Позор

Why are we so afraid to die? Are we concerned about the reckoning we may have to face on the other side? Or does the thought of our nonexistence terrify us? Perhaps neither. Perhaps what we fear most is no longer being able to do the things we love Fabrizio Paterlini — Week 3

Почему мы так боимся умереть? Беспокоимся ли мы о расплате, с которой нам, возможно, придётся столкнуться на другой стороне?

Или мысль о нашем несуществовании приводит нас в ужас? Возможно, ни то, ни другое.

Возможно, больше всего мы боимся того, что больше не сможем заниматься тем, что любим.

      Человек порой не замечает, как резко и неожиданно случайные моменты нашей жизни преобразует банальные вещи на новый удивительный лад. И всё же случайности не случайны, а потому и здесь есть вероятность связать на расплетённой старой пряже что-то совершенно иное, что-то не похожее по виду и форме на предыдущие попытки, однако по составу и цвету — один в один. Есть вероятность, что утро удивит незапланированным крахом и ни одна больница не отлынет в дежурстве. Есть вероятность, что та окажется на окраине, где прежде бывал каждый и ни за что не планировал бы возвращаться вновь, считаясь с прочностью железобетонных конструкций, наивно перенося их свойства и на себя. Есть вероятность стать центром внимания. Внимания, чьего присутствия на этот раз хотелось бы избежать. И вероятность велика. Мы ведь всегда выделяем одно из другого. Называя дерево вдалеке красивым, обращаем внимание и на другие, вот только не видим в них ничего примечательного, оттого и делаем вывод об уникальности первого.       Конан встречала Микото у выхода. Забирала на машине, стояла поодаль, отстранённо наблюдая тишь и гладь на выженной ярким солнцем территории, где на углу вкопанным по пояс сидел корпус наркологии, большой и потрёпанный, всё с теми же решётками на окнах. Чуть влево узкая дорога, за ней — что-то ещё. Сюда давным-давно привозили Наруто, откачивали, сторожили. Страдали времена и лучше, вот только и сейчас была велика вероятность стоять там — у дверей приёмного покоя, в чьём брюхе жадная на улыбку старуха дежурит шлагбаумом, однако Конан стояла здесь. В отдалении от всех блоков, у мелкого здания заправской регистратуры. Стояла и слушала шелест тёмно-зелёных крон, потому как очередей в этот корпус не было, никто не рвался и не спешил. До удивительного огромное скопление старого хлама сидело в стенах поликлиник, грызло глотки за права прохода в кабинеты и прагматично деградировало. Всем им — этим людям не терпится жаловаться на боль и проблемы. Всем. А здесь тишина.       О чём-то серьёзном не имелось и малейшего толка задумываться, потому как Микото уже возвращалась. Конан сделала вид, будто не мучалась, словно не изводила несчастный мозг мыслями о причинах и медленно обернулась, беря из рук женщины справку. Та героически молчала, пока что терпя с придирчивым ко всему лицом и осматривая ступени, да на глазах и опухших веках так и висела краснота. Себя не обманешь. По пути до машины, что осталась за высоким забором, Конан, наконец, начала читать.       — Двадцать третьего июля… Года рождения… Патологическое состояние: наркотическое опьянение… — беглым бубнёжом девушка озвучивала сквозь строки. — Господи… Остановка сердца? На фоне передозировки, да…       — Ты, блять знала, — глядя в окно на высокую лиственницу, словно подлую истину выплюнула Микото.       Конан поджимала губы. Уже не читая, глупо смотрела в лист бумаги, но отдавать женщине не спешила. Она не знала, вероятно, в этом и была вся проблема. Не знала, что напрочь засмотрелась в другую сторону, что позабыла о прежней заботе, тогда как всё её внимание нуждалось в помощи оставшемуся родственнику.       — Вы его на эту дрянь подсадили. Вы с Итачи, — чуть погодя, горько продолжила мать. Она не плакала и не кричала, едва ли будучи готовой к тому, что говорит, вот только Конан легче не становилось. — И вы знали, чем такое заканчивается, но продолжали играть с ним в друзей.       Знал ли Наруто, говоря о друзьях? Знал ли, если верил в нескладный бред об инсульте, с запуганными глазами спеша на помощь тому, кому уже не помочь?       Конан разлепила губы, не подбирая слов, что могла бы ответить быстро и чётко. Ей не хотелось знать будущего, не хотелось участвовать в том, что последует дальше.       — Место уже купили? — игнорируя звучавшие обвинения, девушка медленно разрешила спор.       — Рядом с Итачи есть место. Мы не…       — Я поняла.       Спустя мгновение тишины Микото сломалась. Не удержалась и всхлипнула, стиснув зубы, что было сил, впрочем, Конан её понимала. Женщина снова смотрела в окно, избегала стен местного морга, боялась, что вновь разревётся плаксивым дождём, а погода, как назло, осыпала щедрыми лучами солнца.       — Поехали за свидетельством.

