Серебряный ножичек

Звук босых ног по чистой плитке отвлекает от мыслей. Сначала в дверном проёме появляется халат, расшитый по краям мехом, затем его владелец с самодовольной улыбкой. Рукава огромные, стоит руку поднять — все сметут. Полы струятся по ногам, затянут лентой пояс — чего и стоило ожидать. Из-за тишины улыбка спасает, тонкие пальцы хватают бокал. — Как там? За нас? — Звучит прелюдия, и за один глоток бокал остаётся наполовину пуст, красные капли стекают по его прозрачным стенкам, падают на белую салфетку. На губах кровь, Князь даже не спешит её стереть, мол, смотри, я опасен. Второй бокал так и остаётся на золотом подносе полный почти до краёв. — Ты не понял? — Брови в кучу, взгляд обидевшегося щенка, — Угощайся! — и это не жест доброй воли — настоящий приказ. Но будь Граф из тех, кто слушается, не лежал бы здесь, и простыни, накрахмаленные, чистые, не касались бы так приятно его голой кожи. Он позволяет себе усмехнуться. — Не голоден, — говорит чётко и громко, чтобы эта бешеная сука перестала тыкать в рот своим натужным гостеприимством. Гнев заполняет лицо Князя за секунду: вот брови снова прямые, вот истеричная улыбка касается лица и звучит его смех у чужих губ. — Ты забыл, почему здесь? Забыл, кто тебя пригласил? Ты совсем из ума выжил? Я спрашиваю! Отвечай! — Уже кричит, глаза распахнуты, ноздри раздуты. С ним лучше не шутить, натравит своих ручных мальчишек и будешь доживать последние деньки в канаве. Но для некоторых всегда имеются исключения. — А иначе что, Князь? — усмехается слишком довольно, — перережете мне горло? Вот только, беда, — взгляд окидывает комнату, — ножичка серебряного я не вижу. Князь сдаётся. Отходит на шаг. Сначала падают рукава халата, затем руки безвольно струятся по бокам. Он смотрит серьёзно, чуть сдвинув брови в центр, не шевелятся уголки губ. От его взгляда может стать дурно, от его взгляда можно умереть. Всем, но есть исключения. — Показывай, — они меняются приказными тонами, будто это очередные постельные игры. Грустная ирония лишь в том, что постель есть, а играть в ней уже с полгода некому. Нехотя, Князь касается ленты на поясе, распутывает нетугой узел. Лента падает на пол, полы халата летят в сторону, обнажая округлый живот. Ужасное зрелище: растяжки яркие, пупок наружу, вот-вот взорвётся, разлетаясь кусками по комнате. Но Граф, вопреки ожиданиям, не издаёт презрительного «фу», не отводит взгляд, не ищет, где же запрятан ножичек. Он тянет руки. — Иди сюда, — произносит на выдохе. И ноги сами ведут к нему. Ладони прожигают натянутую кожу, давят на больные точки. Вот бы кто взял эту ношу себе, чтобы не болела спина и не отекали изящные ноги. Прикосновения создают иллюзию этого, будто существо, сидящее внутри, понимает и оставляет попытки вырваться. — Я его убью, — вдруг заверяет Князь и отходит, чтобы сесть на кровать, — Обещаю тебе, не дождусь срока и убью. Граф лишь смеётся. — Серебряным ножичком? — Падает на подушку рядом — тоже новая, не пахнет любимыми французскими духами, без единого кудрявого волоска  — скучно. — Распорю свое брюхо и вырву, — Князю не до шуток, он на исходе, — Ничего не налезает, хожу тут как проститутка, — мягкая ткань халата касается ног Графа, — если бы и ходить мог. Шаг ступлю, словно по стеклу. Никакие массажи, ванны не помогают. И твоя Лизавета ходит хвостиком, то бокал заберёт, то коробочку. «Достопочтенный Феликс Феликсович, Граф Дашков наказал следить и волю вам не давать, я исполняю», — он щурится и делает голос непривычно высоким, становясь похожим на девчонку. Граф закатывает глаза. — Хорошая девушка, знал, что слово держать будет, — он нашел её испуганную на вылазке, лёжала в лужи крови, удивительно, живая. Бедняжка, была так напугана, что обещала хранить любой секрет, отработать, как сможет, лишь бы оставить жизнь. А Графу как раз требовалась сиделка, одна особа не так давно заявила, что понесла. — Хвалишься, — Князь встаёт так резко, что от халата дует ветер, — она долго язык за зубами держать не будет, вот увидишь, уже с прислугой болтает, о чем зря, — снова встаёт у столика, берет бокал с подноса и осушает до дна. Открывает рот, хвастается клыками, вон, какой я хорошенький, а ты, вместо того, чтобы радоваться, меня контролировать