Позор

So far from who I was From who I love From who I want to be So far from all our dreams From what love means From you here next to me So far from seeing hope I stand out here alone Ólafur Arnalds — So Far

«Так далёк от того, кем я был,

От того, кого я любил,

Кем хотел быть.

Так далёк от наших мечтаний,

От смысла любви,

От тебя просто рядом со мной.

Так далёк от надежды на горизонте,

Стою в одиночестве»

      Мягкие ткани дубеют по прошествии времени, и чем старше существо, тем разительней между былой нежностью и новой грубостью становятся его отличия. Мадара укладывал камни ровно по этому принципу, возвышал оболочку вокруг себя, складывая их друг на друга, надёжно притирая каждую грань. В доме его благоухал тихий ветер, а запах старости порхал совсем рядом, но был неподвластен рецепторам нюха. Тем не менее мужчина жил и был рад существовать здесь, не закрываясь от внешнего гама предрассудками. Саске заметил это сразу же, как вошёл в его дом, проверка же началась после обеда.       — Куда пропал этот твой? — Учиха зацепился носком за низкий порожек кухни, где плитка лежала не тем боком, вследствие чего немногим выпирала вбок.       — Занят своей жизнью. Он не «этот мой», а всего лишь помощник.       — Больше на проституцию смахивает, — сморщившись от удара ногой, Саске высказал первое, что пришло в голову.       — Меня не волнует, что ты об этом думаешь.       — Ничего и не думаю.       Вскоре Учиха остановился у ряда стульев, окруживших приличный стол, и прикоснулся к спинке одного из сидений, пытаясь вспомнить в доме хотя бы что-то. Мадара не медлил, ступая по тем же шагам.       — Я, безусловно, рад наконец видеть внука в гостях, но Конан мне позвонила, и причина твоего появления для меня не загадка.       — Тогда не говори, что ты не знал об этом.       — О чём? — мужчина кашлянул, прикрывая рот внешней стороной ладони.       — Об Итачи. Что скажешь, дед?       — Да, разумеется…       Саске прикусил свой язык, с непривычки не услышав сопротивления. Пожалуй, ему слишком сильно хотелось броситься на другого и вытянуть клещами нечто грубое, чтобы суметь остановиться. Однако он снова пришёл не туда.       — У каждого тут своё оправдание, — Мадара задумчиво провёл рукой по шероховатой столешнице, оттесняя гостя всё ближе к окну. — Каждый уверен, что был непричастен.       — А ты, значит, причастен?       — Эта история настолько длинная, что я вряд ли успею её рассказать. Вижу, ты всё ещё не понимаешь многих вещей. О чём говорил тебе Яхико?       — Всё ещё? Я и понятия не имею, в какие игры вы тут играете. Знаешь, каково наблюдать, как все обо всём знают, а мне загадками пытаются втереть какую-то чушь? — тон повышался оттого, что сердце заболело, ускорившись. На деле же ничто не расстраивало больше давно осознанной истины. — Я единственный, кто, по-вашему, ничего не знает.       — Все, да обо всём… Непросто нам с тобой будет.       — Ты хочешь сказать, я не прав?       Саске раздражало это, внутри вообще бултыхалось множество невысказанных за последнее время слов и пожеланий. Он скрестил на груди руки, нахмурил брови и был готов принести доказательства своих теорий, как мужчина вдруг отвернулся, спокойно выдыхая одно-единственное слово.       — Сядь.

