Cassette

Старые вещи всегда излучают особую атмосферу. Они словно дышат воспоминаниями, наполняя пространство неуловимой тоской и тихой горечью. Эти потерянные предметы из прошлого — будь то раритетные экспонаты или случайно забытая безделушка — способны оживить призраков ушедших дней. Они переносят в мир, где всё когда-то было иначе: теплее, ярче, значимее. Хосок стоит на пороге тёмной комнаты, отчаянно пытаясь подавить чувство пустоты, которое сдавливает грудь, не давая вдохнуть. Густая тишина висит в воздухе, словно сама комната давно отказалась от жизни и покорилась мраку. С трудом заставив себя сделать шаг вперёд, он ощущает, как под ногами скрипят старые половицы, словно протестуя против вторжения. Перед ним — беспорядочный хаос заброшенного прошлого. Коробки, покрытые слоем вековой пыли, кажутся безмолвными стражами забытой истории. В тонкой паутине на них переливается холодный свет, пробивающийся сквозь мутные окна. На некоторых вещах лежат полинявшие ткани, когда-то защищавшие драгоценные воспоминания от беспощадного времени. Здесь всё дышит потерей. В углу громоздятся старые виниловые пластинки, некогда любимые и часто звучавшие, а теперь молчащие свидетели угасшей жизни. Рядом виднеются коллекционные игрушки с потускневшими глазами, они уже не принадлежат никому, забытые и никому не нужные. Всё в этой комнате выглядит чуждым и безжизненным, словно когда-то дорогие сердцу вещи отвергли своего хозяина, оставшись лишь тенями прошлого. Теперь они никому не принадлежат — просто пылевые обломки воспоминаний, которые остались висеть в пространстве, как эхо когда-то тёплого, но давно угасшего счастья. Эта комната была закрыта на протяжении трёх долгих лет. За это время она превратилась в тёмное вместилище забытого прошлого, тихий склеп, где покоились мёртвые мечты и разбитые надежды. Дверь каждый день манила к себе, как капкан, скрывающий неизбежное, словно шептала на грани слышимости: «Открой меня, загляни внутрь, прими реальность такой, какой она стала без него». Но сделать этот шаг значило смириться с правдой, взглянуть в глаза своему падению и услышать шёпот собственных поражений. Когда-то эта комната была мини-студией, местом, где оживали мелодии, где звуки дробились на тысячи оттенков чувств. Она дышала вдохновением, и воздух в ней был наполнен жизнью. Даже сейчас, если осмелиться поднять одну из давно потускневших тканевых накидок, можно найти уцелевшие фрагменты прошлого: клавиши синтезатора с потёртой от постоянного использования поверхностью, старые микрофоны, покрытые пылью, кабели, переплетённые в тугой узел — всё это когда-то было частью чего-то великого и значимого. Но теперь здесь царит безмолвие. Каждая вещь словно застыла в безвременье. Всё, что когда-то вдохновляло, превратилось в символ утраты. Коробки и старые вещи угрюмо громоздятся друг на друга, поглощённые забвением, среди которых где-то там потерялось и сердце Хосока, выброшенное три года назад за ненадобностью, как сломанный инструмент, который больше не звучит. Оно осталось там, среди этой груды пыльных артефактов, утратившее способность к жизни. Как и всё вокруг, оно уже давно никому не нужно, ни ему самому, ни миру, который давно перестал замечать его боль. Чон отрешённо обводит помещение взглядом, пальцами нащупывает выключатель. Щёлчок — и комната озаряется неприятным резким светом, режущим глаза. Свету здесь не место — его жизнь давно пропитана тьмой и мраком, и он уже привык к этой беспросветной пустоте. Ему комфортнее в темноте. Дни проходят сплошной серой массой, неразличимой и монотонной. Дом — работа, работа — дом. И так по кругу, словно в замкнутом лабиринте, где ни выхода, ни проблеска надежды. Казалось бы, двадцать семь лет — возраст, когда жизнь должна бурлить, стремиться вперёд, сиять амбициями. Но для Хосока она закончилась ещё