***

      Впечатления изменились в который раз, и возникало ощущение, будто мир обеднел, опустел всего без одного человека. Не сказать, что Конан это не было знакомо. Все при своём, все на своих местах, и люди те же, и воздух, и улица, и даже вещи в его квартире наверняка до сих пор лежат так, словно сейчас он вернётся, чтобы их убрать. Планета не сошла с орбиты, небо на землю не рухнуло, и оживлённые лица прохожих ни чуть не померкли, будто не было ничего до, как и не будет после. Только вот температура внутри изменилась, а это значило, что неспроста в жаркий летний день кожу морозило до странных мурашек. Конан не была уверена, но предполагала, что в этот раз ответственность за внезапный бедлам перекладывать не на кого. Это её карман тянуло к земле, так же как тянуло человека, в чьём доме нашлось нечто в карман попавшее. Её ума и сил не хватило заметить чудовищные изменения, разрушившие мечты и систему нормальной жизни. Все ужасы и утраты отчего-то происходили вокруг неё. И тянулись они резиновым шлейфом с тех самых пор, когда закончилось детство.       Прийти к матери Наруто оказалось не проще. Конан стояла перед дверью, порочно глядя перед собой, с занесённой над звонком рукой чего-то тихо ждала, будто телефон до сих пор мог принести благие вести, а ситуация измениться.       Ей нужно было сказать. Нужно было спросить — а что дальше? Что делать теперь? Однако вызубренные наизусть вопросы уже не лезли из головы на язык, а сил нажать на чёртову кнопку не находилось последние пять минут. Это ведь она не справилась. Она утопила каждого, закрывая глаза и поочерёдно опуская в воду. Трусливая крыса, поверившая в свои силы и почему-то решившая замкнуться только на собственной боли.       Глухой щелчок старой пластиковой кнопки. Рука справилась, нажала, заставив выдержать секундную передышку и шагнуть дальше. А дальше наступила минута полной тишины, послевоенная, трагичная и самая длинная в истории любого человека, скорбящего за каждого, ушедшего в иной прохладный мир. Сколько дней прошло с тех пор, как Конан пожелала избегать подобных моментов. Сколько ещё раз придётся с чистого листа переписывать планы на будущее. Так и стояла, мирясь с подкашиванием коленей, пока из-за двери не выглянуло два объёмных глаза, растоптавших её уверенность до конца.       — Я… Хотела кое о чём поговорить, — сипло произнесла она, теряясь в ярко-синих с небесно-голубым отливом радужках.       — Наруто нет, — выглянув целиком, Кушина что-то жевала. — Вчера заходил, а куда ушёл, не имею понятия.       — Нет. Я знаю, где он, но мне нужны Вы.       Лёгкое замешательство на лице женщины сменилось моментом задумчивости. Та будто решала, стоит ли пускать незваного визитёра в дом, как вскоре всё же подпёрла плечом дверную раму и собрала руки на груди.       — Как Вас зовут? — поинтересовалась она, невольно выпячивая округлый живот вперёд.       — Конан.       — Если дело снова касается Наруто, я не смогу ничем помочь, Конан. Мы давно не живём вместе, думаю, это известно.       — Вы его мать, — не хотелось, чтобы то прозвучало с упрёком, да вышло похоже. — Я пришла поговорить с Вами, как с матерью.       Конан набрала в лёгкие больше воздуха. Женщина слушала её, с чистой совестью рассматривая неординарный образ и сложную мимику.       — Ему нужны близкие и поддержка. Может быть, завтра, может, позже, возможно, уже сейчас. Я не знаю, — вырвалось вместе с тяжестью.       Кушина только бровью повела, навряд ли осознавая причины, давшие мотив их встрече.       — Что-то произошло?       — Больше, чем я бы хотела сказать.       — Так и чем я обязана… У Наруто теперь своя жизнь, у меня… — женщина очертила ладонью пополневшую фигуру, дав явно понять, как скоро изменилась её судьба с последней встречи. — У меня своя.       — Да. И я не вправе учить или наставлять. Но прошу помочь Наруто и поддержать. Составить компанию, если понадобится, утешить… Это единственное, о чём я сейчас могу просить.       Кушина долго молчала, верно обдумывая перспективу. Единственный родственник. Один член семьи, коих Узумаки никогда не имел. Мутные вещи говорила девушка на пороге, ещё более странной казалась эта внезапная просьба о помощи.       — Посмотрим, что выльется из этого, когда он вернётся.       — Просто скажите, могу ли я на Вас расчитывать?       — Будет время над этим подумать.       