Чёрные кляксы под кожей

"Пожалуйста, я люблю тебя" "Хватит писать это." Макс отбрасывает синюю ручку, замечая, как написанные слова будто впитываются под кожу, растворяясь лёгким покалыванием. Отправляются прямиком к его так называемой "родственной душе". Внутри клокочет грязь — презрение, ярость. Заяц не хочет иметь с этим человеком ничего общего, но их так подло связывает его собственное тело. Безжалостно. Они с Артёмом нашли друг друга ещё в девятнадцать. Столкнулись на съёмках камеди баттла, познакомились, а потом оба решили рассказать своим соулмейтам об "этом зануде" с одной стороны и "легкомысленном дураке" — с другой. И выяснили, что говорили друг о друге, а до этого общались много лет косыми надписями на коже. Было неловко, да, но они были юны и до безумия счастливы, что вдруг нашли друг друга. Что не остались наедине со своими высокими принципами: "я буду встречаться только со своей судьбой". Даже полюбили друг друга. Максиму казалось, в мире нет никого ценнее этого вечно бурчащего, но такого очаровательного и весёлого парня. Нет никого добрее, солнечнее, умнее и задиристее. Нет никого любимее. Но, видимо, для Артёма человек лучше Макса существовал. Они разошлись со скандалом. Хотя, припоминает Заяц, это ложь. Разошлись они громко — но так и не сказав друг другу ни слова. Просто однажды он вернулся в их маленькую квартиру в Минске слишком рано — и дверь ему открыл худой парень в одних спортивках. С мокрой головой и паутиной засосов на шее и плечах: Артём всегда любил кусаться. Это был Серёжа Шевелев — коллега Гауса, с которым они слишком часто засиживались на работе допоздна. К которому Артём слишком часто срывался посреди вечера. О котором слишком восторженно рассказывал. Если так подумать, Максим действительно дурак, что не заподозрил ничего раньше. Шевелев замер растерянно на пороге, дверь в ванную в конце коридора открылась, являя взъерошенного и мокрого Артёма: "Серёж, кто там?" Но незваный гость не успел ответить, шокированно глядя прямо Зайцу в глаза (и как он мог смотреть так честно и наивно, да ещё и растерянно улыбаться уголками губ?). Максим же чувствовал, как его маленький мир внутри рушится: всё бережно возведённое за пять лет отношений обваливается булыжниками и грязной пылью. Крепления оказались гнилыми. Связь соулмейтов — переоценённой. С губ, и так искусанных нервами после тяжёлой ночи, после отказа о приёме на работу, после неудачного выступления, после месяцев, когда они с Тёмой друг друга почти не видели, ядовито срывается: "Да так, Тём, ничего особенного. Просто твоя родственная душа, кажется, не вовремя. Знаешь, я загляну лет через пятьдесят, ок? Когда ты не будешь ставить секс на первое место". Максим уже не помнит, в какой момент глаза застлала пелена слёз, а голос сорвался на крик. Помнит, что Артём подлетел к нему — влажный, горячий, схватил за плечо, испуганно шепча "Подожди, кот, ты неправильно понял", но Заяц вырвался, посылая его если не к чёрту, то сразу нахуй, и хлопнул дверью так, что на лестничной клетке осыпалась штукатурка. Возможно, все и считали Максима дураком, но он таким не был. Мог сложить два и два. Даже когда внутри взрывались планеты и города, а сердце болело так, будто его половина действительно осталась по ту сторону металлической двери. Его вещи пропали из квартиры на следующее утро, а уже через два дня он был в Москве. Давно пора было рискнуть. В Минске его держали только стабильная работа Гауса и сам соулмейт. Теперь — ничего. Так прошёл год. И если Макс мог заблокировать Гауса во всех соцсетях, не желая даже пытаться разобраться в ситуации, чтобы не делать себе ещё больнее, то связь соулмейтов было не разорвать. И Артём тратил чернила, исписывая все руки объяснениями и извинениями, словами любви и