в двадцать четыре — тогда, когда всё, что было значимым и дорогим, рухнуло в пропасть, оставив после себя лишь холодное эхо разочарования. Он и сам не знает, ради чего продолжает существовать в этом мрачном водовороте бессмысленности. Возможно, ради семьи, людей, которые отчаянно пытаются вернуть его в пресловутую и тошнотворную реальность, хотя бы ненадолго зажечь в нём проблеск света. Или ради друзей, тех, кто отчаянно пытается показать, что в мире, кроме серого, всё ещё существует целый спектр ярких красок. Но всё это кажется невыносимо далёким и чужим, как будто жизнь, когда-то бывшая его собственной, теперь принадлежит кому-то другому. Хосок отмахивается от них, бросая короткое и будто бы отточенное до автоматизма: «Я в порядке». Он давно привык скрываться за этим холодным чужим ответом, хотя весь его облик кричит об обратном. Он стал мастером лицемерия, непревзойдённым актёром на сцене собственной жизни, умело меняет маски настроения, надевая их с такой лёгкостью, будто они срослись с кожей. Но эти маски опадают, словно сломанные игрушки, стоит ему остаться наедине с тишиной. И тогда миру открывается истинное лицо — лицо человека, чья душа иссушена потерями, лицо того, кто утратил смысл жизни и теперь бесцельно бродит среди теней собственных воспоминаний. Лицо, на котором застыла неизбывная усталость и немой вопрос: зачем всё это продолжается? Он делает короткий, неуверенный шаг вперёд и застывает, будто невидимая стена вдруг встала на пути, не давая двинуться дальше. Но рано или поздно это нужно было сделать — избавиться от груза, который тянет вниз, сбросить его с плеч и оставить там, в далёком прошлом, среди разрозненных осколков разбитой жизни. Может быть, только так он сможет начать строить себя заново, собрать по крупицам ускользающее тепло и хоть на мгновение почувствовать, что сердце ещё способно биться не от боли, а от чего-то настоящего. Он делает ещё пару неуверенных шагов и, будто потеряв опору под ногами, тяжело опускается на пол прямо перед первой попавшейся коробкой. Та стоит безымянная, неприметная, заклеенная потускневшим от времени скотчем. Пальцы неловко цепляются за края ленты, и она с неохотой поддаётся, потрескивая, словно сопротивляясь забвению. Хосок глубоко вдыхает, воздух кажется тяжёлым и вязким, руки едва заметно дрожат, выдавая страх перед тем, что хранит этот пыльный саркофаг воспоминаний. На первый взгляд внутри ничего особенного, лишь грудка старых вещей, которым давно нет места в настоящем. Но для него — для того, кто помнит каждую деталь, каждую царапину и складку — эта коробка таит в себе целый мир ушедшего. Первое, что попадается под руку, — старая, потертая бейсбольная перчатка. Кожа на ней уже давно утратила эластичность, местами треснула, и кажется, что стоит её сжать, как она осыплется пылью. Следом — несколько подписанных мячей, их белизна померкла, а автографы чуть выцвели, но по-прежнему можно разобрать каждую линию, каждую букву. Пальцы скользят дальше — сложенная футболка, сохранившая слабый запах былых побед и поражений. Она тоже принадлежит к этому виду спорта — и на ней, пусть и выцветшая, но всё ещё видимая подпись Рю Хёнджина. Хосок осторожно касается надписи, пальцы на мгновение замирают. Сердце глухо бьётся в груди, будто напоминая о тех днях, когда всё ещё казалось возможным, когда юность кипела азартом и жаждой достижений. Но теперь эта футболка — лишь реликвия, напоминание о том, что когда-то было так дорого, но давно утратило смысл. На самом дне коробки лежит еще один мячик, не такой, с каким играют бейсболисты, а тот, который предназначен игрушкой для животных. Хосок замирает, чувствуя, как к горлу подступает ком. Он медленно протягивает руку, но не сразу решается взять его. Ладонь зависает в воздухе, пальцы чуть подрагивают. Этот мячик слишком многое значит.