Ничего не оставалось Конан, как смиренно кивнуть и немного помедлить. Девушка чувствовала, что вновь оплошала, что не подобрала верно бьющих слов, не объяснила важность трагедии и последствий, однако подобрать их и не могла. В голове набатом застукивала только жалость.       Она развернулась, пытаясь уйти. Ноги слушались плохо, руки немели, будто и те норовили ослабить хватку, безобразно выбросить в пыл сражения её полутруп.       — Так что случилось у Наруто? — окликнула Кушина, не дав уйти далеко и скрыться за поворотом лестницы. Конан попыталась не думать. Не думать о том, что случилось, о том, почему эта женщина стала так свежа и любезна, о том, как на деле получила железный отказ.       — Потерял причину, по которой вернулся.       Силуэт покинул пространство лестничной клетки, и вскоре шаги окончательно стихли, тогда как Кушина закрыла дверь и вернулась на кухню. То, что бросила напоследок Конан, однозначно являлось чем-то в стиле её убогого сына. Наруто не умел быть серьёзным, не умел стремиться к цели и признавать многочисленные ошибки. Пускай она мало говорила ему об этом в детстве, пускай утратила интерес к пропащему ребёнку. Её вина. Однако Наруто вырос, справился, сумел акклиматизироваться, несмотря на жестокость поставленного эксперимента. И теперь этот мальчик самостоятельно разгребал волны руками, вдоволь наплававшись в бездонном озере. Глубина его не страшила, ветер не хлестал милое лицо, сила не давала утонуть, как далеко его тело не унесло бы в море. Вот только жабры не выросли, и сейчас возник недюжинный интерес обсудить это с новым хозяином в доме, с мужчиной, прекрасно заменившим своим присутствием некогда нехватавшую сильную руку. Потому что, как бы не откликнулось чёрствое сердце на зов о помощи, решать не ей. Уже нет.

***

      Незнакомая пустота детской площадки мелькнула мимо её глазниц. Ни детей, ни родителей — ни души таким прекрасным летним вечером не оказалось подле выкрашенных в жёлтый горок. На телефон же звонил Наруто, а Конан ни сбросить, ни взять не могла, не зная, что должна сказать на этот раз. Шла поспешно, не позволяя заплетающимся ногам связаться окончательно, потому как не время и не место давать слабину. Рассказать должна была сразу, с самого начала, как зашла в их квартиру, вот только не сказала, заплутав в том же неверии, какое настигло Узумаки.       — Ты сейчас где? — девушка притормозила возле машины, стоя с далеко загнанным чувством тревоги. Наруто её добивал, допытывал своим присутствием, пускай и был лишь на другом конце провода.       — Дома. Ты ездила? Ему лучше?       Туманный страх перебрал пару нот на женском сердце. У матери Узумаки она была всего пару минут назад, а, значит, место, называемое домом, окончательно изменилось.       — Сейчас совсем некогда. Послушай. Я завтра заеду за тобой в одиннадцать, оставайся у него, ладно?       — Что-то случилось? — осипшим голосом прозвучал Наруто, но девушка не пожалела того, о чём начала. — Куда мы?       — Поедем к Саске.       Многое отдала бы Конан за возможность не говорить, за возможность не быть слабой, тогда как всем нужна её стойкость. С другой же стороны, усталость слабости далеко не равна. Усталость — лишь показатель того, что человек дал от себя всё, на что был способен. И Конан с этой аксиомой мирилась. Держалась хрусталём, прозрачным стержнем.       — В одиннадцать? Я… Мне нужно что-то купить или взять? — с нетерпением Наруто оживился, будто всё ещё не понимал, как приторно глумится над самим собой.       — Просто будь готов к выходу.       — Буду, — уверенно кивнули с другой стороны. — Обязательно.       Сброшенный вызов мигнул и погас. Оттенок поломанной гордости застрял у Конан поперёк горла, и от того то болело, не прекращая душить частым спазмом упругого кома. Карман не облегчал, тянулся к земле, стягивая резинку брюк к бёдрам, где то и дело мозолил выступающие кости морщинами ткани.       — Ёбаный ты придурок, — подавившись последним словом, девушка насупилась, разрешив глазам прикрыться, а бровям сползти вниз. — Что ж ты наделал то, а….       Она запустила руку в карман, мигом натолкнувшись на тяжкий камень. Лист бумаги, сложенный вдвое, немного запачканный. Лист бумаги с сомнительным содержимым, с единственным, что успел сказать Саске.       Конан уже читала, знала, что всякая речь, изложенная дрожащими буквами, адресована для другого, но была готова признаться, что не посмела бы отдать его Наруто. Не решилась бы, не узнав содержимое в полной мере. Теперь винила себя и за это. За вскрытые чувства человека, которые желали быть только личными, за знание, демонстративно посвятившее её в чужой секрет. Она смутно помнила, как нашла его. Среди завала, в углу рабочего стола бумажка торчала наполовину, прикрытая книгами и тетрадями, которые вряд ли Учиха открывал хоть единожды. Значит, прятал. От самого себя укрывал, потому что дал слово закончить, а закончить не успел.       