пытаешься. — Съедим её, — предлагает Граф, — разродишься, и устроим пир. Она молоденькая, то что надо будет. Самодовольная улыбка возвращается на лицо Князя, в глазах пляшут черти. Халат заполняет всю комнату, стоит закружиться, заливается звонким смехом все вокруг. Окончанием становится падение на матрас. Волосы разбросаны по белой простыне, глаза закрыты, халат более не скрывает обнажённое тело, его ткань укрывает всю кровать. Граф садится, кончиками пальцев ведёт по скулам, шее, выделяющимися ключицами, груди и, наконец, ладонь опускается на живот. Князь вздрагивает. — Не трогай! — но предупреждать поздно, на месте руки появляется видимая выпуклость, — эта тварь только заснула, — шипит он, — теперь опять покоя не даст. Все недовольства Граф предпочитает игнорировать. Мало кому легко в таком положении, но Князь тот ещё любитель возводить все в абсолют. Рядом с рукой опускаются губы, горячие, влажные, ведут по растяжкам, туда, где уродец бьёт изнутри. Странным образом прикосновения снимают боль, Князю удаётся закрыть глаза, расслабить плечи. За мгновение всего становится слишком много: уже вторая рука водит по бледным бедрам, та, что была на животе, вновь изучает грудь. А губы все там же у уродливого пупка, язык обводит очередные выпуклости. Боль переплетается с удовольствием, и это сочетание выбивает любые мысли. Планы о детоубийстве отходят назад. — Чего вы печалитесь, Князь? У Вас работает все самое главное, — шепотом подмечает Граф, и его рука с бедра оказывается у основания вставшего члена. Князь фыркает. Было бы только в этом дело, но объяснять ни к чему. Тем более такому упрямцу как Граф. Разве способен он понять всю эту боль? Разве сможет пережить страдания будущего родителя? Невежда, чёрствый, как крестьянский хлеб. Князь молчит, но опускает руку в тёмные волосы. — Займите свой поганый рот чем-то полезным, господин Дашков, — хоть этот приказ один из тех, которым можно пренебречь, Граф охотно его выполняет. Воздух в один миг покидает лёгкие — губы касаются чувствительной головки. Рука сильнее сжимает пряди. Дьявол, если он будет дразнить, серебряный ножичек отрежет ему этот мерзкий язык! И Князь готов это крикнуть, наплевав, что услышит прислуга. К счастью, не успевает — плоть погружается в рот, и прелесть этого ощущения можно сравнить разве что с покалываниями в носу. Как же давно не удавалось насладиться ни тем, ни другим. Лизавета, светлая душа, Князь обещает себе, вырвет её сердце, как только все закончится. И почему все ещё не убил? Неплохой получился бы ужин. Разумеется, желание не разочаровывать Графа никак с этим не связано. — Глубже, — совершенно буднично подмечает Князь, — Я не намерен изнывать от твоих прихотей. Граф в этом тоне замечает исключительно вызов. Отстраняется, садится между раздвинутых ног. Уродец внутри, как понимая, устраивает очередной протест. Лицо Князя искажается в боли. — Я тебе обещаю, все закончится, и от тебя места живого не останется! — вопит он, готовый перейти на русский мат, но Граф успевает. Впивается поцелуем в покрасневшие губы. Князь пытается протестовать, руками упирается в широкую грудь, но силы уже не те, да и желания совсем нет. — В Вашем положении, дорогой мой, нужны покой и забота. Так почему бы Вам не принимать это, заткнувшись? — Тёплое дыхание Графа у уха, опускается к шее. Не стоит ожидать пощады, надеяться, что он и правда исполняет свои слова, но Князь хочет верить, Князь опускает лопатки на простыни, открывая доступ к шее. Князь срывает от воплей связки, когда клыки прокусывают кожу. Ужасный, невыносимый ублюдок, то недоразумение, что пожирает все жизненные силы юного Князя, явно растёт в папашу и, видит Бог, если так продолжится, под острие серебряного ножичка лягут они оба. — Некоторые говорят, кровопускание — чудо медицины, — не скрывая удовольствие заявлент Граф. Смакует каждое слово, любуясь картиной, что нарисовал: бледная кожа в подтеках, на белой простыне красные лужицы. Это бы повесить в музей, хотя бы в личную галерею Князя. Ох, у него такая очаровательная коллекция предметов для весёлого вечера… Долго Граф издеваться не может, он не садист и не маньяк, да и Князь не дурак, чтобы не понять с первого раза. Теперь только губы, только поцелуи