***

      Человек этот по праву был стар. Десятилетиями наблюдал он за жизнью людей, в десятилетиях же строил и свою, праведно считаясь с мудростью прошлого и обходительно заглядывая наперёд. Годы дали Мадаре много шансов, настолько неисчислимое их количество, что в какой-то момент быт стал устойчивее, а события однообразнее.       Учиха оказался примерным отцом для Обито и Фугаку, справедливым, честным и в меру строгим. Он выпустил детей в открытое море, позаботившись обо всём, что было важно в мыслях одинокого родителя. В скромную благодарность будущее принесло ему большую семью, где появление Микото новой волной толкнуло время вперёд, расширяя границы возможного. С девушкой Мадара не спорил, учить на свой лад никогда не пытался, а потому хороших отношений они не избежали, и та взаимно восприняла свёкра как родного отца. Вряд ли Учиха помнила, каким тот был, и только детские воспоминания теплели связь и образы, успевшие зародиться в душе ещё маленькой девочки, однако новый член семьи виделся ей человеком волевым и спокойным. Он вёл праздный образ жизни, покуда на пенсии людям часто пророчат тишину. Неудивительно, что наравне с прочими в старом шкафу Мадара хранил уйму скелетов. До поры до времени.       Внуки Учиху радовали. Пускай виделись они крайне редко, Мадара рано заметил, насколько те по-особому разные. Итачи был уравновешен, вежлив и преимущественно спокоен; несмотря на массу обязанностей, привитых глубоко с детства, он часто находил время для удивительных светских бесед, без хвастовства и насмешек, рассказывая деду о жизни такой, какой только мог видеть её малый ребёнок. Мысли его впечатляли. Были они до чудного рассудительными, с серьёзной нежностью к остальному. А Саске, напротив, чаще прибывал в задумчивости и молчании. Может, всё оттого, что в силу возраста Микото не любила таскать ребёнка по гостям, не думала о том, что для кого-то может быть важным присутствие ещё одной души за семейным столом, однако, в отличие от самого Саске, Мадара его прекрасно понимал. На то старший брат и выражался в общении, чтобы уж как удавалось компенсировать убыток их незнакомства. Только, будучи честным перед самим собой, мужчина всё-таки видел мальчишек несколько глубже.       Спокойствие Итачи нарушалось внутренним дисбалансом, он будто искал вечно то, в чём по-настоящему сумел бы себя проявить. Личный бред его, что всячески скрывался за мудростью, не проходил по взрослению, а сердце крепчало, убеждаясь в важности идеалов. Саске же часто хмурился, скрываясь от лишних глаз в тишине детского одиночества, считал это незаметным для окружающих и с прибавлением лет всё чаще словно ловил себя на чрезмерной мечтательности, тогда как ещё глубже запирался в себе.       Не всё шло гладко, что-то определённо вызывало массу вопросов, да Мадаре по-прежнему не хотелось лезть в чужую семью. Казалось, что, нарушив её покой, он запросто разобьёт нежные чувства Микото, потому и жили они обособленно, каждый так, как нашёл в себе силы. С виду долго и счастливо.       Постепенно судьбы каждого из них претерпевали изменения, так собственные дети меняли планы и попросту превращались в матёрые башни, кому уже не требовались ни отцовская защита, ни уроки его скромной поддержки. А параллельно им внуки уходили ещё дальше, за грань досягаемости старого человека, взрослея гораздо быстрее, чем того хотелось бы позабытому деду. К моменту трудного подросткового возраста мужчина уже знал их основные отличия друг от друга. Если Итачи проявлял себя в связях, то Саске не стремился к контакту, чаще запираясь побоку с братом. Насколько Учиха знал, тот без особого интереса всё создавал новшества, ненужные даже ему самому, что-то выдумывал, покуда мать пыталась достучаться, но обращать внимания на них, реальный мир, упорно не желал.       С Итачи контакт шёл гораздо проще, во многом живее, а потому с течением времени он не пропал. Мадара старательно поддерживал эту связь втайне от прочих людей, пятым чувством зная, что нужно именно так. Жизнь ребёнка Микото не нравилась, все видели, как часто та срывается на мелочах и скольким жертвует взамен на малую возможность высказаться. А Мадара не вступал, пускай и знал, что рано или поздно ошибки женщины дадут свои плоды. Существование на грани выживания имело только внешний вид, да таковым на деле не являлось. Непонятного люди боятся, потому кому-то обязательно придётся стать чужим среди своих. Итачи давно понимал, о чём говорил ему дед, а Мадара видел, что тот принимает тяжёлую новую роль.       И всё же за собственного ребёнка Учиха переживал куда больше. Ещё в студенческие годы с компанией Обито связался странной. Он познакомился с двумя неброскими парнями, что вечно казались простыми бродягами, мол, избитые дорогами существа, нацеплявшие общественной грязи. Глаз Мадары искал в них червоточину, блуждая совсем рядом, а всё не там, пуще прежнего распаляя недоверие, однако сын молчал, не смея подтвердить ни крупицы дурного. Тайное же стало явным, когда Учиха вдруг бросил учёбу. Троица их развалилась, оставив в стенах университета всего одного, а Обито пошёл по косой, отказавшись от прошлого и обозвав жизнь чужим именем. К сожалению, будущее окончательно воссоздало ересь в систему.       Пускай прошло действительно прилично лет, общество, в котором он с тех пор завертелся, настораживало и по сей день. Положение Мадару изводило, ветер чаще приносил злые вести, и, как бы не хотелось, мужчина совсем не понимал ни сложных схем, ни обходных путей, которыми успешно обращался этот бизнес. Они новы, а взгляды его устарели. Единственно он знал, как высоко теперь забрался сын. Ещё на старте новой наркоторговой шайки Обито получил непозволительно много, и оттого покой на сердце пожилого человека немедленно таял, пока дела проклятых людей стремительно ползли выше.       Мужчина бился об заклад, ведь знал, что всякой отраве придёт время умереть, вместе с тем по той же причине боялся высоты, с которой сын однажды неизбежно рухнет. И чем дальше, тем рьяней Учиха искренне желал помешать, из последних сил наставлял Обито на верную тропу… Да разве ж способен он был воззвать к свету разума погрязшего в несбыточных мечтах человека? Так и стало. Тогда Мадара всё плотно обдумал и зашептал о помощи.       Повзрослевший Итачи оказался не просто одарённым ребёнком, теперь уже почти совершеннолетний, обходительный молодой человек не упускал возможности проявить свою осторожность. Это и подтолкнуло бесчеловечную теорию Мадары к действию. Клинья подбивать Учиха умел, наученный солидным опытом прошлого, вот только в разговоре с внуком это совсем не пригодилось. Жаль, прежде никто не подозревал, как долго тот ребёнок терпеливо ждал чего-то неизведанного, боролся с мыслями о том, что верх возможностей давно достигнут и личные горы осыпались в пыль. Едва ли Учиха мог отказать, тогда как жизнь сама подкинула причину двигаться дальше, а неудержимый пламень в сердце наконец разгорелся белым.       Помощь Итачи не стала быть дорогой, один только вексель взамен, предполагающий неназванную услугу в ответ — такие условия встали на середину стола в очередной день, и цена контракта устроила их обоих. Мадара лукавить не решился. Будущее не сулило дел столь простых и безобидных, как, вероятно, шептало им скромное условие. Мужчине нужен был не столько надёжный информатор, сколько другой Учиха в сфере. Таким он представлял себе гарант. Спаситель Обито останется храним им же.       Уже в течение года Итачи себя проявил, и тогда как ему виртуозно удалось взять роль связующего звена, Микото заподозрила неладное. Временами Мадару тянуло её успокоить, по старой памяти он всё так же проявлял заботу и внимательность, но, как ни странно, отныне женщина не спешила делиться своими догадками, будто и сама чувствовала, насколько личное для каждого из них это происшествие. Микото молчала, улыбаясь при встречах, а параллельно Итачи заходил в воду всё глубже.       С Мадарой парень общался по-прежнему плотно, систематически, никому не афишируя истинную причину возможных контактов. Вечерами народ всячески борется с дневной усталостью, мало кто смотрит по сторонам, способный разглядеть подозрительность, и чем быстрее Учиха сближался с Обито, тем лучше знакомился с Яхико и Конан, неосмотрительно привязываясь к ним в ответ. Втирался в доверие он медленно, не нарочно, и, как всё чаще казалось родному деду, Итачи виртуозно примерял огромное число масок. Так ли это на самом деле, или же скрытность Учихи разрослась вдаль, задевая теперь и того, кто привил? Пожалуй, ответа не знал даже сам парень.       Из личной симпатии именно Конан привела его в семью и показала их небольшой бизнес. Итачи вдруг становился её напарником, в работу вливался осознанно, без тормозов. Пока связи с заказчиками становились стабильнее, Учиха успевал привносить изменения. Теперь округи и доставка, поставщики и всевозможные перемещения каждый делил поровну и отвечал головой. Девушка влюблялась беспамятно, видя, как скоро расширяется территория действий. Влюблялась она и в работу, неимевшая прежде ни доли азарта, ни капли желания. Итачи же в скором времени по счастливой случайности ответил взаимностью, окончательно потеряв суть, ставшую причиной появления этой новой бесславной жизни. Мадаре казалось, что варево из азарта и власти незаметно окутало его с головой.       Внешне отношения с Яхико держались натянуто дружескими. Итачи приветливо наставлял, взамен прося того же, вот только никто из них друг другу не доверял.       Не сложилось: Яхико быстро прознал, как именно манипуляциями его мечты превратили в чужую игру. Итачи ведь с самого начала был лишь уродским посредником между ними, лживым предателем, получившим чужие богатства. Сначала парень почувствовал это рефлекторно, словно кошка вдруг унюхала возникшую опасность, а позже уже наглядно узрел.       Учиха сближался с Обито слишком плотно, трепетно услуживая, заручался всеобщей поддержкой. Потеряв родной дом, теперь он прыгал выше, а бил намного точнее. И выходов у Яхико не находилось, он просто знал, что новый мир, воссозданный с нуля его большими стараниями, теперь подавно не его, и потому всё приходилось ждать. А ждал он долго, испытывая больную терпеливость; ждал, улыбаясь через острую натяжку щёк, пока однажды не узнал о сумасшедшем предложении. Итачи женится на Конан. На сестре, которую мужчина издавна берёг, сам не зная для кого. Отныне Яхико был готов, подсчитывал момент. Не вынося вопящей ярости, он всё колол и колол в тугую шкуру Учихи, испытывая ту на прочность, ломал иглы и портил зрение, как вдруг нашёл. Совсем случайно, по неосторожности, мужчина обратил внимание на другого ребёнка Учих, и тут всё сошлось идеально. Тот, кого Итачи держал на вытянутой руке, всё время был его слабостью.       Месяцы пролетали настолько быстро, что и заметить их было тяжко, а Яхико всё отчётливее не выносил того, как Учиха грабит ослепшую Конан. Итачи отмывал деньги, разрушал её фирму, не слушая совесть, не видя проблемы. Он вредил им, пускай другие считали иначе. Вредил ему, Яхико, путая карты и мысли. Так не секрет, что мечты разбиваются. У Итачи её здесь не было.       Играл он грязно, подменяя правила, да и спасти пытался чересчур многих. Однако был умён и, оборвав родительские связи, остался верен как деду, так и непутёвой Матери. Однажды он ошибётся.

