как тебя спасти

Почему-то Косте думалось о своих зубах. При всей его тяге держать все под контролем, ему раньше не приходилось просчитывать заранее, какую часть организма будет терять обиднее всего. Импровизационно получалось, что заботили его именно зубы, а конкретно эта ситуация была неконтролируемой изначально. Могло казаться, что челюсти он стискивал, чтобы не заорать от боли, но Костя был честен перед собой: в горле не рождалось никаких звуков, в голове тоже было кристально чисто. Зубы сжимались, голова опускалась все ниже к груди, где в клетке бешено-бешено билось стальное сердце. Оно откликалось на Анины крики, которые оглушали, несмотря на то, что она не была рядом, плакала откуда-то издалека. Когда Костю ударили в первый раз, она кинулась к нему, позабыв об инстинкте самосохранения, но один пацан от наехавшей банды отпочковался и, быстро скрутив ее, оттащил подальше, в сторону. Аня сперва ругалась, материла, грозила всем, чем могла, но потом Костя упал, и она стала умолять – их сломало синхронно, одновременно. Он так не хотел, чтобы ей было больно, но выбора им будто никто не оставил. Обстоятельства, люди, время. Косте так было легче, он все сделал правильно, даже если заныли ребра и залило кровью глаза. Аня поплачет, но будет цела, а он скорее заживет от любых ран и срастит все кости, чем сможет простить себе, что ее не защитил. Костин мир все еще был черно-белым, где добро и зло безошибочно зеркалили друг друга, никогда не пересекаясь. Если бы Костя открыл глаза, над ним было бы серое небо, но он лежал на сером асфальте, пока его били, и думал, что так ему легче.