вопросами, — но Макс не читал, пряча запястья за длинными рукавами. Говорят, полюбить своего человека можно за день, но забыть не получится много лет. Что ж, Заяц мог это подтвердить: со временем боль так и не утихла. И читать "я люблю тебя" косым почерком вдоль предплечья — было невыносимо. "Если так любишь, исчезни," — корябает он гелевой ручкой по запястью и ставит жирную точку в конце. А мысленно добавляет: "Если ты когда-нибудь любил меня, перестань меня мучить". Чернила впитываются под бледную кожу с брызгами родинок — и впервые за многие дни в ответ остаётся только пустота. Артём действительно решает исчезнуть. Он больше не пишет: ни на следующий день, ни через месяц. И Максим впервые за всю жизнь чувствует себя свободным. Он становится участником "белорусского стендапа" в столице чужой страны, дружит с весёлым и понимающим Серёжей Горохом, знакомится с разными девушками, мстительно записывая их номера прямо на ладони — даже зная, что вскоре они перенесутся на чужие извечно холодные руки. Он лжёт, что у него нет соулмейта. Что тот, должно быть, умер. Для Макса, травмированного предательством лучшего друга в далёкой юности, Артём, поступивший схоже, и правда будто умер. — И тебе не интересно, что с ним? — вздёргивает брови Горох, сидя напротив и потягивая пиво из высокого стакана. Максим морщится, быстро запивая острую боль в сердце каким-то горьким коктейлем, и качает головой. — Его для меня нет, — Серёжа на это только осуждающе качает головой. — А ты не думал, что, возможно, тогда всё действительно неправильно понял..? — осторожно спрашивает он, взглядом контролируя чужое состояние. Всё-таки, неведомый месье Гаус — больная тема для друга. Тот только фыркает, побуждая Гороха продолжить. — Ну подумай, Заяц, стал бы он, влюбившись в другого, так долго пытаться тебя вернуть? — Ты просто не знаешь, как ему была важна вся эта хрень с соулмейтами, — поджимает губы Макс и отводит взгляд. Да, у Артёма были задатки учёного, так что его невероятно привлекала загадка, которую он не мог решить. А Заяц был так, в довесок. По крайней мере, Максим уже больше года убеждал себя в этом. — И ты его не любишь? — продолжает гнуть Горох, пользуясь тем, что тема наконец поднята. Загайский избегал её при любом случае, игнорируя, насколько, на самом деле, она его задевала и тревожила. Серёжа чувствовал, что это его долг как лучшего друга — разобраться. — Я не дурак, — хмуро поднимает взгляд Максим, заставляя Гороха примирительно поднять ладони. — Я знаю, что связь родственных душ так просто не разрушить. И что от любви всей жизни так не избавиться. Но я живу дальше. И он, наверняка, тоже. Он хочет добавить что-то ещё, но кожа знакомо и противно зудит. Мысли путаются, сердце заходится паникой от совпадения, и дышать становится тяжело. "Какого чёрта?" Заяц пытается держать лицо, но ходящие желваки выдают его с головой, и Горох подозрительно щурит глаза. — Что там? — Ничего. — Ма-а-акс, — предостерегающе тянет друг, и парню не остаётся ничего, кроме как задрать рукав и посмотреть на предплечье. "прс ти, чтс пишу. псмоги, пскалуиста" — и корявый адрес сползающими буквами после. Максим смотрит на скачущие недописанные буквы, на такой родной — да, это точно был он — почерк Артёма, — и внутри против воли восстаёт волна чувств, затапливающих разум. Ему вдруг становится так больно и страшно, как не было даже в поезде Минск-Москва, когда он одним махом решил избавиться от прошлой жизни. Только Заяц не учёл, что любил он слишком сильно и слишком искренне. — Что там? — повторяет Серёжа, пытаясь уловить выражение лица друга. Воздух между ними вдруг будто электризуется, искря невысказанными чувствами. — Ничего, — одёргивает рукав Макс, блуждая взглядом по маленькому подвальному бару. Ему душно и