Flashback

Хосок сидит на траве в парке, следя за тем, как Микки игриво носится вокруг него, он пальцами лениво перебирает зеленые стебли, когда вдруг что-то резко прилетает ему в плечо. — Ай! — он шипит и потирает место удара, скривившись от неожиданности. Боль не слишком сильная, но неожиданная. Он тут же вскидывает голову, озираясь по сторонам в поисках виновника будущего синяка. И почти сразу замечает его. — Боже, простите, пожалуйста! Я не специально! — к нему подбегает парень, а за ним весело мчится маленький, коричневый пудель, радостно виляя хвостом. Хосок уже готов был выдать строгую тираду о том, что в людей мячами не бросаются, но все слова застревают у него в горле. Шатен, закрывающий собой палящие солнечные лучи, стоит перед ним так, будто сам небесный свет окутывает его мягким сиянием. Солнечные блики за его спиной создают нечто похожее на ореол, и на мгновение Хосок ловит себя на абсурдной мысли: если бы он верил в ангелов, он бы подумал, что один из них спустился с небес прямо перед ним. — Ничего страшного, я вроде бы жив, — усмехается он, быстро приходя в себя. Парень облегченно улыбается, но взгляд его все еще виновато бегает по Хосоку, явно оценивая масштаб ущерба. — Мне искренне жаль, я немного не рассчитал с силой, — парень виновато улыбается, почесывая затылок. Хосок думает, что «немного» — это мягко сказано. Место удара до сих пор неприятно ноет, и он почти уверен, что к вечеру оно окрасится в насыщенный синий цвет. Но он не подает виду, не хочет выглядеть жалким перед этим незнакомцем. — Все хорошо, не волнуйтесь, — отвечает он, стараясь выглядеть невозмутимым. Парень кивает, еще раз бросает быстрый, извиняющийся взгляд и, забрав мяч, уходит. Хосок несколько секунд сидит, вцепившись пальцами в траву, словно пытаясь за нее зацепиться, чтобы не выпасть из этого странного, сбивающего с толку момента.

End flashback

Чон сглатывает подступивший к горлу ком, крутя в руке мячик, на котором уже почти стерлась надпись «13.07.2011». Кончиками пальцев он осторожно проводит по потертой поверхности, словно боится стереть последние следы прошлого. Этот мячик когда-то стоял на видном месте. Когда-то он был больше, чем просто предметом — символом памяти, теплым воспоминанием, частью чего-то важного. Он напоминал о смехе, о солнечных днях, о чьей-то теплой ладони рядом. А теперь он пылится среди забытых вещей, спрятанный в самой глубине картонной коробки, будто кто-то пытался спрятать и саму память. Чон глубоко вздыхает и опускает взгляд вниз. Там, в самом углу, почти скрытая от глаз, лежит фрисби-тарелка. Чуть менее стертые, но все же выцветшие цифры на ней складываются в еще одну дату: «14.07.2011». Он проводит пальцем по этим цифрам, и перед глазами тут же всплывает картинка: шумный парк, чей-то заразительный смех, легкий ветер, подхватывающий края футболки… Даты, которые когда-то значили так много. А теперь — лишь напоминание о том, что прошло.