***

От вида парочки у себя на пороге Юра замер и проморгался. Он никогда не видел, чтобы Аня плакала, но сейчас ее глаза были красными, а ресницы все еще слипшимися, будто она вытерла слезы за пару минут до звонка в дверь. Зато он видел Уралова после драк не один раз, но теперь все почему-то казалось хуже. При первом взгляде он уловил это инстинктивно и только потом оформил в мысль, когда бегло осмотрел друга на пороге и все его повреждения. Костян почти не дрался, Костяна просто избили. – Блять, может, тебе в больницу? – Татищев ошалело смотрел на то, как тот прется вперед в квартиру, едва поддерживаемый трясущейся Аней. – Все нормально, – тихо выдохнул Костя, будто не было крови, ссадин и грязи, будто не начнет вот-вот отекать его лицо и нет никакой в его теле боли. Юра, наконец, сообразил перехватить ценный груз и взвалить его руку себе на плечо. Камская без этого груза расслабилась до того, что у нее подкосились ноги, и она потеряла равновесия, снимая босоножки в прихожей. Уралову по умолчанию прощалось разведение грязи, и Юра дотащил его до кухни не раздевая. Костя был здоровый, тяжелый и, видимо, бессмертный, по собственному мнению, иначе его отказ от медицинской помощи Юра ничем не мог объяснить. – Аня, он тупой, нахера ты его мне притащила, – орал он из кухни. – Он сказал, что ему нужно домой, а не в больницу, – отвечала она так же громко, – Будет он меня что ли слушать. Костя безразлично пропускал оскорбления мимо ушей. Анино решение было единственно верным, а татищевская панелька – ближайшим от места событий домом. Все было в порядке, правда. Здесь – на вечно холодной из-за распахнутого окна кухне в квартире лучшего друга – он чувствовал себя в безопасности. Плюхнулся на табуретку возле стола и приготовился к тому, что ближайший час его будут обвинять во всех грехах интеллектуального характера. Но Юра наклонился перед ним, взял пальцами за подбородок и поднял его голову к себе. От резкости, прямоты и честности встречи их взглядов, обоим стало не по себе. Костя сглотнул и тут же поморщился. Зубы были целы, но из разбитой брови вниз текла кровь. – Ооо, – Юра заметил именно ее и тут же коснулся пальцем, – У меня такая же, будем теперь вместе как ебланы ходить. Костя через силу улыбнулся. Здесь его понимали без слов, а дома у себя он остался бы абсолютно один. У Юры было не убрано: за его спиной в раковине возвышалась гора посуды, рядом – копоть на газовой плите. Клеенка на столе была липкой, Костин локоть уже был в нее вляпан, а на подоконнике лежал слой из пыли, местами смешанной с пеплом, потому что этим окном Юра чаще всего пользовался для того, чтобы курить. Костя заметил, как и его взгляд сейчас на миг метнулся к окну и пепельнице: наверное, по-другому организм забыл, как справляться с навалившемся стрессом, и требовал передышки. Но Юра расставил приоритеты правильно и притащил из ванной мокрое полотенце. Аня успела умыться, привести себя в порядок, теперь сидела рядом, не сводя с Кости глаз. Это неприятно смущало, и он ловил себя на слабой мысли, что хотел, чтобы она ушла. Ее чувство вины фонило так сильно, что Косте хотелось выкинуть это сломанное радио вместе с его помехами из окна. Ее забота навязывала какие-то лишние долги. С Юрой было проще. – Че случилось-то? – он принялся с усердием оттирать чужое лицо от засыхающей крови. С Ураловым в партизаны играть было неинтересно, потому что он всегда выигрывал. Даже если Юра сильнее давил полотенцем на разорванную бровь, тот все равно терпел и молчал, не дрогнув. Аня сбивчиво рассказала все сама: что просто шла на танцы, что отшила какого-то пацана, а тот тут же позвал своих друзей, и у ждавшего ее Кости не осталось другого выбора. И что их было пятеро, а он один. И что теперь у Кости проблемы, потому что ввязался в драку с какими-то бандитами. Таких теперь в городе много. Юра замер на мгновение, беря ладонь Кости в свою – та была крупнее и горячее. Костины руки – это что-то не про причинение боли. Они были про тепло и иллюзию покоя, которого больше не будет. Он протер расцарапанные костяшки – все-таки кому-то Костя по ебалу успел съездить и ни раз. Потом, в тишине, Юра пристальнее пригляделся к подруге: она была цела, разве что платье казалось измятым. Глаза тоже теряли болезненность, в том время как у самого Юры, наоборот, вспыхивали и чернели. – Понятно, – процедил он сквозь зубы и повернулся обратно к Косте, – Значит, ты теперь один никуда не ходишь. – Это она теперь одна никуда не ходит. От Костиных уточнений Татищев взбесился сильнее. – Значит втроем ходить будем, че, блять, ты еще предлагаешь? Полотенце он бросил на стол и вновь ушел в ванную. У Кости напряглись плечи, спина невольно выровнялась; злоба Юры была понятна, но каждый раз неприятна. Она – слепой голодный зверь – была Косте знакома, и он находил с ней общий язык. Тянул к ней свои руки, и Юра, пряча клыки и смыкая пасть, успокаивался. Аптечка тоже упала на стол с грохотом так, что Аня даже вздрогнула, как от выстрела. В детстве ей казалось, что она сойдет с ума от восторга, когда парни начнут за нее драться. Но теперь, когда с лица парня, вступившегося за нее, стирали кровь, ей было совсем не радостно. Стыд, вина и бесконечная жрущая себя жалость. – Что делать теперь будем? – Юра крутил вату, мазал йодом Костину бровь и звучал непривычно холодно. Косте хотелось вопроса про «будешь», потому что Юра точно здесь бы не причем, но черно-белый мир у них был один на двоих. Он знал, что в голове напротив происходит, все эти схемы, чертежи, нездоровые механизмы. У Кости были такие же, поэтому спорить он не смел. – Разберемся. Юра потянул с него свитер, под которым была лишь беленькая алкоголичка. Она обтягивала ноющие бока, скрывала кожу, что потом поплывет синяками. Юра задрал и ее, пока Костя особо не сопротивлялся, и положил пальцы ему на ребра там, где кожа еще горела. Уралов вздрогнул за день впервые. – Сломано? – Не знаю. Татищев тоже ничего не знал. Надавил сильнее – Костя поморщился. Красные пятна скоро изменят свой цвет на уродливо фиолетовый. Наверное, Костяну больно, но Юре было больно даже просто на это смотреть. Все это какая-то злая шутка или случайная ошибка, но страшнее всего осознавалось, что то было лишь только начало. И медсестра из него была на редкость плохая. Чем помощь с ушибами он абсолютно не знал, какую молитву читать за заживание переломов – тоже. Хорошо, что молитв Костя совсем не любил. Юра все смотрел на мерно вздымающуюся при вдохе-выдохе грудь, широкую и крепкую, и думал, что йодом написать на ребрах, раз уж толк от такого лечения вряд ли был. «Уралов лох» или «здесь был Юрец»? Костя смотрел на задумчивое, все еще недовольное лицо с плотно сжатыми губами, угольно-черные глаза не хуже пистолетных дул. Дышалось и вправду спокойнее, а сколько бы Татищев не шутил, под ребрами у Кости он давно был.