хочется блевать от ужаса. — Блять, Загайский, только что это проходили. Или ты говоришь, что там, или я вырубаю тебя своей "кувалдой" и сам общаюсь с твоим соулом, — вскипает Горох, хлопая стаканом по столешнице и обжигая холодом голубых глаз. К каше чувств Максима добавляется ещё и стыд. Он опускает взгляд в столешницу, цепляясь за неё дрожащими пальцами с побелевшими костяшками — будто сдерживает себя от желания тут же броситься по криво написанному адресу, и выдыхает. — Тёма... просит помочь. Очень странно, рвано и пугающе. С адресом, который, кажется, не так далеко. — Так пошёл, блять! — вскакивает со стула друг и подпихивает Зайца в плечо. — Может, он там при смерти лежит, а мы тут бухаем! Эти слова отрезвляют в секунду. Максим вдруг вспоминает тревогу, с которой последний месяц смотрел на голые руки, — ждал. Правда ждал чужих сообщений, волновался, а не случилось ли что с Артёмом, а не сделал ли он что-то непоправимое. Когда руки зудели, обожжённые горячим солнцем, он взволнованно вздёргивал рукава, надеясь найти там хоть строчку, хоть чёрточку. Но вновь натыкался на пустоту — и злился, и переживал ещё сильнее. Сейчас же у него на руках — буквально — была причина для паники и возможность что-то исправить. Или, если он ещё хоть минуту простоит столбом, — ещё одна упущенная дорога назад. Макс хватает со стула куртку и вылетает из бара навстречу проливному июньскому дождю. Адрес оказывается и правда московский — и это одновременно радует и пугает. Что Артём забыл в чужом городе? Ну не за Максимом же приехал, честное слово. Лужи под белыми кедами взрываются мутными каплями, вода стекает по лицу и осевшим кудряшкам. Улицы полупустые — два часа ночи. Заяц, оскальзываясь на повороте, сворачивает в нужный переулок и тормозит, хлюпая обувью и задыхаясь. В синем полумраке пусто — только стук дождя по козырьку над дверью закрытой кафешки да плеск луж. Макс панически носится взглядом по переулку, но ничего не видит. И уже начинает злиться: повёлся. И боится: опоздал. Но тут замечает поворот во двор, влетает туда, еле увернувшись от струи воды из водостока, и... видит чей-то сидящий сгорбленный силуэт у стены. Артём совсем не изменился. Взъерошенный, в безразмерной толстовке под ветровку, с бородой... Только вот при Максиме у него никогда струйка крови по виску не стекала и правая рука не обвисала безвольно, упустив синюю ручку во власть неглубокой лужи. Заяц падает на колени рядом, уже наплевав на грязь, воду или любимые джинсы. Под дрожащими пальцами — чужая, покрытая влагой кожа. Холодная, как у мертвеца. — Тём... — шепчет Максим, чувствуя, как все органы связываются в один удушающий узел. Только не так. Только не потому что Заяц не успел... Гаус приоткрывает веки — те дрожат, являя расфокусированный взгляд. Макс думает, что сам сейчас грохнется в обморок — от облегчения. Его почти пробивает на нервный смех, но парень сдерживается: чужая кровь, мешаясь с потоком воды, ещё пачкает его пальцы. — Макс, — с усилием тянет уголки губ вверх Артём и пытается поднять левую руку, неловко промахивась и цепляясь за полу чужой куртки. — Кажется, — бормочет он заплетающимся языком, — Я д-должен... Извиниться, чт- — Потом, — безапеляционно прерывает его Заяц, аккуратно проходясь пальцами по ране на голове и затем ощупывая чужое плечо, от чего Артём сдавленно шипит, жмуря глаза, а потом поджимает губы, сдерживая тошноту. Максима самого, кажется, снова мутит — только от переизбытка чувств. Артём жив — это хорошо. Артём без вещей, с дыркой в голове и, кажется, сломанной рукой. Это очень херово. Пока Макс звонит в скорую, Артём кренится в бок и утыкается лбом в чужое плечо, вызывая прерывистый вдох. — Пр-рости... Я чу... чуть, — выдыхает Артём, и Заяц даже сквозь шум воды слышит его сбитое