Flashback

Хосок совсем недавно переехал в этот район. Всё вокруг было новым — улицы, дома, даже воздух казался немного другим. Но к счастью, недалеко от дома оказался парк для животных. Именно там он чувствовал себя чуть менее потерянным. Именно там он сидел вчера, когда в него прилетел мяч. Именно там он сидит сейчас. Солнце палит так же ярко, как и в тот день. Лёгкий ветер лениво шевелит листья деревьев. Микки, в своем обычном восторженном порыве, носится по полянке, отгоняя невидимых врагов и время от времени подбегая проверить, всё ли в порядке у её хозяина. И всё бы было как обычно, если бы… — Берегись! Хосок даже не успевает толком осознать предупреждение, прежде чем что-то снова с силой ударяет его в плечо. Он шипит от неожиданности, потирая ушибленное место, и только потом поднимает взгляд. Перед ним стоит вчерашний шатен. — Я пытался предупредить вас, простите, — виновато произносит парень. Хосок моргает, ошеломлённо переводя взгляд с него на мяч, а затем обратно. — Снова ты? — он невольно улыбается, ощущая странное дежавю. Шатен смущённо переминается с ноги на ногу, перебирая пальцами край своей длинной футболки. — Я готов сгореть со стыда, — пробормотал он, явно борясь с желанием спрятаться под землю. Хосок наблюдает за ним с лёгкой усмешкой. Ему даже начинает нравиться эта ситуация. — Не находишь закономерность? — он чуть наклоняет голову, прищуриваясь. — Закономерность? — парень хмурится, не совсем понимая, о чём идёт речь. — Мы встречаемся в одном и том же парке второй день подряд, и второй день подряд ты попадаешь в меня чем-то. Может, это судьба? Парень моргает несколько раз, явно ошарашенный таким заявлением. На его щеках проступает едва заметный румянец. Хосок замечает этот лёгкий розовый оттенок и на мгновение замирает. Странно. Несмотря на палящее солнце, кожа незнакомца кажется слишком бледной, но вот от его слов она вдруг наполняется тёплыми оттенками. — Я, правда, не специально, — почти шёпотом произносит он, опуская взгляд. Хосок чуть усмехается, качая головой. — Я рад, что в меня попал именно ты. Шатен снова моргает, явно не зная, как на это реагировать. — Я Хосок, — он протягивает руку, и на этот раз его голос звучит мягче. Парень смотрит на его ладонь, а потом, чуть колеблясь, всё же берёт её. — Юнги. И в этот момент Хосок почему-то уверен — это не их последняя встреча.

End flashback

Несколько других ящиков наполнены вещами, книгами и исписанными текстами блокноты и тетради. Хосок знает, что в них — слишком многое. Чужие мысли, переживания, чувства, записанные дрожащей рукой, в спешке или, наоборот, выверенные до мелочей. Он не готов открыть их. Не готов снова перечитывать то, что когда-то было жизнью, но теперь превратилось в воспоминания, застывшие на пожелтевших страницах. Ему кажется, что если он заглянет внутрь, то реальность, которую он так долго отстраивал вокруг себя, рушится. Будто Юнги снова окажется рядом — не живой, но существующий в словах, фразах, обрывках мыслей, которые тот доверил бумаге. Они не принадлежат Хосоку, но почти все из них о нём. Чон медленно закрывает один из ящиков, делая глубокий вдох, словно избавляясь от призрачного веса прошлого, что давит на плечи. Глаза машинально пробегаются по вещам, заполняющим комнату. Старые кассеты, знакомые и чужие. Он уже собирается закрыть коробку, когда взгляд выхватывает одну из них. Она почти ничем не отличается от остальных — такая же тёмная, слегка потертая, с пожелтевшей от времени наклейкой. Но на ней есть подпись. Почерк, который он бы узнал даже сквозь полустёртые чернила. И дата. «13.02.2018». Хосок моргает, словно пытаясь убедиться, что не ошибся. Этой кассеты он никогда раньше не видел. Он не был коллекционером, но