***

      Вскоре Мадара притих, уверенный, что в меру подготовил почву для размышлений. Саске так и думалось, ведь всякий умудряется найти хорошую причину случившемуся. Он не поднимал головы, не смотрел в глаза собеседнику, зная, что те матовые от полной серьёзности. Учиха считал, что был к брату близок, видел его, понимал, и, когда Итачи ласково шутил, наставляя на путь, перпендикулярный ему же, Саске даже не подозревал, какими мыслями полон его таинственный разум. Чужая душа — потёмки. Если в знаниях деда была хотя бы сотая доля правды, вышло так, что Учиха совсем не знал своего кумира.       — Не оправдывает, — раздельно повторил он, отвернувшись в сторону.       Как подсохший огрызок яблока Саске поднял новую историю прошлого. Есть этот фрукт уже не хотелось, трогать его неприятно, на руках остаётся кислота, в результате процесса гниения ставшая ещё и липкой. Глядя на это недоразумение, сейчас сложно было представить, как люди жили этим, дорожили и видели в остатках благоразумия то, что непременно пытались добить. Спустя паузу Учиха наконец сделал определённые выводы и продолжил:       — Плевать, какие мотивы использовал Итачи. Они ехали в одном вагоне и сели туда по личному желанию.       — Это ты понял верно.       — Конан предложила мне работу не случайно? — уже зная, что в ответ последует кивок, Саске всё равно поинтересовался.       — Не случайно. Впрочем, она вряд ли об этом догадывается.       — Всё это дерьмо… Всё было только ради одного дня.       — Вести дела сложнее, чем кажется, там у каждого звена непомерный груз обязанностей. Сложно быть уверенным, что Яхико и впрямь жил только мыслью об убийстве, — философски порассуждал старик.       — Я так не думаю.       Выражение лица Мадары ссохлось, будто и он теперь видел в праведном одни грехи. Тем не менее мужчина считал обязанностью заполнить все пропуски и пробелы собственными познаниями. Раз уж судьба наконец свела их с Саске по такому случаю, он должен был отдать то, что когда-то сам получил от Итачи.       — Знаешь, почему Яхико одержим правильностью своих поступков?       — Конан говорила. Он помешан на контроле. Контролирует, значит, ведёт. Ведёт, значит, делает всё по-своему.       — Они долгое время выживали в интернате. Это было грязное захудалое место квартирного типа, где выделяли по комнате без права на переезд. Насколько помню, Итачи даже застал его несколько лет назад в реальном виде, как раз тогда Яхико вложил много денег в карман управления, чтобы выкупить право собственности взамен обещанного сноса. Сейчас это одноподъездное здание, и понятия не имею, что происходит внутри. Всё переделали.       Саске как по указке вспомнил вечер осеннего дня, странный код домофона и лестницу с зелёным светом. Он был уверен, что именно там приобрёл клеймо на оставшуюся жизнь, ведь именно в интернате, где началась вторая жизнь Яхико, тот по праву мог давать новую и другим.       — Когда он окончил школу, Конан была ещё несовершеннолетней. Яхико хотели выгнать, но, устроившись на подработку, он предложил компенсацию. В том месте пополнений было немного, даже государство с каждым годом всё больше урезало финансирование, так что против никто и не выступал. Чуть позже они уехали, а он поступил в институт, где познакомился с Какаши и Обито. Полагаю, именно тогда мне стоило быть предельно бдительным, но они быстро подружились и тут же обзавелись планами.       — Кажется, я не первый раз слышу эту историю. Только Какаши я не считал похожим на одержимого.       — Он всегда был наиболее холодным к таким вещам, — призадумавшись, отозвался Мадара. — Когда Обито и Яхико бросили учёбу, Какаши остался. В работе он был несчастлив. Да, помогал. Да, придерживался рядом, однако я ни разу не замечал в нём огня, каким горел тот же Итачи. Заниматься бизнесом — одно, это приносит деньги. Другое же дело — его личные интересы. На мой взгляд, Какаши мог стать хорошим психологом, но почему-то выбрал свой путь иначе.       — У Конан странные друзья, — вздохнул Саске, всё же придерживаясь мысли о его невиновности. — Так, а тебе зачем понадобилось в это лезть?       — Из-за того, что затронули мою семью.       — Нет. Ты говорил, что Итачи был связующим звеном между вами. Что это значит на самом деле?       — Я хорошо знаком с теми, кто убил их родителей. Давным-давно Яхико предлагал мне одну сделку, впрочем, сейчас я также убеждён в том, что она была сомнительной. По понятным причинам я ему отказал. С тех пор моё существование некоторым мешает.       — Что ещё за сделка? — впервые слыша подробность, нахмурился Саске.       — Не забивай себе голову. Старье не стоит нового обсуждения.       — Тебя так послушай — ничего не стоит.       — Разве я дал недостаточно ответов? Уж на сегодня определённо хватит. Ты слишком придирчив к деталям, да?       — Да.       Внезапно Учиха припомнил один момент и потянулся к карману.       — Что это?       Мадара прищурил морщинистые глаза, но так и не сумел разглядеть предмет в его руке.       — По-видимому, что-то твоё, — Саске положил на край стола камешек со шнурком и опустил ладони на колени. — Вексель, да?       — У меня накопилось много причин завершить начатое, — сожаление просочилось едва заметно, но слышимо было каждому.       — Ты это о чём? Тоже закроешь глаза и пойдёшь с улыбкой жить дальше?       — Всему своё время.       — Яхико спятил, он чувствует свою безнаказанность. Неужели не понимаешь?       — Всему своё время, Саске. Не твоё это дело, — куда грубее повторил дед, пряча старую вещь в нагрудный карман.       — Да, я понял, — с отвращением бросил Учиха, поднявшись с места. — Теперь ты, как и все, позвонишь, если я снова стану нужен. Я знаю.       — Обещаю.       И, не добившись ничего из желаемого, Саске осталось только направиться на выход. В душе огорчился. Он так или иначе знал, что люди за другим не обращаются, а сердце всё равно ранили, если, конечно, было ещё что калечить.       — Колл-центр… Можешь выкинуть эту хрень, — крикнул он, не поворачивая головы. — Всё равно только Узумаки ваша дичь интересовала.       Во второй раз угол двери таки ударил по пальцу. Ворчание здесь никому не нравилось. А старый дом настолько болезненно не желал расставаться вновь.

***

      В безымянный день недели плотные тучи над головой всё ещё висели серым пятном, однако тоскливая погода постепенно рассеивалась и нагоняла свежую дымку озона. Орочимару стоял на краю тротуара, вглядываясь вдаль, пощипывал ногтем фильтр потрёпанной сигареты и улыбался. Его охватила дрожь. В момент слащавой радости и предвкушения Солнце показалось вдалеке небольшим белым диском, тогда как узкие наблюдающие глаза прищурились ещё больше. Телефон мужчины, часто звонящий, такой же замшелый как прочие предметы быта, на этот раз лежал мёртвым грузом в кармане выцветшего пальто. Улица не жаловала низкими температурами, лето оправданно жарило днями напролёт, да возраст Орочимару давненько начал брать своё, оттого и ветер после дождя вполне мог продуть сухую кожу насквозь, простудив даже кости.       — Долго они, — не отрывая взгляда от крыш домов, пробормотал мужчина.       — Оператор предупредил о повышенном спросе, не удивлюсь, если денег с нас возьмут больше названного.       Спутник его заметно мельтешил, никак не зная, куда в эту минуту деть неброскую сумку. Он перешагивал с ноги на ногу, оглядывался по сторонам, всем видом кричал о том, что кошмарно напуган, пускай и был намного крупнее. Самого же Орочимару волновало лишь предстоящее путешествие, старик смиренно ждал, стоя замёрзшим изваянием, а в мыслях улыбался неопытности нового компаньона.       — Разве стоит об этом переживать? — глаза проследили за чёрной букашкой, ползущей по длинному рукаву, и бросились прочь. — Возьмут и возьмут. Мы думаем о том, чего не хватает: ты о деньгах, я о времени.       — Не стану спорить.       — Теперь ты подумал, что я плачу недостаточно?       — Вы сами это сказали, — усмехнулся бугай. В ответ Орочимару прыснул, подумав, что стоило брать с собой кого-то менее наглого.       С другой же стороны душа его давно очерствела. Он стар, сутул, сух и во многом беспомощен. Без дешёвой рабочей силы уже никуда, хотя и дом покидает на редкость нечасто. Ещё вчера человек этот был способен на глупости, подвержен слабостям, чудаковат натурой и сам себе на уме, теперь же Орочимару простой сосуд, преисполненный долгой жизнью. Ни вкуса победы, ни тленности поражения отныне не чувствует его язык, а ноздри, почти что сросшиеся, не различают ароматы риска и предательства. Как и прежде повсюду сидят только выгодные, нет ни друзей, ни врагов. Люди делятся по качеству пользы: одни способны привносить её внутрь и обоюдно, другим не удаётся вычленить даже мелочи для себя. Орочимару не раз полоскал мозги, но по итогу всегда оставался един — каждый сам по себе.       Сейчас о прошлом он не задумывался. Знал, что давно не молод, мудрость свою растерял, так что толку мусолить одно и то же? Ему следует чувствовать удовлетворение. Простое усталое довольство малой радостью жизни. По поводу этой поездки он думал, пожалуй, слишком уж много. Прошла ведь пора? Возможно, и так, но что, если позабытые мечты вдруг напомнили о себе спустя многие годы? А что, если неожиданно понимаешь, что те так и не сбылись? Почему-то сейчас всё это казалось завершением с чудовищно далёким началом. Не забыть, как однажды с чего-то начал, да вспомнить уже не судьба.       — Сядем в машину, рот не открывай, — пригрозил он негромко, однако тоном стальным.       — Вы знаете мою работу.       — Хорошо бы и ты её не забывал.       Такси ехало долго. Ждали они порядка получаса, и с каждой минутой казалось, что спешка при выходе была фатальным упущением. Спутник так и тёр крепкие руки, засунув несуразное портмоне подмышку, да топтался на месте, стараясь что-то обмозговать. Виделось это глупо, словно тот в самом деле умудрился замёрзнуть под летним солнцем.       — Дождей давно не было, — Орочимару заметил сию новость накануне. Окно его кухни как раз выходило на внутренний двор, где ежедневно массивные валуны уличной плитки жарило белым светом. — А вот и наша машинка.       — Неужели.       — Помни про рот.       Через мгновение мужчина протянул костлявую кисть к дверной ручке и вновь расплылся улыбкой. В тесном салоне царил свежий аромат, возможно, он шёл от бледной ёлочки, повисшей на зеркале заднего вида, а может, таковой туалетной водой пользовался и сам водитель. Орочимару тут же воспрянул духом.       — День добрый, — протянул он сахарно.       Конечный адрес уже вис перед глазами, будто и поездка давно позади, и потребность в ней осталась там же. Матёрым и уставшим как-то несвойственно лезть в авантюры, переживать по пустякам и отказываться от своих слов. Пускай Орочимару и предпринял попытки не считать себя ни тем, ни другим, всё же ему с давних пор известно, что время не делает исключений и у каждого забирает своё. Годы летят, сменяют друг друга, а эпоха старья подавно ушла на страницы мемуаров.       — Угоститесь конфетой? — взгляд уловил улыбку таких же блеклых глаз в зеркале.       За рулём сидел добродушный старикашка и, право, хороша эта новость. Едва ли не в подобные моменты следует о чём попало говорить с посторонними людьми. Душу наизнанку не вывернет, Орочимару не сомневался. Быть может, сочтёт за местного сумасшедшего, и всяко лучше пускай уж будет так, чем в сотый раз за этот день в мозгу прокрутится сценарий будущего. Желаемое за действительное выдавать хорошо, да и в этом должна присутствовать мера. Как-никак, неприлично.       — С удовольствием, — расположившись удобнее, Орочимару вытянул из подстаканника за фантик сладкий батончик. — Тут у Вас очень приятный запах.       — Действительно? Мне казалось, давно вышел.       — Ни в коем случае. Вы, кстати, заметили, как давно у нас не было дождей?       Молодой спутник сейчас же отвернулся к окну, хватаясь вновь за красные пальцы. Пока деды затараторили о своём, ему единственно хотелось быстрее доехать. В доме Орочимару не бывало плохих работников, бывала несуразная оплата, а ему на этот раз действительно повезло. Впрочем, слушать болтовню даже с этой помаркой совсем не тянуло.