Читать тогда было проще. Пока в полуметре от неё лежало прохладное тело, пока самоконтроль держался на гордом уровне, пока Наруто бежал, сам не зная куда, а она оказалась единственным, кто видел и понимал больше других. Сейчас же всё устаканилось, глаза пробежали по первым предложениям, и рука опустилась. Нельзя войти в одну реку дважды.       Машину Конан отогнала до ближайшего магазина. Не терпелось влить внутрь что-нибудь термоядерное крепкое или хотя бы холодное. Выпить жгучей солярки, чтобы болью перебить дискомфорт в груди. Усидчивость её отвернулась, подставив к свету широкую спину, а потому не пошло стоять на месте, не удалось справиться с паникой, что верным копьём входила сквозь внутренности всё глубже, и оставалось лишь жить, продолжая слушать.       В очереди у кассы глаза, словно в детстве, изучали прилавок: одноразовые бритвы и лезвия, дорожавшие по часам жвачки, среди которых мятных вкусов становилось всё больше. Явных изменений не следовало, шоколадные батончики так же лежали на полках пониже, готовые впечатлять любопытных детей, а сигареты за прилавком, вдалеке, укрытые шторкой. Ничего сверхъестественного, да только Конан испугалась смотреть на них дальше, вскоре отвернувшись к человеку впереди. Её проблема выползла за пределы головы и медленно отравляла ближайшие компоненты, ползя рядом по полу абсолютно так же, как литровая бутылка воды скользила по кассовой ленте.       Выйдя на улицу, первым делом девушка смочила руки и протёрла лоб со щеками, стараясь освежить кожу от липкой испарины. Расслабиться не смогла. Некогда выпадать из режима, ведь следом по списку ей дóлжно заехать к почившему мужу, уточнить расположение места и заказать, наконец, корзину от их неполной семьи.       Реализм из истории кто-то высосал. Чем дальше Конан шла, тем меньше верила собственной памяти, неполной грудью набирая воздух в лёгкие и выгоняя спёртый вдох. Ей следовало как можно скорее раскрыть перед Наруто карты, дать время привыкнуть, подумать и что-то решить, однако слов подобрать не могла уже битые сутки. Заботы о погребении, устройство гробницы, гости и пышность самих похорон — всего лишь утешение живых, нежели помощь мёртвым. И все надгробные речи, полные глубокого смысла, дают только точное представление о том, кем следовало быть покойнику. Ни больше, ни меньше. А рассказать всё равно что-то надо.       Перезвонил Наруто сам. Взвинченный, возбуждённый докопался до сути невольного диалога, стремясь отвлечься от насущной мерзости, попрятанной в углах той квартиры. Конан подпирала поясницей машину, дёргала за шнурки, будто бы впрямь ощущая иллюзию занятости, только слушала по большей части лишь загнанное дыхание, с чем Узумаки трогал большие паузы, стоящие в монологе.       — Так ты была у Саске? — переспрашивал стеснённо, и сначала показалось, что говорил это вовсе не он.       — Была, — отвечали одними губами.       — Как он там? — телефон остался дома, Наруто хотел бы что-то написать, да писать оказалось некуда. — Говорит хоть? Я ему сигарет купил, пару пачек сразу.       — Не надо сигарет…       Трубку Конан оттащила подальше, нескончаемо плотно зажмурив глаза. Неужели сейчас сломается, так и не ответив на главный вопрос. Неужели не скажет.       — Не надо сигарет, — повторила она. — Просто ляг спать пораньше. Силы не помешают.       — В одиннадцать выходить же, да?       — Желательно.       — А… Со скольки у них там вообще часы посещений? — казалось, что нет вопроса глупее, но Конан он грубо добил.       — Завтра узнаем… До завтра, Наруто.       Всего мгновение прошло, как в трубке снова зазвучал голос, однако девушка сбросила звонок, моля, чтобы больше не повторился. Присела на корточки, прижала руки ко рту, бросив телефон на низкий бордюр у передних колёс, и мелко задышала. Куда ж она, дура, поедет. Говорить с ним не может, признаться не способна, а собралась отвезти.       Тихо поскрипывая навзрыд, Конан прикусила запястье руки. Так и спряталась за своей же машиной, сидя у холодного металла. А та помнила каждого, возила внутри себя вместе и поочерёдно, грела зимой и спасала прохладой летом, вот только люди ушли, а машина скорбеть не умела.