кассеты, которые хранились в ящике, знал наизусть. Каждую. Все, кроме этой. В груди неприятно сжимается. Пальцы осторожно касаются пластика, словно таит в себе что-то хрупкое, способное разбить и без того потрескавшееся сердце. Чон метается по комнате, срывая ткань с покрытых пылью предметов, без разбора хватаясь за вещи в поисках старого видеомагнитофона. В груди неприятно колотилось сердце, подгоняя, словно каждое мгновение промедления могло что-то изменить. Где же он? Этот чертов плеер должен быть здесь, среди этого хаоса прошлого. Наконец, пальцы нащупали шероховатую поверхность знакомого устройства. Хосок схватил его, вытащил из-под груды вещей и поставил на пол. Куча спутанных проводов и штекеров казалась ребусом, который он давно разучился решать. Дрожащими руками он пытался соединить разъемы, несколько раз ошибался, но упрямо продолжал. Телевизор, старый и громоздкий, совсем не сочетался с его современной квартирой. Яркий экран вспыхнул, осветив комнату холодным, неестественным светом. Кассета. Чон взял её, прокрутил в пальцах. Обычная, ничем не примечательная, кроме выбитой на пластике даты: «13.02.2018». Он не помнил её. Никогда раньше не видел. Он знал все кассеты в этом ящике, но эта… Она будто появилась из пустоты, как послание, спрятанное в бутылке и выброшенное в море, наконец добравшееся до адресата. Пальцы дрожали, когда он вставил плёнку в магнитофон. Кнопка воспроизведения слегка залипала от времени, но поддалась. На экране — темнота. Чон нахмурился. Ничего. Возможно, плёнка повреждена. Возможно, кассета действительно пуста, и он зря терзает себя ложными ожиданиями. И тут комнату наполнил звук. Хриплый голос, знакомый до боли. Хосок замер. Сердце провалилось в пустоту, дыхание сбилось. Голос из прошлого прозвучал так отчётливо, что на секунду показалось — стоит только обернуться, и он увидит его. — Это вообще ещё работает? — голос раздаётся из динамиков, немного приглушённый, как будто пробивается сквозь время. На экране всё ещё тьма. — Кажется, должна загореться лампочка… — едва уловимые блики света пробегают по чёрному фону. — Хм, запись вроде бы идёт. Видимо, она перегорела. Хосок вздрагивает. Его пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки, ногти больно впиваются в ладони. Из темноты проступает размытая фигура. Смазанный силуэт становится всё отчётливее, пока из-за камеры не выходит парень. Юнги. Тёмно-каштановые волосы небрежно падают на лоб, чуть завиваясь на концах. Кожа бледная, неестественно светлая. Но больше всего в глаза бросается другое. Они. Эти глаза. Когда-то они светились, полные жизни, задора, искрящегося огня. Теперь же… Обречённость сделала их глубже, темнее. Они всё ещё родные, но уже не принадлежат этому миру. Хосок чувствует, как внутри что-то сжимается. — Ладно, начнём, — Юнги неловко потирает ладонями колени, его губы едва заметно дрожат. Этот жест Хосок знал слишком хорошо. Он делал так всегда, когда нервничал. — Привет, Соксок, — лёгкая, почти невидимая улыбка проскальзывает на губах Юнги, но быстро гаснет. — Если честно, я не знаю, с чего начать. На мгновение он отворачивается, словно собираясь с мыслями. Затем вытягивает перед камерой скомканный листок бумаги. — У меня даже была заготовлена речь, — короткий смешок, натянутая усмешка. — Но я решил, что будет не очень красиво читать с листа. Юнги делает глубокий вдох, опускает руку, крепко сжимает бумагу. — Я не знаю, когда именно ты увидишь это видео, но рано или поздно это случится. Хосок ощущает, как внутри всё переворачивается. — Мне самому больно это осознавать, но я должен сказать многое. И не смогу сделать это лично… Потому что тупо сломаюсь перед тобой. Юнги замолкает. Опускает голову. Его