***

      В стакане болталась рубиновая кровь. На губах у Наруто тёрся ржавый металл. Он искусал их и погрыз, вновь испугавшись призрачных отголосков совести, потому что порядка часа назад вырвался из узкой квартиры, сбегая по ступеням подстреленным волком подальше от Карин, брякнул напоследок ей что-то колкое, а что — уже и повторить бы не смог. Над Узумаки там правда издевались, ни жажды, ни благодарности не виделось в последствиях тяжёлого труда. Он, верно, ждал признания от кого-то столь долго, что попросту забыл, зачем однажды начал сию игру. Карин им не поделится, девушка жадна на тонкости. Она раздражала вычурными занятостью и солидностью, как никогда прежде вживалась в эту омерзительную по запаху и составу роль. А счастье теперь не казалось столь эфемерным и отдалённым. С каждой минутой у Наруто пробуждалось всё большее ощущение, что шедший на улице ливень прощается. Наигравшись, как бесконечный день, и спрятавшись за облаками, он уходил незаметно и тихо. Так, по стёклами уже не било крупной отморозью, не звенели карнизы высоких окон, и музыку в отдалении паба становилось слышно чётче, пока молчаливый бармен тихонечко звенел бокалами и льдом.       Наруто вновь поглядел на багряную субстанцию, медленно болтая ту по стакану. Он всё-таки докатился до одиночного аперитива вдали от дома и друзей, когда-то действительно имевших смысл в своём названии. И снова счастье замолотило по окнам проливным водопадом, грозясь побить тонкие стёкла и смыть каждого.       — Повторите, пожалуйста, — звучный голосок изменился, очерствел и притих.       Бармен немногословно взглянул на пустующее дно, и через мгновение с кончика дозатора туда рухнули капли убойной добавки. Говорят, что пьянство — особая форма самоубийства, позволяющая оживать на следующий день. Узумаки сидел здесь впервые, прекрасно зная, как пагубно сочетается новая лекарственная эра и сутулые привычки, однако, кажется, он уже прожил десять или пятнадцать тысяч подобных жизней и наизусть помнил убранство любого бара. Бывает, настаёт момент, когда терять уже нечего. Вот и у него так.       Наруто не искал в себе талант и нелепой фантазии доверился по мановению ока, с чего-то посчитав, что, верно, заслужил. На деле, стоило только уверенней пойти по дороге. Как оказалось, что у каждого человека, живого или мёртвого, настоящего или пустого, есть всего несколько ветвей. Одна из них — то, каким он сам себя представляет. Люди хороши, добры и до страшного удивительны. Красивы душой, пригодны телом, искусны словом и сильны духом, ведь именно так считает каждый из них? Другая — то, чем видится личность для окружающих. Люди и впрямь неповторимы натурой, пленительны взглядом и жизнью прекрасны, да только каждый из них на свете один и подобных себе не видит. Общество настолько гнилостно, что попусту обращает взор на сплошные достатки. Порой даже не видно, откуда ноги растут, ведь зависть и лицемерие из умелых уст вдруг превращаются в золотые палаты. Вот только главное не в этом. Основа таится в третьей ветви их узенького раздела. И третья — это суть. То, кем существо является на самом деле. Они никогда не совпадают друг с другом, и Узумаки не совпал с ожиданиями публики, не одержал победы над восхищением Карин, не оправдал слепой влюблённости, одержимостью отравившей былую реальность. Его иллюзии его же потопили. Так кто он такой? Кем является на самом деле? Уж вряд ли последним выжившим, если все вокруг на него не похожи.       В другой момент Наруто протянулся вниз, неуклюже вставая на ноги, а смятые из кармана деньги рука выложила на длинный стол. Не любил он наличность, а теперь отчего-то всюду таскал с собой, даже не задумываясь, откуда та постоянно берётся. Карин говорила, что деньги в его понимании имеют слишком крайние значения. Узумаки ведь и правда, бывало, жался и мелочил, а, как черепицу на хиленькой голове незапланированно сдувало, за всякую дрянь с чистейшей совестью отдавал последнее из закромов. Однако не её это дело. Ему ведь лучше от того, что сейчас чёрт-те где сорвался с нового тёплого места куда глаза глядят, ранним утром. В заведении никто не держал. Народ и не заметил, как кто-то сначала негромко нагрянул, а после бесшумно ушёл. Сам Узумаки остался похожего мнения, не помня ни лиц, ни количества тех несчастных. Какая кому разница.       Ливень на улице по-прежнему шёл. Засуха повсеместно орошалась столь крупным количеством воды, что та бежала ручьями по склонам асфальта и отвесам зданий. Наруто полубегом соскочил с облитых ступеней, спеша убраться подальше от витрин и бывших подъездов, где из-за тёмных проёмов за ним так часто кто-то скользко наблюдал. Параллельно хотелось укрыться и от дождя. Закурил он за первым же поворотом, смотря, как раннее освещение города, не тухнущее ещё с ночи, отражается буквально на каждой поверхности. Дым ощущался чрезмерно лёгким, неключевым, оттого насытиться им никак не удавалось, и даже с третьего раза, продрав лёгкие глубоким вдохом, Узумаки с отчаянием выдохнул простой воздух.       Ещё вечером он всяко не ожидал приближения приключений, а теперь влип, промок и подумал, что было бы неплохо разбавить выпивку кофе, тогда как заурчавший от голода желудок буквально намекал на нечто другое. Наверное, по отсутствию обязательств глупым людям всегда приходится перебиваться с иглы на иглу, потому они и изгои, не знающие собственного места.       «Мне надоела эта работа», — написал Наруто в окно сообщений, пригнувшись под козырьком закрытого магазина.       «Карин я ненавижу. Стыдно, что когда-то говорил о ней с радостью и простотой», — добавил он и, потупив взгляд мимо экрана, стёр всё написанное.       Сколько пафоса и нескончаемого лицемерия в его работе. А ведь он сам так скоро пропитался им и научился многое надумывать за глаза, всё норовя лопнуть от переизбытка ядовитых сравнений. Прошлое уже давно не выглядело логичным. Вечные мысли о правильном и красивом, о счастливом и закономерном, теперь отзывались только приступами рвотных позывов. Серая масса людей обитала с ним порознь, а Наруто и привык. Стал её частью, забыв о том, как сильно этого боялся.       С завтрашнего дня вновь и вновь ему предстояло возвращаться на студию, по велению указки Карин выезжать из зала в зал и тешить тупые лица, где, как рьяно доказывала она, скоро сыщешь достойную труду награду. А на деле везли его мимо казни, перво-наперво выступать, притворяясь цирковым бегемотом. Узумаки не нравился ни новый альбом, ни постоянная беготня, ни спешка. Всё это было не его — чужое, придуманное другими людьми и выполняемое во благо незнакомых желаний. Карин всё строже наставляла к реализации, исполнение же подавно настойчиво требовало от него чего-то нового, однако протягивать в неизведанные леса нос Наруто совсем не хотел. Теперь альбом его безжизненно повествовал о глупости в наивной тоске по неизвестной возлюбленной. Мерзкий, банальный, ибо Карин не оставила в нём и сотой доли той истины, заставившей однажды запеть. Извратила на свой безвкусный поросячий лад.       — Мы работаем вместе, будь добр, мне доверяй. Я знаю, какие темы общественности ближе, — говорила она. А Узумаки знал, что чушь собачья эти советы, но почему-то не препятствовал.       Наруто считал искусство элитарным и видел смысл именно в том, как редко откликается оно в сердцах других, ведь реальность известна немногим, а истинная боль разрывает лишь избранных. Потому теперь никто и не читал между строк, никто не знал, о чём написаны его куплеты, а в лучшем случае рекламы Карин хватало только на пару тысяч человек второго, третьего и десятого сортов, не сведущих ни в боли, ни в морали, ни в должном отношении к прекрасному. Впрочем, прекрасным здесь уже и не пахло. Ему самому невмоготу стало представлять, как то, что раньше гордо называлось музыкой, по-прежнему необходимо исполнять с душой. Звучит это странно. Помимо души у человека есть целое тело, а тело душу изживает быстро, стоит только запустить ту в свободный полёт. Не его это, оказалось. Как упарили дешёвые крылья совсем высоко, так и выгорела идея под корень. Прав был родной город, права была мать, и Учиха был прав. Узумаки стоило просто быть, а не казаться, и быть стоило тем, кем являлся он на самом деле.       Давным-давно среди лжи их учили, что молчание — храбрость. Наруто не делился ни с кем, безмолвно следуя по жизни в одиночку. Не было у него ни знания о завтрашнем и правильном, ни уверенности в том, что оно действительно нужно. Так с чего же вдруг теперь ему, дураку, показалось, что это должно измениться?       Ветер успокоил рвущее из глубин буйство, и ливень заморосил мельче. Летом мало ненастных дней, но встречаются среди них те, что отличаются каким-то особенно светлым и лиричным настроением. Дождевая пыль, рассеянная в воздухе, оттеняет серое небо, низкое, совсем как под осень, и хмурится оно не от печали, а от простых закономерностей природы, ведь где-то приходит циклон, и низкое давление атмосферы, наконец, даёт волю осадкам и ветрам. Наруто выглянул из укрытия и вскоре медленно пошёл дальше.       Ласковыми пальцами дождь трогал зелень на деревьях у дороги и кое-где поглаживал подстриженную траву, словно утешая ни то город, ни то себя самого. Узумаки насквозь промок во второй раз, уже не чувствуя особой разницы меж влажным и окончательно мокрым, всё брёл вперёд, потухшим взглядом рассекая границы просыпающихся домов. Ничего не трогало, всё проходило мимо.       За широким проспектом открылась горящая площадь. Вокзал, окружённый помпезными памятниками, смотрел свысока и сам же виднелся с далёкого расстояния. На монументальных пьедесталах расположились его выбеленные колонны, а окна, громадные, поделённые на секции тонкими переплётами, светили без остановки и днём и ночью который день подряд, транзитом гоняя народ как драгоценные фотоны. Тут Наруто неожиданно понял, что до сих пор не видел ничего подобного в родном городе. У них не водились роскошь и богатства, и никакого достойного наследия культуры или истории подавно никто не наблюдал. Простая жизнь убогих смертных в таком же мерзком месте, сколь извращённы их земные потребности. Узумаки притормозил на полпути, заглядывая выше ступеней и колонн, выше мерцающего света окон и фронтона, и то щемящее в груди переживание он ощущал совсем не впервые. На самом деле, его легко спутать с завистью или разочарованием, вот только Наруто знал, что в этот раз совсем не оно. Он скучал.       Многие люди проводят всю свою жизнь в поисках счастья и никогда не находят его лишь потому, что ищут не там, где нужно. Нельзя увидеть закат, если обратился лицом к востоку; нельзя найти счастье, если искать его в окружающих нас вещах. Человек не может обрести его, изменяя в своей жизни что-либо, кроме самого себя. Теперь Узумаки понимал, что выбирать приходится постоянно, но прелесть в том, что хоть однажды этот выбор должен оказаться верным.