***

      Утро вечера мудренее, но, вопреки всякой просьбе, уснуть Наруто так и не смог. Половину ночи он слепо блуждал по квартире, то тут, то там натыкаясь на вещи из прошлого. Ностальгировал нездорово, воочию из-под век наблюдал за всякой тенью и складкой, невообразимо долго теряясь в моменте пришествия каждый раз. Какая-то смятая сильная встряска его придушила под утро, заставила разлепить глаза, на деле проснуться от лёгкой дрёмы, тогда как время перед выходом затянулось дрожащей резиной. Ни кофе, ни чай во рту не прижились. Горло драло сухой тряпкой, пробкой забивая свободный проход. Так скорая встреча с Учихой тошнила по-дьявольски глухо, никак не успокаивая пульс, никак не отпуская натуру, в чём отголоском проснулась проблема.       Конан же он улыбался. Дёрганый, посеревший приближался к машине на хрупких ногах. И хрупких не оттого, что сил в них почти не осталось, хрупких на молекулярном уровне, на уровне подгоревших нервов. Шёл ровно — из-под козырька подъезда сразу на яркое солнце. Тут день оказался ни столько жарким, сколько мучительно душным и отчего-то неузнаваемо тихим, будто жизнь остановилась недели назад. Быть может, дурная погода и заставляла людей прятаться по домам. Быть может, так же мутила.       — Привет?       В машину сел, пристегнулся. Лениво пошатнулись деревья, под леденящий поток кондиционера вернулись назад. Наруто осмотрелся гостем, подметил кружащее дежавю, как вдруг приметил цветы на заднем сидении.       — Ты почему такая… — через мгновение сам замолчал.       Окончание слов выбрало чёрный. Того же цвета висела и одежда на Конан, с виду строгая, лаконичная, но крайне лёгкая, под стать пустынной жаре. Хмурым взглядом она оглядела руль, а позже приподняла голову к лобовому стеклу. Заметила, как что-то встало на свои места, как Наруто притих и заторможенно уставился в окно, покрепче сжав обивку сидения. Рот его слегка приоткрылся, сначала выпустив крупицу воздуха, затем чуть двинулся кадык, а глоток вышел тугим горьким, и всё же Узумаки произнёс то, о чём внезапно подумал:       — Двенадцать утра, — безответно, едва ли слышно. — Как в церковь.       Конан дёрнулась, однако тут же взяла себя в руки. Будет лучше, если Наруто поймёт всё сам. Будет лучше, если вообще поймёт.       В тишине они тронулись с места. Музыка не играла, играли странные пятна перед глазами. У одного — светофоры, у другого — стрелки часов. Часов, остановившихся на семи утра неизвестного дня, остановившихся в стуке, но обративших свой ход наизнанку. Узумаки всматривался в окрестности, детали которых забылись многие годы назад, вдумчиво втягивал их обратно, запоминая с самого начала, только вкусом уже не наслаждался, оттого что горчичный, оттого, как побоку от него звенело и побрякивало что-то чужое.       Сомнительный браслет с крестом висел на тонкой руке оковами, шуршал на поворотах, и Наруто отвлекал. Кресты в любом понимании плохи. Из сакральности в грех, из греха к Богу. Сплошной символизм острых форм и простых элементов. А символизм есть — иллюзия. Если что-то абстрактно, оно становится простым выражением того, что он хочет сказать. Слово или символ, или число, или мысли. Наполнить можно чем угодно, ведь в символизме голая истина, и знамений не нужно, стоит только поверить. Так верил ли он, Узумаки? Верил ли в то, что видел сейчас собственными глазами?       — Мы не в больницу, да?       — Мне жаль, — вопрос прозвучал на линии слышимости, отчасти став для Наруто риторическим.       Съехав с пустынной дороги, Конан убавила газ и теперь плелась черепахой по срезанной части асфальта. Окружающая местность становилась всё более заброшенной и безлюдной, где ветхие заборы и заросли травы говорили о том, что они уже близки к месту. Девушка вновь посмотрела на себя в зеркало заднего вида, наскоро поправляя прядь волос, вырвавшуюся из-за уха, как чуть не заговорила о прецеденте этого утра.       В отличие от Узумаки, к встрече она была абсолютно готова. Считала, что всякая боль отошла, сменившись понятием естественного, однако всё ещё не могла подавить острой печали, о чём усердно старалась не говорить.       Доехали до первых секторов, проплывая мимо безвкусных памятников и обветшалых деревянных крестов, они быстро. Наруто всеми силами вынуждал себя безропотно смотреть за окно; всё же всяко привык, видел отнюдь не впервые и удивляться чужому трауру соблазна не имел, но всё же не мог. То и дело глаза его опускались в салон, на худые ноги, на тёмные кроссовки и вычищенный коврик под ними. Человек с чистым сердцем способен пройти весь мир, да вряд ли Узумаки нашёл бы на мышце единственно гладкий уголок, не тронутый пылью презрения, ошибок и сожалений.       