Gaudete

Летним днём от жары в Кэналлоа можно разве что прятаться, дремать в беспокойных узких тенях. Вечерами – работать, гулять – ночами, под высоким бархатным небом, отливающим в синеву. Для любви остаётся утро. Утро ворвалось с прохладным и свежим ветром, апельсиновым солнечным светом втекло. Золотые лучи целовали Джастину плечи, герцог Алва их поцелуям вторил. Вёл губами по позвонкам, перебрал их по очереди, как струны. Джастин думал спросонок – до, ми, соль, до; и пытался узнать мелодию. Ветер нес с собой крики чаек, шум моря, весёлый гомон людей. Алва плечи ему целовал, и ленивой истомой дышало тело. Джастин спрятал лицо в подушку, притворился, что спит, и подглядывал сквозь ресницы. Рокэ Алва вошел в него очень плавно. Мягко и плавно. Равномерно и медленно. Как же Джастин его любил. – Вы проснулись? – выдохнул Алва, – тогда уберите волосы. Джастин сгреб их сонной рукой, вперед через голову перекинул, и едва успел разглядеть на предплечьях полоски мятые. Забавный такой, по-домашнему детский след. Следы, что оставит ему герцог Алва, будут лиловыми, будут другими совсем. Сладкая дрёма ещё только ворочалась в нём, и предчувствие дня ещё лишь просыпалось в нём, и горячее тело герцога было в нём, а ресницы казались бронзовыми. Он развел ягодицы ладонями. Плавно, медленно, и — до предела. Сладко тянуло в сердце и сладко тянуло внутри. Тёплым солоноватым дождём оросило ему поясницу. Он знал, что солёное, он подставил бы рот, и ладонь, и плечо бы подставил, но солёные поцелуи – к слезам; говорят, будто бы после них глаза днём слезятся на солнце. – И кто вам такое сказал, – бархатно усмехался Алва, целовал ему спину, и в губы его целовал, а когда укрыл волосами, густыми и чёрными, то на Джастина будто бы опустился небесный свод. И он пальцы в черные пряди вплёл, изогнулся всем телом, прогоняя из тела дремоту, возвращая герцогу поцелуй, и бездумно потер зажившую звёздочку-шрам, след от пули. Как её доставали – не помнил: было сонно и жарко, плавился воздух, и сам он в тот день был гораздо больше свинец, податливый и тяжёлый, чем живой человек, плоть и кровь. Пулю вынули. А взамен того Джастин, дитя хмурых болот серой пасмурной Придды, окончательно разлюбил жару. Целовал без вина и без горечи. – Вы шептали что-то на кэналлийском, – сказал герцог Алва, – а я не успел разобрать. – «Cara mia»? «La mia salvezza»? – И вы знаете смысл этих слов? – Конечно. Я учил их по вашим песням. Алва фыркнул и стал одеваться. – Произносите чисто, но вот грамматика… Джастин, возвращайте скорее ваш акцент, пока не освоите родовых окончаний. – Вы хотите, чтобы я о грамматике думал в такие моменты. Рокэ, куда? – Увы, виноградники сами себя не осмотрят. Кэналлоа – богатый, волшебный край. Рудники, рощи спелых гранатов, винокурни и виноградники… Они будут там днём, если решат торопиться. Изнуряющим летним днём. – А ведь вы, – сказал Джастин задумчиво, – разбудили зверя. Алва взглянул на него с удивлением, но Джастин расхохотался, за локоть поймал его и подмял под себя. Навалился всем телом, и в простыни вжал, удержал и руками, и бёдрами. Только утром и можно жить в Кэналлоа. Только утром и можно жить.