***

      — Ты один?       Рыжий мужчина закашлялся, прикрывая ладонью рот. Его янтарные глаза выглядели нездорово, внутри отчётливо висели покрасневшие нити.       — Да. Без лишних ушей, — поведал Яхико, косясь в сторону грозного спутника Орочимару.       — Совсем без свидетелей не выйдет. Ты главное не забыл?       — Я похож на идиота? — парень похлопал себя по внутреннему карману курточки, как руки у него тотчас задрожали, что стало нетрудно наблюдать даже пожилому слепьцу.       — Пойдёмте, нас ждут.       Трое мужчин друг за другом вошли за калитку на территорию невзрачного участка. Орочимару немного отставал, переставляя ноги медленнее обычного ни то от духоты, ни то от внутреннего дискомфорта, а время летело на редкость быстро, и вот, он оказался последним, кто вровень от остальных замедлил шаг на узком пороге.       — Зайди в конце, Яхико, — хмуро приказал мужчина, спокойно нажимая на дверную ручку. — В прихожей отдашь мне свою куртку и не спеша разуешься.       Через момент они уже вошли за дверь, повернули ожидавший замок и замерли, будто все очутились в чужой Вселенной. Голова Яхико трещала по швам от свалившегося целой грудой осознания пути, сложенного до этой точки. Желаний прошлого, казалось, было совсем недостаточно, и всё же именно они привели ноги в этот дом; они сделали задачу реальной, а исполнение быстрым. Теперь его мутило, состояние подводило с самого утра, а груз с плеч, как ожидалось, выбросить не получилось, однако именно Яхико первым двинулся с места, стаскивая с плеч куртку и отдавая её другому.       — Совсем как дома, — заскрипел грубый мужской голос, заставив каждого резко взглянуть на образовавшуюся в коридоре фигуру.       — Не гунди, пердун. Мы договаривались.       Орочимару вальяжно избавился от пальто, повесив то на протянутую помощником вешалку, а после перетёр в освободившихся ладонях святой дух и, широко заулыбавшись, родными объятиями настиг старого друга врасплох.       — Давно. Давно, — Данзо похлопал его по спине, ответно обжимая дряхлое тело. — Что умел, то сготовил. На стол, полагаю, уже накрывать?       — Как раз разберёмся с тем, за чем мы пришли к тебе.       Обходя обувницу по касательной, Яхико исследовал глазами просторы комнаты. Дом не был большим, планировка его, очевидно, выглядела вполне удобной, а потому загнать противника в угол казалось вовсе не трудной задачей. Он сдерживал себя, терпел наплывающее жжение внутри грудной клетки и невесомо шагал следом к потрёпанному столу. Это явно напоминало ему картину прошлого. Чужого прошлого, видимого другими глазами.       Кухня пропиталась ароматами тёплой еды, мясная поджарка пускала пар над плитой, а в чайнике бурлил кипяток. Яхико раздражал этот запах, и крупные пузыри воды рука буквально тянулась влить в тухлое горло хозяина дома. Стоять на поприще Данзо, нелепо раскрывающим входные двери перед ними, ненавистниками всего, что тот имел и имеет, сейчас действительно неприятно поражало. А ведь их готовили к этому. Долгое время, каждого.       — Рад познакомиться с тобой, — мужчина наконец обернулся к гостям и полубоком приклонил голову перед парнем.       — Давно пора.       Яхико подражал лучше прежнего ни то самому себе, ни то новому образу, воссозданному из чужих иллюзий. Слова его чистейшей магмой лились сквозь слегка растянутые губы, будучи простыми, но не лишёнными смысла.       — Вы близкие друзья с моим коллегой, — Яхико периферийно взглянул в сторону Орочимару, проверяя наличие куртки. Тот держал её на коленях, сидя ровно и спокойно, смотрел улыбаясь. — И вы, должно быть, обсуждали массу подробностей этой сделки, раз уж мы, наконец, здесь…       Смотря чуть снизу-вверх, Данзо задержал внимание на длинной паузе. Звуки молодого рта звучали точно через скрежет зубов, хотя лицо говорящего и было доброжелательно милым. Орочимару же закопошился, негромко шелестя тонкой синтетической тканью, а смотреть продолжал с должным вниманием, не смея отвести глаз.       — Подробности уже обсуждали? — с новой попытки продолжили речь, на этот раз заглядывая в лица слушателей с невиданным интересом. — Замечательные вы люди.       — Твои усилия не должны быть забыты, Яхико, — с пониманием проговорил Данзо. — Меня впечатляют результаты вашей командной работы, и я, пожалуй, во многом наслышан о том, с каким рвением ты подходишь к каждой задаче. Не это ли показатель того, что сделка пройдёт успешно?       — Верно. Только я пришёл сюда совсем не за этим.       Сидящий рядом с обещанной жертвой парень внезапно выбросил руку вбок, готовясь перехватить то, что верой и правдой готовил задолго до этого дня, вот только руки его окаменели.       На долю секунды в глазах Орочимару загорелся страх, всего лишь осознание, как вдруг всё стихло. Он уже видел это. Много раз прежде.       — Держим, ребята. Держим.       Мадара неслышно подошёл сзади, остановившись за шаг у широкой спины. А сидящие за столом милостиво молчали, хладнокровно наблюдая за происходящим.       — Мы все прекрасно знаем, что это далеко не секрет, Яхико.       — Я выполнил свою часть договора, — отвращением пахнуло в лицо Орочимару, но тот по-прежнему был нем. Парень с усердием продолжал буравить его кривое лицо, не обращая внимания на присутствие постороннего за спиной. — Я привёл священника, дал людям работу. Это предательство. Это низко.       — Достаточно ли хитёр папа, чтобы занять твоё место? Я так не думаю. Ты сам предоставил ему возможность, — нарушая молчание зала, говорить продолжал лишь Мадара.       — Моё место не вакансия, оно остаётся за мной, — выплюнул Яхико, наконец обернув голову в сторону говорящего.       Вырываться он не пытался, двое крупных мужчин держали за плечи намертво. Парень отказался от притворства глупцом, а потому не скрывал того факта, что отчётливо понимал сложившуюся ситуацию. Яхико знал, что его бросили; возможно, он понял это ещё при встрече за калиткой дома. Теперь разве что вина за совершенно необдуманный план действий с дальнейшей стороны буравила его голову.       — Посиди ещё немного. Я хочу кое-что вспомнить, — Мадара отошёл к столу, игнорируя свободные стулья, и облокотился о его высокую поверхность мозолистой ладонью, как будто подбирал хороший вид в воображении своей печальной истории.       Он осторожно взял шприц из тощей руки Орочимару, на миг задержав внимание на цвете жидкости, а после сжал тот в ладони и улыбнулся.       — Закон бумеранга никто не отменял, вижу, что ты понимаешь.       А Яхико молчал, действительно понимая. Вернись время назад, вряд ли он изменил бы своему пути, ведь эта борьба была небессмысленной. Жизнь без цели и без попыток не стоит того, чтобы жить. Совесть его не мучала, и, пускай Яхико всё-таки проиграл, он знал, что в памяти людей останется несгибаемым человеком. Просто все ошибаются.