Конан остановила машину у дерева, рядом с неброским углом подле заброшенного участка, что право зарос сорным растением, таким же обыденным и колючим, как каждый изгиб памятника поблизости от куста. Она сглатывала то, что крепко засело в тряпичном горле, а после неспешно отвернулась назад, цепляя острые стебли цветов, доселе росших в огромных теплицах.       — Пойдём… — девушка передала розы в бледные руки, одёрнув мантию безучастности, тогда как некогда оливковые щёки дрогнули, искривив линию губ.       Узумаки не спешил. Чувствовал себя идиотом и всё равно посчитал цветы, скупо ожидая остановиться на нечётном количестве. Чётное.       — Пойдём, Наруто.       Машина мигнула молчанием, водительская дверь её беспристрастно закрылась. У поворотов всегда должно виснуть зеркало. Иногда отражение в нём горазде реальнее, чем сам объект. Узумаки стоило заглянуть в чистую гладь, припомнить топкое болото и насладиться собственным образом, бесповоротно вышедшим с поприща несогласия. Однако зеркала не было, а поворот всё ещё оставался впереди.       За ним вдали скопление людей, большая машина и знакомые цвета волос. Неровный ряд поржавевших оград и стойкая тишина, моментом ставшая добивающей и вопящей.       — Идём, — настойчиво повторила Конан, стоя на грани угла, что выбрала по привычке, пытаясь сбежать раньше срока.       Наруто дёрнулся. Цветы он бросил на панель между сиденьями, дверь толкнул порывисто, едва не ударом ноги, а сам вырвался из машины накатом, что было сил отчаянно рвавшись вперёд.       Бежал, всхлипывая сквозь сжатые зубы. Бежал расторопно, приближаясь к нездоровому чёрному капищу. Видел гроб под цвет красного дерева, отчего-то решил, что цвет отвратительный и Саске непременно бы с ним согласился. Цвет чудной, как мокрая грязь, мешанная с кровью. Его ли? Нет, чьей-то чужой. Земли здесь и вправду достаток. Всюду несло химией и пыльным искусственным зловонием кладбища. Бежал, забывая дышать, хотя лёгкие и без того отказали в работе, как вдруг споткнулся, растолкав всех людей, и, грохнувшись, упёрся лбом в стенку гроба.       — Саске… — завыл, не смея разомкнуть веки.       Но Учиха лежал, и Наруто это видел. Укрытый белым полотном, спокойный и умиротворённый. Глаза его матовость потеряли, закрывшись от людей и серых ликов пришедших; смотрели глубоко внутрь тела, покуда нос и лицо чем-то смазали, припудрив поверх бледной и крохотной пылью.       Узумаки поднялся на ноги неумело, всё крепко хватаясь за борт. Что-то текло по лицу. Ни кровь, ни вода.       — Открой глаза. Открой, Саске…       — Наруто, — позвал кто-то позади.       Слёзы собрались на подбородке, медленно капая вниз. Слёзы не останавливались, бежали стремительным ручьём, орошая усатые щёки.       — Саске! — закричал внезапно он, впившись в саван и сдёргивая его к ногам.       Уцепился за каменные руки поспешно, в припадке зла не сразу поняв, что те связаны. Кисти холодные, впредь мягко лежащие друг поверх друга, но лишь иллюзорно. На деле гипсовые, ставшие статуей.       — Если любишь меня… — отчаянно прошептал замеревший рот. — Если любишь… Открой глаза. Открой.       — Уберите его, — слабо выдохнул знакомый голос женщины из-за спины.       Узумаки помнил его. Помнил и тембр, а лица не признал бы.       — Наруто, — на этот раз звала Конан. — Отойди на минуту, пожалуйста.       Отойти и не думал. Узумаки яростно затрясло, задрожало. Сквозь застилающие взор слёзы и надрывный вой он сорвал со лба Учихи венчик и обнял руками его лицо.       — Мрази… — выдохнул в сторону да вскоре обернулся. — Вы — мрази. Поганые твари. Вы все.       Конан дёрнулась в его сторону, наклонилась, пытаясь поднять. Плечи неподвластно сводило, однако оттащить от Учихи старалась изо всех сил. Наруто же остался. Вырвал из её руки скверные розы и выкинул куда подальше, не ловя краем глаз даже место, где те приземлились.       — Забери меня… — надломанным шёпотом зарыдал он, упираясь щека к щеке. Как прежде, со всей зависимостью. Ледяная кожа, сухая и твёрдая, молвила тишиной. Не было боли мучительнее, чем видеть всю свою жизнь в тёмно-красном гробу. Не было страха ужаснее, чем понимать, что Учиха не заговорит. — Забери к себе, Саске…       Прикоснувшись к губам своим ртом, ощутил ненормальную горечь. Дрянь, которой мазали в чёртовом морге, оказалась даже на них.       