Люблю по-дурацкому

— Выходите, товарищи, — Коба захлопнул дверь и по привычке вынул трубку из внутреннего кармана пальто. Облако дыма вырвалось у него изо рта и тут же присоединилось к огромному матовому покрывалу, укрывавшему сизые поля. Красиво; вот только холодно: все кутались в плащи, терли плечи, и только Коба стоял, распахнув пальто, — Дальше машина не проедет.       Нобель потер руки в тонких шелковых перчатках; из его рта то и дело вырывались облачка пара. — Дальше пешком? — уточнил он, взглянув на Кобу. Тот посмотрел на него сверху вниз — и как пять сантиметров роста могли вдруг стать такой разницей? — и спокойно выпустил из трубки струйку такого же сизого дыма. — Пешком — долго, — он обернулся к багажникам — несколько человек в темных пальто вытаскивали из них велосипеды.       Нобель тоже обернулся и отстраненно смерил велосипеды взглядом. Как и следовало, из всех пяти стадий он начал с отрицания: разумеется, велосипедов на всех не хватит. Кому-то придется пойти пешком, кому-то — вернуть машины, их ведь здесь не бросят. Будет вполне удачно, если этим «кем-то» как раз окажется Эммануил. Он неловко кашлянул и снова потер руки, стараясь напустить на себя самый непринужденный вид. — А… это обязательно? — хихикнул Нобель, мельком взглянув на Кобу. — Обязательно, — так же флегматично подтвердил тот и дождался, пока ему подвезут велосипед. Оказалось, что велосипедов на всех хватало, и Нобель, не мешкая, перескочил через одну стадию прямо к торгу. — Может, я все-таки пешком? Я быстро бегаю, — проговорил Эммануил с такой напускной непринужденностью, что всем стало ясно, какая она фальшивая. И тут же закашлялся, глотая сырой холодный воздух и хватаясь за грудь в попытках заглушить то ли приступ, то ли самого себя. Коба взглянул на него (чертовы пять сантиметров, даже ботинки с толстой подошвой не спасали) и вынул изо рта трубку. — В чем дело, товарищ Нобель? Я уже сказал, что это обязательно.       На депрессию, как и на гнев, времени не осталось, и Нобель перескочил сразу к принятию. — Я не умею, — почти прошептал он и спрятал лицо в ладонях, притворяясь, что греет руки. Впрочем, замерзшие пальцы он действительно грел, — Вы про велосипеды ничего не говорили.       Велосипед, который подтолкнули прямо ему под ноги, доверия не внушал. Нобель потрогал хлипкую ржавую конструкцию, примерил ладони к вытершейся коже руля. Мысль о том, что на это творение какого-то пьяного механика придется сесть и — уж тем более — поехать, казалась невероятной и невозможной со всех точек зрения. Коба хмыкнул. — Не умеете — научим, — произнес он и убрал трубку, отряхивая пальцы от остатков табака. А затем прибавил, усмехнувшись, — Не хотите — заставим.       И тут Нобель понял, как сильно он вляпался. Первая попытка влезть на велосипед закончилась тем, что он свалился в ближайшие кусты, испачкал плащ и попытался наотрез отказаться от этой затеи. Коба смотрел на это издалека, но его взгляд ясно говорил о том, что вторую часть этого большевистского лозунга на себе лучше не испытывать. Нобель мысленно попрощался с хорошим английским плащом и полез на велосипед снова.       Вторая попытка кончилась ничем не лучше первой. Новым препятствием оказались педали, которые по-хорошему стоило крутить, но они то ли заржавели, то ли только больше мешали. Когда Эммануил отряхнулся от прилипшей соломы и травинок, перед ним возник товарищ Коба — все такой же спокойный. Коба одной рукой поднял велосипед, который до этого приходилось поднимать вдвоем и с большим усилием, и придержал его за руль. Нобель только вздохнул.       