***

      Молодость у людей яркая, потому она часто полна несбыточных грёз и желаний. Учихе повезло жить во времена великой тишины, в окружении незаметной грязи, беззаботной простоты и ребяческих интриг время казалось совсем несложным, к тому же был он далеко не один. Друзья его фантазией сокрушали старые горы, с запалом подбивали на риски и там же, в каше всевозможного бытия, искали свою уникальную формулу. Держаться правого вместо левого подсказывало им только сердце. Мадаре же оно ничего не говорило; пока он не вкушал общую на троих перчинку, вращение мира по вертикальной оси оставалось ровным и незаметным.       Молодые люди учились и трудились не покладая рук. Рутина их, казалось, шла и бежала совсем побоку, пролетала своим чередом, покуда ничего не менялось и каверзный ход судьбы продолжал точить свои когти. Вот только изо дня в день, гоняясь в поисках той единственной, идеальной мечты, во имя которой не жалко было бы отдать целую жизнь, они не обращали внимания как скоро изменяли себя. Заботы людей утомляют, мечты извращают. Таких было достаточно, бесспорно, огромное количество из них приносило адреналин и желание действовать, да многого у молодых людей не хватало, пока особая вдруг не появилась сама собой.       — Это не должно быть так трудно, как вы себе представляете, — твердил пышущий энергией Данзо.       — Никак нет… — в ответ улыбался Орочимару, заведомо зная, что повторит это снова, пускай реальность однажды обернётся в точности наоборот словам мальчишки.       А у Мадары были сомнения. Друзья говорили о возможностях попасть в ту сферу, в какой таким как они делать совершенно нечего. Говорили они о наркотиках и лёгких деньгах, наивно полагая, что в этом толку найдётся больше, нежели в счастливом безделье. Его же, скептика, не слушали, всё чаще списывали со счетов, завидев старания избавить и оградить не только от всяческих действий, но и от мыслей всецело. В какой-то момент жизнь разразилась уверенностью, что друзья и вовсе заперли ряд своих интересов от близкого человека с пропаренной нормальностью головой. Мадара и был им, точно зная, что в жизни допустимо, а что запретно. И верно, ведь без обязательств ничто не имело возможности функционировать, потому же он не видел будущего этих блаженных фантазий. Однако зря.       В какой-то момент всё поменялось. Отчаявшись вернуть былой контроль, Учиха устал и неожиданно позволил плыть всему по течению. Тогда события его новой жизни побежали в стремительном вальсе.       Несмотря ни на что, Мадара окончил учёбу и вскоре постепенно влился в рабочий коллектив. Путь его был тернист и долог, во многом же подсобили те скромные связи, которые удалось приобрести ещё в академии; и по итогу уже не мальчик, почти мужчина, он гордо нацепил форму правоохранителя, нисколько не сомневаясь в необходимости этих действий. Должного признания Учиха не ждал, работал по совести, ведь опозориться в своих глазах боялся куда больше неодобрения общества. Дни его потекли рекой, монотонные, зверские, где всякий труд высасывал за душу по кусочку, но, как ни странно, от шумной компании место работы его не избавило. Напротив, получив наконец устойчивость под ноги, Мадара размяк и заскучал. Обязанности двигали его в гору, но всякого драйва становилось всё меньше, и мало что приносило радость, немногие вещи завладевали упрямым вниманием его глаз, а время шло и двигало возраст вперёд, осторожно лишая уверенности в благополучии будущего. Он так и жил примерным и неброским числом средь множества иных душ, пока на горизонте вновь не возникли хитрые лица друзей, а личную жизнь не омрачило кровавое горе.       Мужчина словно каждой фиброй ждал их появления. К нему он был не готов, а потому отныне не считался уверенным в своих желаниях, как и в том, насколько те подвержены воздействию святой морали.       Огромная мечта Данзо сердца не покинула, в разговорах она всплывала всё чаще, ненавязчиво укореняясь в сознании. Мечта окрепла и утратила былой бутафор, в понимании новых взлётов и пределов стала вполне реальна, и всяко лучше Мадаре было бы не слышать, не вникать, поступать по совести истинного блюстителя порядка, однако Учиха впитывал её в себя, запивая стаканами крепкого, открываясь всё шире, словно грезил впервые в жизни, прежде будучи глухим и слепым. Он и не заметил, как сам подсел на ту же иглу. В то время как чуждая фантазия прикинулась его собственной целью.       Мадара начал помогать, не брезгуя активными действиями. Жена его рано скончалась, не успев дать детям ни ласки, ни знаний, и оттого всё нужнее Учихе становились приличные средства, всё больше возможностей для себя и семьи он искал, и, чем дальше заходили его руки, тем крепче результат вживался в понятие собственности. Раздор поселился меж ними, друзьями, возросшими на одном поле. Каждый хватал за свободную соломинку, пытаясь стянуть на себя. Каждому приходилось непросто перешагивать трудности и преграды на пути к достижению всё ещё общей, единой цели. Вот только, не успев начаться, история быстро оборвалась, сломавшись под давлением чрезмерных амбиций и недальновидности участников. Одних она заставила навек отказаться от всяких планов, буквально выплюнув иссушённый плод обратно на землю, других же толкнула вперёд.       Орочимару ушёл первым. Его реалии больно споткнулись о правду той долгожданной жизни, к какой они почти что пришли, пройдя кипящую молодость и буйство эмоций. Серьёзность намерений в его представлении спуталась с тем, с чем на деле пришлось столкнуться. Ни крови ждал мужчина, ни братоубийства, а получил по итогу лишь право зажмуриться. Богатство и уважение как-то обошли стороной, только страх вселял его образ в глаза смотрящих, ненависть и отвращение. А Мадару ломало, и совесть настойчиво убеждала бежать, тогда как смысл действующего порядка едва начал показывать свои плоды. Учиха сожалел кривой тропинке друга, сочувствовал личной утрате и каждому дню, отныне идущему только для двоих, но бежать не мог, ибо значило то отказ от блага пострадавшей семьи.       Официальная работа Мадары заставляла его преследовать скрытность. Это же давало неплохую возможность для двойственного успеха, однако мужчина пока не думал о том, что, уйдя сейчас, остался бы с бóльшим.       Данзо упорствовал, победоносно неся свой крест. Единственный, кто не лишился запала и стимула действовать. Мужчина быстро обзавёлся навыками работы, личность его очерствела, нрав стал жестоким, тогда же и деньги он разделил целесообразно безопасности. Данзо не мешал страх, осуждение близких не отвлекало его внимание от избранной цели, он шёл по прямой, не придавая значения мелочам, и вскоре обзавёлся охраной, вскормил тех, кому научился доверять. Порой Мадаре казалось, что скромный картель их давно принадлежит лишь одному человеку и он, двусторонний Учиха, — всего лишь деталь, пользуемая тем, кто действительно знает, чего хочет. Деталь, лишённая доверия, знаний и осмотрительности. Медленно, но верно роль Учихи снижалась, уверенность в будущем дне сменялась совершенно обратной историей, и всякий раз, смотря на быстро взрослеющих детей, Мадара убеждал себя в том, что завтра точно уйдёт. Места становилось меньше. Его значение в тугом аппарате вращения угасало, и всякое дело, ложащееся на стол блюстителя правопорядка, отныне занимало усилий куда больше, чем полузабытые лица старых товарищей и общей игры.       Времена изменились, поменялся и Данзо. Он всё же остался один, всецело окружившись интригами, кровью и лицемерием. Мадара видел, как мужчина непрерывно соскальзывает в пропасть, стараясь удержать всё на прежнем месте и получить ещё больше, ценнее, дороже. Учиха не знал, кому именно теперь платил Данзо за право безнаказанно грызть глотки в опустевшем океане. Не знал и знать не хотел, потому что его отныне этот вопрос не трогал. Собственная жизнь, как и следовало ожидать, оказалась гораздо ценнее уговоров, предостережений и попыток вытянуть и спасти старого друга от неминуемой гибели. Сыновья Учихи росли быстро, забирая заинтересованность отца от прочих ненастий, совесть с годами утихла, жизнь окрепла на новых ногах, вернув всё туда, откуда начался спутанный путь. Мадара позабыл остроту на языке, затерял образы кровавых разделов и глубоко в душе был искренне рад не видеть боле ни того, ни другого. И всё-таки до крайности история довела всех.       Жестокость Данзо извратила понятие о мире. Лишив жизней нескольких мирных человек, он всё же оказался лицом в папке бумаг, что неожиданно легла на стол старого знакомого. Ошибка в сделке, невинные люди, молодая семья. Мадара помнил, как литры органической жидкости уливали чистый пол чужого домишки, помнил вопли и вой юного мальчика, бесперебойно мазавшего сопли со слезами по лицу. Его сестра молчала, сидя в углу забитым котёнком, на вид серая и потрясённая, она не смела произнести ни звука, с горящим ужасом в глазах наблюдая за истерикой брата. Мадара помнил и дальнейшую судьбу этих детей, однако слабое сердце в тот день заставило примириться со справедливостью и пойти на встречу тому, кто, верно, сам сгубил свою жизнь.       Учиха истратил все полномочия, условившись на окончании прошлого. Пожертвовал доверенной ролью в гнилом рабочем аппарате. Он нередко задумывался о содеянном, ни раз обращался к воспоминанию о дорогах, бывших открытыми в тот злополучный день, и всё же изменить отныне ничего не мог, потому совсем не жалел.       Данзо сел всего на несколько лет, лишившись имущества и работы, его труды развалились, а найденые участники понесли приговор. Такой исход во многом был уважением старого друга. Да только мало кто был способен предположить, что смерть для одного другим дала серьёзное начало. Возможно, Учиха подумал бы дважды, взгляни на слёзы ребёнка простым человеком.