на груди, животе. Уродец все бьётся, хочет показать, что там, живой, несмотря на желания родителя получить выкидыш. Все же, Князь ошибается, есть что-то приятное в этой его несуразности. Опухший, со слишком большим животом, он все равно оставляет присущую себе грацию в каждом движение и умеет заводить одной лишь улыбкой. Ему для прекрасного вида не нужны платья и пальто, расшитые золотом, достаточно лишь простого: — Вы не поверите, но я так сильно по Вам скучал, — слетевшего с губ как бы внезапно, чтобы Граф потерял голову. Он, до предела возбужденный, забывает о себе, возвращается к ране, слизывает капельки крови. Он, мечтавший при этой встрече получить часочек близости, ведёт рукой между бедер и спрашивает: — Вам не будет больно? А Князь, понимая, что своего добился, смеётся, прогибаясь в спине. — Вставь ты уже, терпеть тошно, — это даже не ложь, но Графу ни к чему знать, как по утрам выворачивает знатную особу. Первый толчок не сравнится с той болью, что который месяц идёт изнутри. Кажется, Граф даже старается сделать приятнее. То ли плюёт, то ли лезет за маслом под подушку — не важно. Снова кружится голова, снова гудят ноги, снова хочется избить себя в надежде, что живущая внутри тварь решит сдохнуть. Но руки оказываются над головой прижаты чужой ладонью, перед глазами чужие — проникают в чёрную душу. На немой вопрос Князь отвечает: — В порядке, — делает вдох, — продолжай. И наконец тело чувствует больше, чем невыносимую пытку. Граф двигается медленно — нежничает, целует лицо, шею, шепчет что-то дурацкое и, сука, все не может перестать трогать живот. Князь ему не запрещает, у Князя перед глазами звезды. Давно не было так хорошо, может, целую вечность, от толчков он мечется по кровати, комкает простыни собой, внутри у него жарко, и мышцы сжимаются от наслаждения. Горит не от того, что кожа растягивается, не от того, что снова тянет блевать, по телу разливается возбуждение, от его прекрасных потоков немеют кончики пальцев. Граф выцеловывает что-то у сердца, отпускает руку с запястий и накрывает изнывающий член. Теперь Князь может перебирать короткие пряди, гладить за ухом по нежной коже и, в момент с очередным толчком, когда уродец решает двинуться, потянуть на себя, чтобы в губы закричать: — Сука! — Сбитым дыханием, прижать к вздымающейся груди. Граф не протестует, продолжает доводить Князя собой. Двигается все быстрее, комнату заполняют пошлые шлепки. Он так любил раньше, положив руку на живот, чувствовать, как собственный член двигается в чужом нутре, а теперь только смотрит в глаза и, наверное, представляет любовника прежним. Впрочем, Князю нет никакого дела о том, что думает этот болван. — Не сжимайтесь так, — просит Граф, каким-то чудесным образом отлипший от груди и оказавшийся у уха. Князь бы накричал на него за глупость, но рот занят стонами. Не может он приказать мышцам не работать, не может расслабиться, когда тело — стальная нить. Движения сковывает, и рука, ласкающая член, будто рвёт на нем кожу. Очередное: — Сука, — растворяется в стоне. Выродок бьёт по печени где-то внутри, но глаза застилает что-то ярко-красное, и руку Графа пачкает теплая сперма. Князь мог бы откинуть его, пытающегося получить свое удовольствие за счёт прекрасного тела, но терпит. Вздагивает от щекочущего дыхания, скулит от каждого грубого толчка. Наконец Граф падает на простыни, обделенный возможностью накрыть собою любовника. Не успев отойти, он тянет руки к отвратительному животу. Наблюдая за тем, как пятерня оглаживает бока, Князь усмехается. — Я понял, — сухо заявляет он, — тебе это нравится. Чувствуешь себя сильным, да? Победившим? На это Граф может только засмеяться. Он тянется за салфеткой на подносе, прячет в ней руку. Отгибает угол матраса и роняет рядом с ногами Князя серебряный ножичек. Он блестит под тусклым пламенем свечей. — Можешь им у меня на глазах отрезать голову недоразумению. Только, прошу тебя, дождись срока. В помутневших глазах Князя пустота. Как это он, Граф, не дающий ему и раза нюхнуть за весь срок, может заявлять такие вещи? — Я сам решу, — твёрдо заверяет он, — чем и как, — добавляет, отползая от ножичка, — и когда. Граф хватает рукоять салфеткой и скидывает ножичек на пол. Полезная все-таки вещь.