I think there's a flaw in my code.

***

У Чонгука жизнь была смертельно мрачная, до скучного размеренная. С расписанием для особо унылых дней. Со шкафчиком «на крайний случай» в кухне, который опустошался и пополнялся слишком часто для крайнего, если только не заменять этим словом «последний». С двумя футболками, парой джинс и толстовок в шкафу. С одним набором столовым и надтреснутой запасной чашкой, в которой, кажется, ещё месяц назад поселился паук. Чонгук назвал его Мэмфис. Жизнь была…просто была, пожалуй. Но Чонгук не жаловался. Пока не появился Чимин. Который: «просто поживёт у тебя две недели, Гук, пока у него устраняют последствия потопа в квартире». Который: «заплатит за коммуналку и будет готовить, он готовить умеет — закачаешься, Гук!» Который: «самый лучший друг и светлейший человек, не обижай его, Гук.» Чонгук вздыхает, поднимая глаза от своей чашки с остывшим кофе, и жмурится вновь, потому что не выдерживает. Потому что Чимин. Который: «ужас, это что паук! его нужно выбросить!» Который: «кошмар, Гук-и, я отстоял две очереди, но купил нам побольше посуды!» Который: «ты питаешься также хреново, как сбежавший из дома подросток, я унёс рамён на работу и буду готовить больше.» Который улыбается так ярко, что глаза болеть начинают, будто ты на солнце через кристаллик смотришь. К слову, у Чимина на переднем зубе такой есть. В очередном из тысячи своих бесконечных монологов он рассказывал, как ему понравились брекеты с цветными камешками и… Чонгук правда не знает, почему он это запомнил. Он вообще, кажется, о Чимине теперь помнил всё. Хоть и не хотел. Может быть, потому что Чимина было не заткнуть. А может, потому что жил он у него уже месяц. Шкафчик «на крайний случай» опустел спустя неделю, когда оказалось, что соджу Чимин любит больше воды. И усваивает также легко и просто. Когда оказалось, что «эти конфеты — мои любимые!» Чонгук в очередной раз вздохнул обречённо, но отдал последнюю упаковку. Потому, что глаза Чимина горели слишком искренне и по-детски счастливо. Потому, что его делиться учили. Потому, что губы Чимина в сахарной пудре было наблюдать немного приятнее, чем ощущать самому изжогу каждый раз после съеденной пачки этих конфет. В последнем пункте Чонгук запрещает признаваться себе самому. Он лишний и вообще…       — Гук-и? Чонгук дёргается назад, потому что нос-кнопка слишком близко оказывается к его. Кофе из кружки в крепко-зажатых пальцах плещется на белоснежную столешницу и нежно-голубые салфетки, которые Чимин покупал пару дней назад.       — Я уберу, всё в порядке. Тебе нехорошо?       — Нормально. Кружка остаётся в небольшой тёмной луже крепкого холодного кофеина. Чонгук уходит в ванную, закрывая на щеколду дверь. Слушает, как с тихим хлюпаньем Чимин вытирает стол и отдирает салфетки, чтобы затем, включив с шипением воду, промыть их. Стены не тонкие. У Чонгука слух уже привык следить за всем, что делает Чимин, даже если он его не видит. Сидя в комнате, на кухне, стоя с сигаретой на балконе и даже в душе сквозь поток воды, Чонгук научился различать звуки, с которыми Чимин превращает его дом в нечто. Маленький хаос, крутящийся из комнаты в комнату и сносящий всё на своём пути. Подушки на диване, постельное бельё на Чонгуковой кровати, занавески в кухне, коврик в коридоре, шторка в ванной… Чонгук хватается за неё, сгребая в кулак. И вздыхает ещё глубже. Потому что стук отвлекает от домашнего вандализма.       — Гук-и? У тебя вода не идёт, ты в порядке? Вместо шторки внезапно хочется сжать что-то другое. Кого-то другого. Но нельзя, потому что — это Чимин. Который: «я слышал ты ночью дышал тяжело, я купил тебе свечку с морской солью и успокоительный чай, возьми, что нужнее.» Который: «я собрал себе на работу обед, но вышло много и я отложил тебе тоже, возьми, пожалуйста.» Который: «я не замёрз, забери свою кофту, пожалуйста, мне неловко.» Который: «я положил тебе платочки в сумку и карманы толстовок, думаешь я не заметил следы крови на манжетах?» У Чонгука жизнь была смертельно мрачная, до скучного размеренная. Он засыпал и просыпался слишком рано. Гулял вокруг дома, будто с собакой, только со своим унынием на привязи, размышляя о следующем таком сером дне. Работал на износ, привычно вытирая рукавами кровь идущую из носа, тёр глаза с песком докрасна, засыпал порой за ужином щекой на столе. Пока не появился Чимин. С оглушительным треском и звоном маленьких колец друг о друга, заглушающих испуганный вскрик, Чонгук срывает шторку, комкая её в руках. А после открывает дверь ванной, отгоняя назад Чимина, зажавшего ладонями рот.       — Никогда мне не нравилась, — бормочет Чонгук, швыряя комок порванной шторки куда-то в кухню и обходя Чимина. — Идём, купим новую, нормальную. Он уже шнурует ботинки, но замечает, что Чимин даже не дёргается, так и стоя на месте, едва дыша. Дёргает пальцами край белой футболки, привлекая наконец внимание, и смотрит снизу вверх выжидающе, но с привычной нахмуренной суровостью, в распахнутые глаза.       — И кофту мою надень. Там холодно.