***

      Посвистывание ветра за опущенным стеклом двери мешало им вслушиваться в тишину. Саске посматривал на время, едва ощутимо касаясь экрана телефона, он чувствовал, что оно неумолимо замедлило ход, а рассказать об этом не мог. Несколько минут назад на противоположной стороне дороги остановилась машина, и теперь та дежурила у раскрытой калитки чёрной мушкой на сером лице улицы.       Учиха выпутался из складок собственного тела, садясь ровнее, чтобы видеть немного дальше, но вместо движения там, на слабо освещённом тротуаре, заметил скованные потуги рядом с собой. Конан сидела, поджавшись, смотрела туда же, стараясь разглядеть двор за чужой машиной, а вместе с тем она совсем не обращала внимание на вечерний холод и то, как сильно напряглись её мышцы.       — Я забыла сказать, что на полгода нужно будет позвать родителей, — полушёпотом произнесла девушка, оставшись мыслями далеко позади.       Саске лениво к ней обернулся и приподнял брови, пытаясь осмыслить этот странный промежуток времени. Хотя тело его рассыпалось на части, необъятную нервозность он спрятать не мог. Причина тайной не была, они оба боялись, не желая здесь находиться, но, в то же время, ожидали финала. Каждый по-своему.       — О чём ты? — тихо поинтересовался он.       — У Итачи скоро полгода. Нужно собрать небольшой стол и пригласить близких.       Теперь прояснилось нагляднее, что девушка пересмотрела свои планы и всё же не изменилась.       — Не нужно.       — Так положено, — безапелляционно заключила она.       Саске проигнорировал всё, вдумчиво заглядывая вдаль. Про феномен всемогущего Бога он уже где-то слышал. Конечно же, он не феномен, ибо явление совершенно недоступно познанию человека. Парадоксальность заключается в том, что если Богу удастся создать камень, который он сам не в силах поднять, значит, его всемогущество утратило силу, а если нет, то он и прежде не был всемогущ. Учихе казалось, что человечество и есть этот камень. Созданные по странным чертежам люди путались в окружении и путали мир вокруг, разрушая святые устои друг друга. Ровно так же и мысли его сейчас клубились, напоминая высыпанный по ветру прах, потому как все они погрязли в жажде мести и совершенно позабыли о личных победах и катастрофах, заставивших действовать в одночасье.       — У меня нет денег, я не приду, — парень снова проверил время, придирчиво колупая уголок телефона. Таить нечего, ему ничто из этого не требовалось.       — Придёшь, конечно… И я теперь тоже во многом изменюсь. Хотела предложить тебе переехать.       — К тебе?       — Мне этой квартиры много, к тому же так гораздо экономнее. Лишним не будет при нынешней обстановке.       Саске не нравились её слова. Он не хотел излечиться, хотел заразить своей болью каждого и сделать это так, чтобы никого не обошло.       — Приму к сведению.       Через мгновение Конан безразлично пожала плечами и выгнулась, расправляя плечи.       — Как знаешь.       Отчего-то девушка была уверена, что сделать это им так или иначе придётся, а потому решила отложить вопрос до востребования. Учиха порядком не растерял свою гордость, не скрывал, что затворническая жизнь доселе казалась ему привлекательной. И всё же изменилось многое, им стоило для начала со всем разобраться.       — Идут.       По направлению от дома действительно вышли двое. Одним из появившихся мужчин, стремительно идущем через дорогу, был Мадара. Конан скрепя сердце пыталась уличить эмоции на его лице, но в полуночной темноте никак не могла те определить.       — Эй! — Саске ощутимо толкнул её в бок, заслышав жалобный скулёж сквозь зубы.       — Конан?       Мадара остановился у пассажирской двери, заглядывая в салон. Теперь и младший Учиха с неприязнью обнаружил мужчину в нервном, даже более неуравновешенном виде. У него слезились глаза, блестя у самых уголков.       — Вы закончили? — было слышно, как мужественно девушка топит в себе истеричные ноты.       Старик неоднозначно кивнул, сейчас смотря только на внука, что, будто зная дальнейший ход разговора, устойчиво буравил пространство сквозь теснённую панель. Чуть поглядя, Мадара протянул руку внутрь и передал молодой ладони хрустящий свёрток, что Саске тут же засунул в карман, стараясь не отвлекать чужого внимания.       — Вам лучше уехать, — осторожно произнёс мужчина, выпрямляясь, чтобы оглянуться на дом.       Конан беззвучно завела машину и неторопливо повернула переключатель, как-то само собой включая ближний свет фар. Прежде никто из них не видел подобной спешки в её движениях, однако сегодня было бы глупо обращать внимание на такие мелочи.       — До встречи.       На прощание Саске хватило мудрости лишь кивнуть, и вскоре девушка по наитию рванула с места, оставляя позади то, что всю свою жизнь считала главной и нерушимой ценностью.       Учиха неразборчиво обратил глаза к дороге, наблюдая за сменой мест и дворовых территорий. Он знал, что этой ночью снова ляжет спать только под утро, что новый рассвет не изменит своей привычке и будет так же красив, по-своему уникально. Музыка глухих стен его дома привычно воцарит в жужжащую тишину, где найдётся уйма времени всё обдумать, тогда же Саске примет решение отпустить и тотчас уснёт, наконец-то, с чистой совестью.       Уже у подъезда он ненароком наткнулся на маленькую деталь, по-прежнему лежавшую камнем в кармане. Присев на ступеньку, Учиха вспомнил тепло дедовской ладони и странное ощущение, мазнувшее по всему его телу в момент передачи. Саске развернул сложенный во много раз листок для заметок и, поднеся тот немного ближе к свету, поднял руку выше, читая несколько строк:       «Я не раскаиваюсь и не прошу прощения. Всегда найдётся козёл отпущения, и вы знаете, что кто-то должен был им стать».       Усмешка выдалась нелегко. Учиха смял пополам исповедь, засунул руку обратно в карман и вытащил оттуда зажигалку. Наверное, правильно Конан задержала дыхание, прощаясь с ним без слов и жестов. Ветер унёс её след. Лично он раскаяния и не ждал.       Огонь вспыхнул свечкой на кончике сопла и быстро охватил своим светом записку в его руке. В Аду гореть она будет вечно.