плечи чуть подрагивают, но он изо всех сил старается держаться. В комнате стоит гробовая тишина. Хосок едва дышит. Мир словно сжался до этих дрожащих кадров и голоса, который он больше никогда не услышит вживую. Чон, затаив дыхание, всматривается в экран. Черты лица, которые он знал до мельчайших деталей, оживают перед ним, пробуждая чувства, которые со временем, казалось, немного притупились. Он боится моргнуть, боится, что Юнги снова исчезнет, растворится, оставив после себя лишь пустоту. Он никогда, ни перед кем не плакал. Слёзы были чем-то чужим, чем-то, что он не позволял себе, пока не появился Юнги. Юнги был тем, кто разрушил эти стены. С ним Чон позволял себе плакать — не от боли, не от печали, а от смеха, от счастья, от моментов, когда мир казался таким огромным и ярким, что слёзы просто лились сами собой. А теперь… На экране Юнги сглатывает, отводит взгляд, собирается с духом. Его пальцы сжимаются в кулак, но голос остаётся удивительно ровным. — Неделю назад я был у врача, — начинает он, и сердце Чона сжимается в предчувствии чего-то ужасного. — Помнишь, ты сказал мне сходить к нему, когда у меня появились головные боли? Чон кивает, хотя Юнги не может этого видеть. Конечно, помнит. Тогда он настоял, почти заставил Юнги записаться на приём, ворчал, что тот вечно запускает своё здоровье. — Мне сделали кучу каких-то непонятных анализов, проверок, осмотров… Юнги вздыхает, взгляд его становится пустым, блуждающим. — Я, если честно, даже не думал, что это всё необходимо. Хотел, чтобы мне просто выписали какие-нибудь таблетки от боли. Чон невольно напрягается, ощущая, как к горлу подступает ком. — На днях мне пришли результаты, — Юнги делает паузу. В эту секунду время замирает. — У меня злокачественная опухоль мозга. Чон перестаёт дышать. — Четвёртая стадия. Юнги сглатывает, словно пытаясь подавить волнение. Чон чувствует, как его собственное сердце проваливается в пустоту. Слова доходят до него медленно, как будто кто-то произносит их сквозь воду. Четвёртая стадия. Значит, надежды нет. Юнги знал это, когда записывал видео. Знал, когда говорил. Знал, что его не станет. Чон смотрит на экран, на этого человека, которого больше нет в его мире, но который всё ещё говорит с ним, смотрит прямо в душу. И впервые за долгое время чувствует, как по щеке скатывается горячая слеза. Эти слова эхом прокатываются по комнате, оседая в каждом уголке, отражаясь от стен и раз за разом ударяя по сердцу Хосока. Они звучат громче, чем тогда, когда он услышал их впервые. И боль… Боль та же. Такая же острая, такая же разрывающая изнутри. Слышать это снова — словно пережить всё заново. Это было то, к чему они никогда не были готовы. То, о чём они даже не задумывались. Не задумывались, пока не стало слишком поздно. — Я проконсультировался с онкологом, — голос Юнги звучит ровно, почти спокойно, но в этой спокойности чувствуется стальная боль. — У меня 1,3%… Мой шанс на выживание. Хосок закрывает глаза. 1,3%. Это даже не шанс. Это жестокая насмешка судьбы. — Он был удивлён, что симптомы проявились только сейчас… — Юнги говорит будничным тоном, будто обсуждает что-то незначительное. На заднем фоне раздаётся приглушённый лай. Их собаки. Юнги шикает на них, и они тут же послушно замолкают. Наступает короткая пауза. — Меня предупредили, что смысла в химиотерапии нет. Хосок ощущает, как воздух становится тяжелее. — Она может и продлит мне жизнь, но будет очень больно… Юнги делает глубокий вдох, будто собираясь с силами. — Поэтому я отказался. Хосок сглатывает, но пересохшее горло не пропускает этот ком. — Я хочу запомнить последние дни, проведённые с тобой, в сознании, а не в агонии. На секунду Юнги улыбается, но эта улыбка больше похожа