Третья попытка увенчалась еще большим провалом, и в кусты они покатились вдвоем. Оказалось, что держать велосипед — еще полдела, но держать Нобеля, который придавал этому велосипеду совершенно невероятные вращения и колебания — дело совсем другое. Коба вздохнул и выдал несколько коротких гортанных слов, среди которых Эммануил различил «джандаба», а потом «сули чемо». Первое ему было известно — так часто ругалась Пация, а вот о смысле второго он мог только догадываться. — Извините, товарищ Коба, — пробормотал Нобель и с удивлением обнаружил, что это ему помогали подняться. Коба снова выдохнул что-то в сторону. — Садитесь, — он кивнул на велосипед. Эммануилу показалось, что с этой адской конструкцией за последние полчаса они уже успели породниться.       Коба придержал велосипед за руль. — Держитесь крепче, товарищ Нобель, и рулите, — он хлопнул Эммануила по испачканному плащу.       Думая об этом позднее, Нобель мог с точностью сказать, что уже тогда он что-то очень сильно подозревал. Но противиться товарищу Кобе, как и противиться революции, не мог никто. Поэтому он только крепче вцепился в руль, закрыл глаза и решил, что если выживет — будет считать себя русским героем. Да и шведским — чего мелочиться? — Поехали!       С этим несколько опередившим свое время лозунгом Коба с силой пихнул Нобеля в спину. Велосипед поехал сам; Эммануилу оставалось только кое-как цепляться за педали, стараться не дергать руль и на всякий случай не закрывать глаза. Велосипед подскакивал на каждой кочке, а вместе с ним подскакивал и Нобель. — Как… — крикнул он, стараясь перекричать ветер и собственный кашель, — Как его остановить? — Как мировую революцию, товарищ Нобель — никак! — крикнул Коба в ответ и рассмеялся, — Только лицом своим не тормозите; оно у вас все-таки красивое.       Эммануил уже после думал, что от своего прапредка унаследовал не только способность взрывать все, что попадалось ему в руки (яичницу он готовил со всеми предосторожностями, и все равно выходило через раз), но и твердую решимость делать все совершенно наоборот. То есть, совершать то, что ему сказали ни в коем случае не совершать, и сразу после того, как ему это сказали. Мысль о том, что с велосипеда можно улететь в уже знакомые кусты, так еще и лицом вперед, возникла тут же — и тут же оформилась в действие.       Не проехав и десятка метров, Нобель перелетел через руль, проскользил по мокрой земле и кубарем улетел в высокую мокрую от росы траву.       Сидя на багажнике товарища Кобы, подскакивая на кочках и стараясь не кашлять, Нобель рассеянно думал о том, что его лицо, кажется, только что назвали красивым. И назвали, при том, так легко, словно никаких объяснений этому и не требовалось.       А еще через час он сидел в автомобиле напротив товарища Кобы, терпел жгучую перекись на виске, щеках и даже на носу, слушая гортанные слова, похожие, как он думал, на ругательства. «Шени чириме, шени чириме» — гортанно приговаривал Коба, стирая грязь, кровь и траву с его лица, — «Сули чеми, я ведь говорил вам — рулите». — А я говорил вам, что редко делаю то, что мне говорят, — фыркнул Нобель, но тут же болезненно сморщился, и Коба снова что-то зашептал, как будто его слова могли то ли помочь, то ли пробудить остатки бунтарской совести.       Слова помочь не могли. Особенно те, которые так походили на ругательства; а вот колючие, но все равно нежные поцелуи в почти заживший висок, следы от ссадин на щеках и кончике носа помогали даже слишком хорошо. После были поцелуи другого рода, после были слова на русском, но это все было после, а пока Нобель ехал в подпрыгивающем на ямах автомобиле и старался больше думать о революции, чем обо всем остальном.       «Шени чириме», как он позже узнал от Пации, было равноценно признанию в любви.