Восходящее солнце

Герберт кипел от злости — только она, верно, и придавала сил не околеть среди живописных карпатских видов — всю дорогу до замка. Хотелось остановиться и по-детски затопать ногами, шипя, но он, со своим-то недюжинным ростом, вяз в снегу по колено и отчаянно прятал нос: вдыхать давно уже стало больно. Единственным утешением служило то, что профессор испытывал ровно такие же неудобства и, судя по бормотанию, был не менее раздражен. А ведь сейчас Герберт бы мог наслаждаться бокалом хорошего — на деле, конечно, дрянного, но опустим — вина, сидя у печки — и промаргиваясь от чесночной вони, — вместо того, чтобы нырять в метель. Нет же, нелепой девчонке понадобилось оказаться в беде! Ее отец, бывший хозяин трактира и новоиспеченный вампир, прокладывал путь — плелся чуть впереди. Герберт за ним следил, упрямо щурясь сквозь снег на ресницах, готовый воспользоваться, между прочим, грозным оружием — профессорским зонтиком, если тот выкинет что-нибудь подозрительное. К их с Абронзиусом удивлению, Шагал честно выполнил свою часть сделки. После мучений, пережитых в борьбе с особенно буйной хвоей, скрягами и сплетением заледенелых веток — о боже, его волосы никогда не оправятся от такого кошмара, сколько коры и иголок придется вычесать, — они вышли прямо к воротам замка. Герберт замер, возводя глаза к небу, куда стремились, пронзая вьюжную темноту, граненые пики; зрелище его поразило. В Кенигсберге имелось немало сооружений, чьей архитектурой он восхищался и чью стройность запечатлевал на холсте, но было в вампирском замке что-то, чего он раньше не видел… Возможно, целая стая горгулий, скалящихся на гостей с фронтонов и шпилей. Рядом с ним, Герберт чувствовал, профессор извелся от нетерпения. Стоило тронуть резной колокольчик — и ворота открылись точно сами собой. Герберт поджал губы: профессор маячил у него за спиной, будто осматривая ограду, хотя было ясно, что от неожиданности тот сбавил пыл и теперь попросту тянул время. Наконец, когда каждая перекладина и орнамент были изучены, он выдал подчеркнуто беззаботным тоном: — После тебя, мой мальчик. Герберт цокнул и преступил порог в одиночестве: Абронзиус семенил позади, а Шагал исчез уже бог — или, в его случае, черт — весть куда. Казалось, все здесь хранило бесстрастное, скупое безмолвие; никто не спешил его атаковать. Он сделал шаг вперед, затем еще и еще, пока не достиг дверей замка. Профессор поравнялся с ним как раз в то мгновение, когда двери, зловеще скрипя, отворились. Будь Герберт чуточку малодушней, предупреждающе замахнулся бы зонтиком на все и вся, что там появилось. К сожалению или счастью, у него не отмерзли остатки достоинства. Силуэт, выплывший им навстречу с грацией и очертаниями летучей мыши, взмахнул плащом — Герберт сразу же оценил и бархат, и пурпур подкладки, и шитье, украшавшее воротник. Угадывалось в нем благородство: узор был искусен и тонок, сверкал серебре́ной нитью. Однако энтузиазм, с коим хозяин начал приветствовать Абронзиуса, заставил снова насторожиться. Было до абсурдного очевидно, что граф фон Кролок — так он представился — льстил. Льстил открыто и тем иронично, и Герберт, видя, как профессор расцвел от лукавых од, усмехнулся. Тихий звук, разумеется, не проскользнул мимо вампирьего слуха. — А Ваш юный спутник? — Герберт, мой ассистент, — схватил его за руку, подталкивая вперед, Абронзиус. — Он очень помог мне в исследованиях. Граф поднял бровь — Герберт, поощряя вздыбленное раздражение, ответил тем же. Момент молчаливого созерцания грозил затянуться, но их обоих, осанистых, статных, тешащих самомнение, ничто не смущало. Он боролся с желанием саркастично присесть в реверансе, когда фон Кролок отвлекся — указал на дверной проем: — Вот и сын мой Альфред. Герберт сощурился в напряжении, но никого там не разглядел. Позади него шаркал из стороны в сторону, вытянув шею и сетуя на слабое зрение, профессор. Граф удрученно вздохнул, и что-то в тени зашевелилось, заерзало — как почудилось Герберту, беспокойно. — Сын мой Альфред, — повторил он сквозь зубы, и фигура, сотканная из мрака, покорно явилась на свет. Если Его Сиятельство, смертельно-изящный как в жестах, так и в речах, был воплощеньем харизмы, то отпрыск — противоположен ей диаметрально. Младший вампир выглядел неуютно, неприкаянно в своем же наряде. В плащ он завернулся не как отец — в мыслях Герберт достраивал линии, от макушки до пят, от широких плеч до запахнутых пол, выводя форму гроба, — а без намека на величавость; закутался, словно бы в одеяло. Он тоже был мертвенно-бел, с сероватым, как у кладбищенских статуй, оттенком, но стрижку носил короткую; цвет прядей теплел каштановым, они премило вились на кончиках. А еще торчали, растрепанные, — Герберту вдруг захотелось потрудиться над ним с расческой. Мальчик вперился в землю, пока выходил, и лишь когда граф многозначительно прочистил горло, обратил взор на Герберта и — о-ох. — Приятно с Вами познакомиться, — прошелестел, лаская слух мелодией весеннего ветра, и Герберт понял, что смотрит в прелестнейшее лицо из всех, какие ему доводилось знавать. После неловкой, странно волнующей паузы Альфред протянул кисть для рукопожатия. Та дрогнула: он был в трогательном сомнении, чем встретят жест. Герберт и впрямь не мог ничего с собою поделать. Он взял ладошку вампира — какая хрупкая, маленькая! — в свою и вместо того, чтобы сжать, потряхивая, поднес к губам. — И мне очень приятно, мой дорогой Альфред, — промурлыкал, оставляя поцелуй на кончиках пальцев. Во славу всему, щеки вампира вспыхнули, налились на диво живым румянцем — так нежно пылает восходящее солнце. Краем глаза он не без злорадства отметил: граф, не меняясь в лице, умудрялся иметь такой вид, словно его заставили съесть лимон. А профессор, будь зонтик при нем, наверняка бы огрел своего безнравственного ассистента по заднице. Он ухмыльнулся. О, намечалось нечто воистину занимательное.