редкое дыхание. — Сколько нужно, — шепчет он и оставляет невесомый поцелуй на чужих волосах. — Сколько нужно, Тём. Когда в больнице Гауса забирают на обследование и дверь в палату захлопывется у Макса перед носом, тот чувствует, как органы будто обжигает кипятком изнутри, вызывая слабость в ногах и заставляя сползти по стене, рвано выдыхая. Тело ощущается безвольной ватой, и только спустя несколько минут Заяц чувствует бегущие по коже мурашки. За шиворотом влажно и липко — не то страх, не то дождевая вода. Внутри пустота плещется выпущенными эмоциями. Как Артём оказался в Москве? Почему был без телефона и вещей? Хотя здесь ответ напрашивается сам собой: нечего ночью шляться по тёмным дворам. И всё же... Максим глушит чувства воющего непониманием сердца этими логичными мыслями, когда на промокший и сбоящий телефон приходит уведомление от Гороха: "Где ты? Что случилось? Вы встретились?" Заяц невольно ухмыляется и, не став воевать с лагающим от воды экраном, нажимает кнопку звонка. — Пиздец, Серый. Просто пиздец... — и рассказывает всё произошедшее, чувствуя, как эмоции вырываются сбитой речью и болезненными гримасами. Макс потерялся в этой ночи. Макс не понимает, что делать с последствиями, и Максу очень страшно за Тёму. — Я привезу вам сухие вещи, а ты поговори с ним, когда будет возможность. И, я блять тебя прошу, Заяц, не сбегай в этот раз. — Как будто я бы смог, — злится на очевидное Максим и сбрасывает звонок, забыв поблагодарить друга. Он потом ему скажет. Когда Если всё будет хорошо. Пожилая медсестра вдруг материализуется прямо перед ним, взволнованно причитая и слепя глаза идеально-белым халатом: — Голубчик, что же вы тут сидите! Ах, да у вас кровь на руках! Быстро идите умойтесь и просушитесь, а то так скоро сами нашим пациентом станете! — Но Тёма... — Ваш друг будет в порядке, у него сотрясение и перелом — ничего с угрозой для жизни. Сейчас ему гипс сделаем, утром обследования проведём — и через пару недель будет как новенький! — перебивает старушка, хватая парня под руку и с удивительной лёгкостью ставя на ноги. — Он у нас на три дня задержится, но потом отпустим домой. У вас, главное, его документы есть? — Копии в телефоне только... — растерянно отвечает Максим. Действительно, он же так и не смог заставить себя удалить папку со всеми документами Гауса — только скрыл её, чтобы глаза не мозолила. — Сойдёт, — удовлетворённый кивок. — А теперь кыш в туалет, а то вы нам и так весь пол залили! Макс, переодевшись в чистое и получив пару грустных взглядов Гороха и крепкую руку на плече, остаётся ждать на диване в коридоре — да так и засыпает там до позднего утра, когда больница вдруг снова наполняется солнцем и жизнью. Он тревожно распахивает глаза, не понимая, где он и почему, но осознание быстро накатывает волной воспоминаний и бьёт в нос запахом лекарств. Он тихо скребётся в чужую палату и открывает дверь в светлое помещение. Артём лежит на койке, прикрыв глаза, — и Макс не понимает, спит ли тот. Он тихо подходит и садится на соседнюю пустующую койку. Гаус выглядит мирно и тепло — как когда они ещё жили вместе и в выходные спали до последнего, не выпуская друг друга из кровати и притягивая в горячие от сна объятия. Артём совсем не изменился — и Максим изо всех сил сдерживает отчаянно-любящий вздох. Только бинт на чужой голове всё портит, пряча любимые взъерошенные волосы и напоминая, сколько всего произошло с их последней встречи. Макс трёт переносицу, со свистом выпуская воздух сквозь зубы, и думает: ему бы уйти. Он Артёма уже спас, больше их ничего не связывает. Его миссия выполнена. Так что он рывком поднимается, собираясь покинуть палату, но в спину доносится: "Спасибо..." Он оборачивается и попадает в плен чужих расширенных зрачков, вытесняющих