Застонал он беспомощно, вскоре прижавшись лицом к груди. Надевал на чужой палец кольцо, криво снятое с собственной кисти, а последствий не ведал. Вовсе не понимал, что то вновь уже не увидит. Даже тоннели чёртовы аборигены с Учихи сняли.       — Не бросай меня.       Всхлипнул тихо, сменившись на отчаянный загробный скулёж. Наруто сейчас бы сыграл на пианино, прямо над ним разрыдался, лишь бы Саске услышал. А Учиха лежал недвижимым изваянием, укрывшись лёгким ветром, который не способен был отныне почувствовать. Он не успел узнать, что Узумаки так и остался в том дне, когда последний раз видел Саске живым.       — Уберите его, — повторилось из толщи воды.       Мадара же подоспел, скрутил за руки, волоча прочь. Силы Наруто растерял, отдал последнее мёртвому гробу, в последний раз ухватившись за тоненький край пожелтевшими пальцами, будто красные нитки ещё способно не разорвать. Орал он как резаный, голос срывался, полыхал; но, увидев давящуюся слезами Микото, Узумаки надрывно прошипел в лицо что-то сильное, найденное в памяти далёкого дня, по шуточной наготе, оставшись словами из этого места.       — Он хотел, чтобы кремировали, сука. Паршивая сука.       Ничего не осталось.

***

      Наруто пинался с неробкой безысходностью. Валялся и вырывался, покуда дверь плохо знакомой машины не хлопнула, отрезая кусок жаркой улицы. Затолкали его вдвоём, не щадили и чьи-то ноги, упёршиеся в отбитое бедро.       — Я спал с трупом, — завыл он в блестящее чем-то сидение. Сверкало то вспенившейся слюной, гибкими соплями и каплей слёз, что впору обтёр, не считаясь с приличием.       — Утри нос.       Мадара вытянул из кармана платок. Протянул безразлично, будто вовсе не понимал причин и мотивов сегодняшней встречи.       — Куда его? — буднично заговорил чей-то голос. На деле мужской, в чём-то звонкий, а нереальный до крайней степени сумасшествия, что лучше бы вовсе и не звучал.       В квартиру привезли быстро. Узумаки не чувствовал ни боли в содранных коленях, ни холода рук, оставивших прикосновение к невинности и особенной смерти. Лишь глубоко засевшая червоточина в груди выворачивала мясо, застенчиво удаляя остатки прошлого. Потому Наруто поднимался, не видя. Поднимался в неизвестную обитель, прежде знакомых комнат и стен, отчасти чем-то жертвуя, возвращаясь туда, где прошлое было жизнью.       — Родителям звони, — проговорил голос старца, в решимости не уступая силе волевого человека, однажды разобравшего подноготную каждого.       — Нет родителей, только…       Конан запнулась, внезапно поймав взглядом рухнувшее в прихожей тело. Наруто лежал неестественно, нервно дышал, задыхался, порывисто скользя губами по грязному ковру прихожей. Лицо его вмиг оказалось до жуткого незнакомым. Чистейшей ненавистью оградившее реальное от искренней надежды на будущее. Задыхался всерьёз, жгло изнутри белым пламенем, сизым углём омывало остатки существующего.       — Он умер… — в напряжении тишины замер спутанный, тихий шёпот. — Саске. Умер. Умер… Он умер…       В секунду Конан исчезла из вида. Она поспешила помочь, спрятать собственную тень непреодолимой муки за чистым стаканом воды, куда рухнули первые капли успокоительного, вряд ли сумевшие бы что-то исправить. Мадара окликнул её с порога, заметив выпавшую из кармана неурядицу. Записка раскрылась, замявшись поеденным уголком, выронила изнутри чистый лист, заметным белый, почти пустой.       Медленно подобрав её, складываясь на старых негнущихся ногах, Учиха пробежал лишь начало, стремительно отвернувшись от текста и свысока терпеливого горя глядя в сомкнутые веки Наруто.       — Это твоё, — произнёс он негромко, на деле видя лишь яркий мрак, упавший гирей бездушия поверх молодого тела.       Шевеления Узумаки не крепли. Руки дёргались, пытаясь за что-то взяться, а щёки с презрением ныли, ведь в положении умирающего всегда были свои преимущества. Когда нечего терять — нет причины бояться риска.       