на тень того, что было раньше. — Надеюсь, ты поймёшь меня… И примешь мой выбор. Хосок прикрывает рот рукой, чтобы заглушить рваный вдох. Он не помнит, как дышать. Юнги сделал выбор. А у Хосока не было выбора вообще. Хосок даже не замечает, в какой момент слёзы начали стекать по его лицу. Он не чувствует, как они скапливаются на подбородке, падают вниз, пропитывая ткань его домашних брюк. Они просто текут — медленно, беззвучно, прокладывая солёные дорожки по его щекам. Он не пытается их вытереть. Просто смотрит. — Сегодня тринадцатое число… — голос Юнги слегка дрожит, но он старается говорить уверенно. — Через пять месяцев исполнится семь лет с нашей первой встречи. Хосок прикрывает глаза. Семь лет. Он помнит тот день, как будто это было вчера. Помнит, как всё началось, помнит каждую деталь, каждую эмоцию, помнит, как впервые почувствовал, что рядом с Юнги он — дома. — Надеюсь, мы сможем провести её вместе в том парке. Нет, не смогут. Юнги этого не знал, когда записывал видео. Но Хосок знает. — Я так много хочу тебе сказать… Так много сделать… — на экране Юнги держится, но в его голосе слышно предательство слёз. Он плачет. Хосок не видит этого, но знает. Слышит. — Совсем скоро ты вернёшься домой… — голос становится мягче, теплее, наполнен ожиданием. — Так что нам предстоит долгий разговор. Разговора, которого так и не случилось. — Я постараюсь делать тебя счастливым столько, сколько смогу. Сколько смогу… Сколько ему было отведено. — Знаю, тебе будет больно… — пауза, глубокий вдох. — И мне больно знать, что я буду этому причиной. Юнги смотрит прямо в камеру. Его взгляд цепляет Хосока, приковывает, словно пробираясь через экран, через время, через реальность. — Просто… пожалуйста, помни, что лучшие моменты мне подарил именно ты. Хосок всхлипывает. Он не может этого вынести. — Я буду каждый день говорить, как сильно я тебя люблю… — Юнги улыбается, но глаза блестят, наполненные непрошеными слезами. — Потому что ты заслуживаешь всей любви мира. Хосок закрывает лицо руками. Потому что вся его любовь теперь осталась в прошлом. Хосок громко всхлипывает, и этот звук кажется неуместным в тишине комнаты. Всё вокруг застыло. Только он и экран. Только он и Юнги. Тот, кто всегда был его вселенной. Тот, кому навсегда принадлежит его сердце. — Я знаю тебя, — голос Юнги тихий, но твёрдый. Хосок замирает. — Знаю, что это сломает тебя… — пауза, наполненная болью. — И мне грустно от этого. Юнги на мгновение закрывает глаза, собираясь с мыслями. — Поэтому, когда бы ты ни нашёл эту запись, пообещай мне… Он открывает глаза. — Пообещай, что будешь двигаться дальше. Хосок ощущает, как что-то острое вонзается в его грудь. — Пообещай, что соберёшь себя по кусочкам. Его пальцы судорожно сжимаются в кулаки. — Пообещай, что заново полюбишь эту жизнь. Как он может? Как, если этой жизни больше нет? — Пообещай, что будешь снова улыбаться. Юнги чуть улыбается сам, но эта улыбка тонет в печали. — Пообещай… — голос дрожит, и он запинается. Хосок хочет закричать, сказать, что не может, что не хочет, что его жизнь кончилась в тот день, когда Юнги ушёл. Но Юнги смотрит прямо на него. Сквозь экран. Сквозь время. — Пообещай, что снова полюбишь. Хосок зажмуривается. Его тело дрожит, сердце стучит так, словно пытается вырваться из груди. Он не может. Не может. Но Юнги ждёт. Глядит на него с экрана — пронзительно, грустно, потерянно. Как будто ему тоже страшно. — Ты обещаешь, Хосок? Хосок смотрит в эти глаза. И его губы шевелятся прежде, чем он осознаёт это. — Обещаешь? — Обещаю, котёнок. Шёпот, полный сломленного, безграничного отчаяния. Экран гаснет. А Хосок остаётся в темноте. Один. С пустым сердцем. И ответом на вопрос, который был задан три года назад.