хотя, признаться, я надеялся на более теплый прием.       — Не вижу причин.       Присаживаясь на край, Себастьян принимается рассматривать бесцеремонно оккупировавшее его кровать тело, однако увиденное… не радует. Напряжение, натянувшее слабые мышцы до искажения бархатной кожи, виднелось невооруженным глазом, и неровные движения грудной клетки — такие же напрасные, как трепыхание заточенной птицы. Было бы возмутительно спрашивать нечто подобное в этом месте, так что он молчит о шероховатостях.       — Можно подумать, тебя расстроила смерть кого-то вроде него?       — Думай что говоришь, — интересная просьба в этих стенах. — Насколько нужно быть идиотом, чтобы это сделать?       — Хм, — линия рта изгибается в ироничную усмешку. — Тем не менее, неделю назад ты и сам был готов заработать вторую судимость.       — Однако неделю в одиночке отсидел не я.       — Ты думал, я сделал. Или хочешь сказать, что не просил об этом?       — Я не просил тебя неделю сидеть в одиночке! — вдруг шипит Сиэль, челка падает на его лицо, а затем, бросив крайне сердитый взгляд на Себастьяна, он прячется в одеяле.       Ах. Себастьян красноречиво сводит брови: его скромную персону снова обделили вниманием. Это огорчает.       — Я уж боялся, что придется разочаровываться, — он облегченно сваливается на постель. И разворачивается к Сиэлю. — Так и будешь меня игнорировать?       — Не уверен, что ты не убьешь еще кого-нибудь, если я что-то скажу.       — О, — взгляд скользит по обнаженной коже бедер, между которыми зажато одеяло, и Себастьян мысленно усмехается — суррогат? — Боюсь, не в ближайшее время. Иначе точно попаду в блок В.       — Тебе больше ничье убийство и не простят, — Сиэль-таки показывает свое лицо из-за баррикады одеяла.       — Простят? Только не говори, что чьи-то нежные ручки к этому причастны.       — Мои руки, в отличие от твоих, чисты. Почти весь блок подтвердил, что Фаустус позволял себе лишнего, тебя только это спасло. Списали на самозащиту.       Себастьян вздыхает. И чего ради он тогда в одиночке торчал целую неделю со связанными руками, которые освобождали, только чтобы дать поесть?       Во всяком случае, теперь ему стоило вести себя прилежнее хотя бы некоторое время. Еще одна неделя полной изоляции точно лишит его остаточного рассудка. К тому же, потенциальных угроз не наблюдалось: более по его выдержке ничего не бьет. Ни цоканье часов, ни мерзкие пальцы.       И до официального подъема чуть меньше часа.       Сейчас, смотря на излюбленную фигуру, Себастьян думает, что все того стоило. Хоть месяц в одиночке в обмен на его безопасность был бы оправдан. И смерть того мусора, покуда он был угрозой для Сиэля, была ничем.       За него он бы отдал больше. Может быть, как настоящий безумец, пожертвовал бы и жизнью — безраздумно и слепо, исступленно. Это никогда не было высшей ценностью для него, но… стоило иметь в виду, что все обладает свойством меняться и ломаться. И теперь часть Себастьяна умирает в иллюзорном омуте, за которым не раздумывая следует вслепую. Отреченный огонь внутри бессилен, пусть и мечется в немом противостоянии.       — Сиэль, — он осторожно цепляется за одеяло и медленно тянет его. — Я безумно хочу нормально поспать, пожалуйста, придержи на потом все претензии.       После демонстративного сражения за одеяло Сиэль все же остается более не защищенным, и Себастьян с глухим вздохом прижимает к себе хрупкую фигуру. Юноша шепчет что-то вроде «сволочь» и в отместку кусает за шею. Себастьян прикрывает глаза, когда его аккуратные зубы не слишком аккуратно вонзаются в кожу.       — Это будет непросто объяснить докторам.       Сиэль слышит чужое придыхание и смущенно отстраняется. Он надеялся совсем не на это.       Однако теперь с Себастьяном они попрощаются нескоро. Если ранее он был больным лишь де-юре, то теперь и де-факто.       — Молчи, — Сиэль расслабленно закидывает бедро на Себастьяна. — Ты чудовищно хотел спать.       — Нормально спать, позволь заметить.