грозовую радужку. Тёмные ресницы слегка дрожат, но взгляд намного более сфокусированный, чем прошлой ночью. И Заяц чувствует, как падает куда-то вниз. Он от этих глаз бежал больше года, даже уехал в другую страну, чтобы больше не быть их рабом, но вот... — Не за что, — выдавливает он и не знает, куда теперь себя деть. Артём с трудом поднимается на подушках, упираясь в матрас здоровой рукой, и морщится — должно быть, от головокружения. — Прости, что написал. Я знаю, ты не хотел меня видеть. Просто... другого способа у меня вчера не было, — Гаус болезненно ухмыляется и отводит взгляд, цепляясь им за гипс на руке. — Ты не должен был, но спасибо, что пришёл. Правда. И, кажется, это разрешение уйти. Макс знает, что его отпускают, отвязывают, что Артём действительно больше не напишет, хотя бы потому что чувствует себя в долгу. Но почему-то от этого становится невыносимо, а в голове звучит голос Гороха: "Только в этот раз не сбегай". И Заяц сдаётся, признавая болезненную правду: он всё ещё любит. — Да, знаешь... Мне было бы очень интересно послушать, как тебе вообще мозгов хватило шляться по какому-то неблагополучному району в два часа ночи, гений, — бросает он язвительно-безразлично и присаживается на чужую койку, ненароком задевая холодные кончики пальцев Артёма. Тот смотрит резко и удивлённо, а в глазах — пропасть, кипящая недоверием, болью и надеждой. Макс ловит кислород губами, чтобы в этой пучине не пропасть, и добавляет тихо. — Если к тебе сейчас, конечно, не прибежит чудо-Шевелев. Гаус только фыркает и качает головой, тут же хватаясь за неё здоровой рукой и морщась. — Ебаное сотрясение... Макс, — снова взгляд глаза в глаза и осторожное касание чужих горячих пальцев — током под кожу, — мы с Серёжей никогда не встречались, не спали. В тот день они с соулом рассорились после жаркой ночи, и Серёжа в четыре утра не знал, куда пойти — без вещей, без денег. Я привёз его к нам, потом сам пошёл смывать с себя чужую истерику. А дальше... ты знаешь. И это бы знал, если бы читал свои руки, — с каплей осуждения добавляет Гаус, поджимая губы. А Макс второй раз в жизни чувствует, как выстроенная внутри правда жизни осыпается тяжестью куда-то в желудок. Не хотел быть дураком, да? А как насчёт разорвать самую крепкую связь из-за одного недопонимания? — Я сам виноват, — вдруг ещё тише произносит Артём, убирая руку и заставляя парня напротив удивлённо вскинуть брови, — видимо, я дал тебе повод сомневаться. И поэтому я тебя не держу, — хрипло и на грани слышимости. И кулак сжимает, наверняка запуская ногти под кожу. А Макс не знает, ему смеяться или плакать. Понимает только, что больше не хочет так жить. Так что он разжимает чужую ладонь, нежно проводя по тыльной стороне, и переплетает их пальцы. — Не дождёшься. Мне слишком надоело жить с Горохом в одной квартире, — Артём смотрит растерянно, в глазах поднимается что-то тёплое, а потом он вдруг фыркает. — Ты живёшь с бобовым? — Нет, Бобков живёт с Саматом, — продолжает разгонять Макс, пуская в пляс шальные искры в глазах и заражая ими парня напротив. — С салатом? Тяжело наверное, — смеётся Артём, принимая правила игры, и чувствует, как на глаза норовят навернуться слёзы. Четырнадцать месяцев и шесть дней он был мёртв внутри. Сейчас его жизнь вернулась, трясла спутанными кудряшками и царапала ладонь мозолями на пальцах. — Я скучал, — вырывается у Гауса, прерывая чужую шутку. У Макса внутри ворочается что-то старое, но не забытое — тёплое, солнцем в маленькой квартире и глупыми рисунками под кожей во время мелких ссор. Он улыбается, показывая ямочки на щеках, и проводит пальцами по чужому лбу. — Не хмурься больше. Я дурак, но я тоже скучал. И он по давно отринутой привычке касается губами чужого лба — на стыке тёплой кожи и белых бинтов.