***

      Четыре утра. Наруто не удавалось уснуть, впрочем, это сейчас ему бы только мешало. Он не стал будить сладко спящую Карин, прошёл мимо неё тихо, с предельной осторожностью, выходя в коридор, в котором даже свет побоялся включать. Узумаки уже отправил несколько сообщений на её телефон, где многое объяснил, проявляя вежливость, а что-то пожелал оставить невысказанным.       Нацепив на плечи только рюкзак, куда сложил всё самое необходимое, Наруто ещё раз оглядел прихожую и бóльшую часть скромной студии, что не была сокрыта деталями перегородки. Тогда же он понял, что на этом пора заканчивать. Он ничего не забыл, ни о чём не жалел, да и в целом, несмотря на прощание, испытывал совсем нездоровую радость, какой прежде не находил в себе силы ответить.       Спустившись в самый низ и выйдя на улицу, Узумаки обнаружил, что та абсолютно не спит. Несколько человек озабоченно перебранивались у парадного входа, а редкие прохожие, делая вид, что совсем ничего не слышат, коротко оборачивались в их сторону, продолжая свой спешный путь по делам, то тут, то там, оглядываясь, словно пуганые собаки. Потому он и большой город, подумалось Наруто, да в голову пришла чудная мысль, что, окажись он менее осмотрительным, сейчас и сам, вероятно, последовал бы судьбе несчастных. Отвёл Всевышний беду, чем явно во многом поддержал. Так или иначе дорога его была дальней.       От дома пошёл Узумаки пешком, в этом действии чувствовался некий заряд свежих сил, приносивших сладостное удовольствие. Ноги несли его быстро, лишь изредка парень останавливался на перекур, переключая музыку и поправляя наушники. Плохих намерений у него не было, он всё настойчивей убеждал себя в том, что не было прежде и цели, потому планы не вышли, а ожидания отозвались тошнотой. Ничего удивительного, если каждый, считавший себя идеалом, однажды столкнулся с подобным и впредь держал рот на замке.       На половине пути за Наруто увязался бродячий кот. Животное шло, быстро переставляя пушистыми лапами, а само молчало, не издавая привычных звуков. Блудили существа дружно, не изменяя выбранному курсу, словно сообща, ступали шаг в шаг. Спустя десяток минут Узумаки всё же сбавил ход, чувствуя, как вмиг на сердце потяжелело. Он канул в ступоре, внезапно осознавая, что запас энергии кончился, энтузиазм практически рассосался, а тело его, прущее отнюдь не лёгкую ношу, сейчас находилось где-то на середине пути, с этих пор не имевшее особого желания продолжать. Кот остановился рядом, наконец замурчав узнаваемым голосом. Он тёрся о худую голую ногу, потряхивая хвостом, и мелко дрожал, не прося ни еды, ни взаимной ласки.       — Я забыл извиниться, — присев на корточки, тихо поделился с животным Наруто.       Чёрт его знает, почему именно сейчас это стало проблемой, но Узумаки неприятно скребло изнутри. Плюнув, в конце концов, он вновь поднялся в полный рост и направился дальше. Что странно, кот остался на прежнем месте, сидел на бордюре, вылизывая бока, и следовать за человеком совсем не собирался.       Чаша весов переполнилась в сторону правильного, по крайней мере, недавно желаемое для Наруто чаще выходило не тем боком, а то, что уже и не льстит, вполне могло оказаться приемлемым вариантом. Недолгое время он шёл с короткими остановками, иногда перебрасывая рюкзак на руки, а после казавшегося бесконечным потугом часа очутился на уже знакомой площади в окружении высоких колонн. Обойдя стороной центр ступеней, поднялся Узумаки с края, придерживаясь холодной рукой за глянцевые перила, и сразу прошёл вперёд, уходя за двусторонние двери в довольно шумное, бесстыдно огромное помещение вокзала.       Поезд ещё не прибыл. Табло, висящее высоко над головами вынужденных туристов, светилось несколькими дорожками, среди которых Наруто нашёл и свой номер. Состав приедет лишь через сорок минут, остановится у первой платформы, аккурат возле выхода на перрон, а потому спешить ему целесообразно некуда.       Через несколько минут Узумаки нашёл уголок, где мог бы присесть, и в обращавшейся сознательной дыре обнаружил интересное явление — душевное движение. Оно значило облегчение, лёгкую и приятную пустоту, наступающую после сильных эмоциональных переживаний вроде стресса или аффекта. По правде говоря, Наруто не чувствовал чего-то неладного, внешне оставался беспристрастным, волевым и холодным, да мозг говорил иначе, уверял, что нечто неприятное доселе терзало его мягкую оболочку, а теперь вдруг стихло. Мысль била в больной синяк, вторя, что Узумаки всего лишь боялся признать понимание. Он ведь хорошо знал, что именно вызывало в нём массу вопросов.       Звонок свершился неожиданно, пускай готовиться к нему пришлось действительно долго. Сейчас Наруто не душило желание скрыться, и кулаки кулаками не были, руки спокойно висели сквозь воздух, тогда как гудки в наушниках звучали отнюдь не режущим звуком.       — Не спишь?       — Не успел, — выдали глухим, чуть ниже обычного, голосом.       — Тут такая вещь вышла… Встретимся завтра? Часов в восемь вечера.       Саске, по всей видимости, замер, прекращая шумно выдыхать что-то мимо микрофона.       — Ты приехал? — вкрадчиво осведомился он, прислушиваясь к происходящему лучше.       — Нет ещё. Завтра приеду. Вернее, сегодня, но вечером, — попытался объяснить Узумаки, вот только по личному мнению получилось так, что лишь сильнее запутал.       — Откуда тебя забрать?       — Не надо, я сам приеду. Если ты согласен, в восемь у католической церкви, идёт?       В ответ Учиха издал кроткий смешок, что Наруто пропустил, отвлекаясь на громкое объявление. Узумаки достаточно сильно смущал собственный тон, который прямо говорил о страхе и непривычке выказать всякое предложение, и в тот же момент он знал, что предлагать давно уже нечего, потому-то дышал чаще, внутренне понимая, насколько страшна его просьба.       — Ты согласен? — поняв, что собеседник намеревается молчать, Наруто повторил ключевой вопрос.       — Я думаю, что такого могло случиться с тобой? Пять утра.       — Ты сказал, что не спишь.       — Не в этом дело, — Узумаки чётко услышал вздох исключительной усталости, однако странная тема Саске внезапно его озадачила.       — Дело не в случившемся. Я сам изменился.       — До завтра.