Саске был великолепным примером сошествия всевозможных грехов и молитв. Чаще ломался, больше горел, оттого проникался возможностью жизни скоропостижной, нелепой, как те причины смотреть в голубое небо, некогда отдававшее чёрно-белым рельефом висящих высоко облаков. Саске был лучшей головоломкой, на деле оказавшись человеком-примером. Став причиной терпеть этот мир; оказавшись на уровне плинтуса, поднимался и падал. Наруто терпел крах вместе с ним, избивал до полусмерти колоссальную в проявлении бешенства и незримости любовь, отдавал крошки чувства без остатка, однажды получив возмездие в виде чистого и святого признания, коим вечно горели пустые глаза. Однако те не пустые. Никогда ими не были. Просто не видел Узумаки в них ни черта до тех пор, как не увяз окончательно. А потопили Наруто собственные ошибки, желания махрового эгоиста, не выдержавшего боли отличной, иной от проявления личной.       Учиху довели эти мелочи. Довели до планки необъятного наслаждения его скупым и отчасти великим возвращением в общий мирок. Потому что Узумаки всегда знал, где лучше и теплее, всегда держался за медленно ускользающую кисть руки, в один момент ставшую для него чистым антибиотиком. Потому и вернулся, не ведая, что увидел в последний раз.       Тот по-прежнему лежал на полу, как вдруг Мадара уловил дрогнувшую в попытке подняться руку. Записку отдал невесомо, стараясь проследить за тем, как лопнувшие губы медленно зашептали слова. Наруто растирал татуировку, ставшую подарком и явным напоминанием. Знал, что никогда не сведёт, а кожа чесалась до жути, норовя отвалиться.       «Не было у меня ни планов, ни целей. До тебя, по сути, вообще терять было нечего. До чего только люди не доходят, так посмотреть… Мерзость. Никогда мне твоя тема с записками не нравилась, а теперь сам сижу. Писатель-неудачник. По-другому признаться уже не выйдет.       Мой косяк в том, что боялся. Я тебя боялся, твоих интересов, отчасти даже себя, а потом вдруг настолько привык к этому, что перестал замечать. Наверное, ещё с тех пор как ты ныл? Я не помню.       Когда ты ушёл, я, по правде говоря, отправился в ад. Не следил за временем, много работал и снова подсел. Почти никто не обращал на это внимания, и тогда я неожиданно понял — пройдёт. Прошло ведь?       Да. Прошло пару месяцев, точно не знаю. Наступил мой день рождения, о котором я и сам едва не забыл, но ты… Ты почему-то позвонил именно в этот день. Ничего. Я прощаю тебя, ведь только нелюбимому человеку нужно быть идеальным. Любимому можно всё.       Если снова увидимся, наверное, скажу тебе, что теперь точно не тот, кому следует быть рядом. А сам до сих пор тебя       Ну, ты знаешь.       Не это должно было произойти с нами, я потом закончу       23 июля»       — У Итачи был шанс. У них тоже, — тихо проговорил Мадара, завидев в дверях появившуюся мимолётом Конан. В слабой хватке мужчины остался тонкий листок, с одной единственной надписью: «Чертог самоубийцы». Глупая фраза, так он считал, и всё же опустил тот поверх ковра, рядом с восприимчиво шептавшим Наруто.       Девушка смешанно воспринимала последствия чуравшегося вранья. Смотрела безжизненно, навек опустошённо.       — Наруто, — позвала вдруг она, оказавшись чуть ближе, с начищенно замеревшим стаканом в руках. — Возьми. Нужно выпить.       Лист выпал, рот так и остался едва приоткрытым. Не было средь него дыхания, не было плача, не было движения, и только сердце долбило наотмашь.       Узумаки неловко поднялся, скорее ползком подбираясь к проходу на кухню, после чего всё же встал на ноги твёрже, уже уверенней приближаясь к окну. За пыльной границей подоконника стояло широкое свеженькое стекло. Там, за гранью видимости, смешанных из оттенков зелёного растений, гуляла жизнь, кипели судьбы и слышался мелодичный перебой незнакомых голосов. А Наруто взглянул выше, беспочвенно оставаясь на месте.       По небу летел самолёт. Дурацким белым разрезал невозможный синий, скорее даже голубой, что прежде угадывал в зеркале. Их не было тысячу лет — не летали. Из самолёта не видно топь, да из топи видно самолеты. Так почему не для него, почему не днём раньше…       У каждого пути есть тысячи дорог, только ни одну из них нельзя принимать близко к сердцу, ведь то, что примешь, хочется удержать, а удержать нельзя ничего. Должно быть, Учиха понял это немного раньше остальных. Триумф его сочным краплаком отпечатался на бумаге, но состав уже не узнать, потому что кому-то времени отведено больше, кому-то — напротив. Не изведать и не понять вещей, к которым сердце не лежит, секреты чужих душ — потёмки, куда не стоило соваться посторонним. В этом Наруто и допустил уйму промахов. Считал, что всякий позор способно преисполнить в иное русло.       Ошибся? Нет, просто всегда хочется начинать красиво.       — Пусть земля тебе будет пухом…