***

Артём левой рукой ковыряется в кухонном шкафу, тихо бормоча проклятия в адрес гипса, сковывающего движения. Макс, тихо наблюдая сзади, в последний момент ловит летящую с полки пачку печенья и, мягко взяв Гауса за кисть, отстраняет его от шкафа. — Попросил бы просто, — улыбается Заяц, откладывая печенье и легко щёлкая парня по носу. Артём шутливо морщится и качает головой. — Ты слишком сладко спал. — Меня всё равно разбудила твоя возня! — смеётся Максим и оттягивает возлюбленного к столу. — Посиди, я всё сделаю. И Артём присаживается на столешницу, пряча замёрзшую ладонь под ногу и глядя на чужую крепкую спину в измятой чёрной футболке. — Кстати, а откуда у тебя вообще ручка была в тот день? — Гаус смущённо улыбается на этот вопрос и молчит, опуская глаза, пока Макс не оборачивается, с любопытством поднимая брови и в слепую насыпая пару лишних ложек какао в кружку. Артём пожимает плечами и слегка морщится от остаточной боли в руке. — Я всегда её с собой носил. Вдруг... ты бы написал. Максим мягко поджимает губы, показывая только тонкие ямочки на щеках да покрасневшие уши, и разливает подогретое молоко по кружкам, тут же протягивая одну Гаусу — ручкой к нему. — Спасибо, кот, — интонация последнего слова невольно вопросительно уползает вверх, будто Артём всё ещё не уверен, что имеет право вернуть всё что было. Но Макс ерошит его по волосам и самыми кончиками пальцев проводит по почти зажившему шраму у линии роста волос — с болезненной нежностью и тянущим внутренности теплом. А потом оставляет на том же месте поцелуй и возвращается к разворованной полке со сладостями. — Бисквиты или галеты? Или, может, меня? — он оборачивается, принимая шутливо-кокетскую позу и поднимая бровь. Артём тихо смеётся, стараясь не пролить какао, и жмурит глаза до лучистых морщинок. У Макса от этого вида в голове становится солнечно-пусто, а на сердце очень спокойно. Он хмыкает, качая головой на свою чувствительность, и с мягкой улыбкой тянет парня обратно в спальню, крепче сжимая замёрзшую ладонь. В конце концов, его постельный режим ещё не закончился. А там, в залитой золотом комнате, на помятых белых простынях Максим будет стараться не думать, как хорошо и правильно Артём смотрится в его одежде, рядом с ним, в Москве. А Артём будет клевать его в щёку, щекотя бородой и заставляя шуточно уворачиваться и ловить холод чужих пальцев в свои горячие. И, конечно, они пообещают друг другу не вспоминать год в разлуке и его причины, будут "говорить словами через рот", чтобы решить все проблемы, и познакомят своих лучших друзей, которые быстро найдут общий язык на почве заботы о двух идиотах. И в Москве будет жарко светить солнце, парки будут полниться зеленью, цветами и смехом, а Серёжа Горох поставит в воображаемом планере галочку напротив пункта "разобраться с двумя минскими идиотами".