***

Пейзаж за окном казался зацикленной пленкой. Сам по себе выглядел умиротворенно и безобидно: ровный строй высоченных сосен сменялся поворотами в маленькие деревни без опознавательных знаков, бетонный коробок заброшенной остановки вдоль дороги – широким зеленым оврагом, будто кто-то выгрыз кусок земли. Но все повторялось уже второй час, меняя лишь оттенки и степень тусклости, а смысл оставался прежним. Никому не нужная, богом забытая дорога. Асфальт давно сменился на грунтовую, стоило лишь оставить позади границы города. На очередной яме автобус подбросило, и плечо Юре заметно придавило тяжестью. – Кать. Костю сморило в сон, усталым он последнее время был сильнее, чем прежде. Не отчитывался, конечно, но понемногу и неохотно рассказывал, что появились какие-то дела. Раздраженное, злое лицо Юры, сведенные к переносице брови, резкость в каждом движении все еще работали как надо: Костя был готов справляться с чем угодно, только не с затаенной агрессией друга. Юру доебывали молчанки и собственное бессилие. Втроем они больше никуда не ходили. На очередном повороте тяжелая голова Кости опустилась сильнее. Плечо Татищева – острый угол костей – вряд ли было удобным, но тот не просыпался, убаюканный долгой монотонной дорогой. Юра скосил взгляд: светлые пряди с темными на макушке перемешались неровно. – Кать, – позвал он настойчивее. Костяшки на его руках с того дня больше и не заживали до конца, рано или поздно Уралов снова приходил, усаживался на кухне и обхватывал ладонью чашку с чаем, чаще – бутылку холодного пива. Ссадины горели алым огнем или сохли старой коркой, но неизменно были. Костя все не отзывался, ресницы его ничуть не подрагивали, дышал через приоткрытый рот. Юра опустил взгляд ниже: его ладони, сцепленные в слабый замок. Косте все эти мелкие раны шли, придавая до жути героический вид. Наверное, теперь именно так выглядят герои этого времени. Татищев легонько коснулся сбитых костяшек – едва ощутимо и только самыми кончиками пальцев. Не было никаких чувств: ни страха, ни волнения, ни трепета. Было знание – такое же уверенное и сильное, как Костя – что долго такое не продолжается. Вся эта дорога, какой бы тоскливой и безнадежной ни была, рано или поздно закончится. Юре из пункта А в пункт Б нужно было довести лишь себя с детьми и парой друзей целыми и невредимыми. В салоне нельзя было курить, и это изводило. – Кать. Позвал он строже, чуть повысив голос. На каком-то лихом обгоне автобус снова занесло, Костина кожанка скрипела об олимпийку на Татищеве. Он падал все сильнее, Юре было все неудобнее, но Костя был какой-то неумолимой стихией, согревающей темной волной, что тащила за собой, не позволяя вырваться. Юра даже не понял, отчего ему стало труднее дышать. – Костян! Тот вскинул голову, заехав ею по чужому подбородку. – Ой, извини, пожалуйста, – за все и сразу, заглянув Юре в глаза. В ответ ему невнятно пробурчали, а ровное дыхание вернулось не сразу, как Татищев распрямился. Костя рядом широко зевнул, затем спросил сколько им осталось времени. – Три остановки. Одна за одной сменяющие друг друга.

***

От жары спасал только незастекленный балкон. Третий этаж же от созерцания новенькой модной тачки под ним не спасал. Юра смотрел вниз: она, припаркованная возле подъезда, была как бельмо на глазу в тени и окружении палисадников, утыканных сиренями и клумбами с тюльпанами. Костян пригнал на ней полчаса назад и больше от Татищева не отлипал. Его плечо вновь обтерлось об чужое. Уралов рядом уже давил бычок в пепельнице, а Юра потянулся за коробкой спичек снова. – Крутая, конечно, – посмеивался он, но было в его насмешках что-то нервное, – Но хочешь я тебе танк с завода пригоню? Весь твой Уралмаш сдуреет. Губы Кости дрогнули в улыбке. Некоторые вещи так быстро становятся обыденностью, что ты начинаешь даже удивляться чужой неспособности их принять. Под рубашкой и пиджаком у него взмокла вся спина, в плотных штанах тоже было жарко; Юре в спортивках и безрукавке он откровенно завидовал. – Аня видела? – Нет еще, – он свесил руки с балкона, но взгляда не опускал, потому что происходящее на горизонте его занимало сильнее, чем блестящий бок чистенькой тачки, – Не говори ей пока ничего. – Да понятное дело, – Юра глубоко затянулся, втягивая щеки, – Только как будто ты мне дохуя рассказываешь. – Я рассказываю все, что могу. Наверное, ему бы и хотелось, чтобы Юра был рядом всегда и везде. Повязать его цепью, как пса к будке, и не отпускать от себя ни на шаг, чтобы никогда больше не думать, где он и что он. Но теперь эта цепь разве что будет якорем, что вместе с Костей утащит его на дно, устланное остатками древних чудовищ и таких же беспечных идиотов, сующихся в море в шторм. Чем дальше Татищев был теперь, тем лучше. Меньше бы ему светиться там, где не надо, и никогда не говорить кому попало, что он лучший друг Кости Уралова. Милосерднее было бы больше никогда не тормозить на своей тачке возле его дома, не подниматься на третий этаж, не усаживаться за липкий стол и не облизывать его острый профиль тоскливым взглядом. Кто здесь еще пес, привязанный к будке. За свою великую слабость Костя себя винил, но ничего с собой не мог поделать, потому что одно черное время сменялось другим, машины старели, дома ветшали, а Юра бледнел и черствел, и только взгляды Кости все были об одном. – Ты скажи, когда мне сухари начинать тебе сушить, – сколько бы ни лыбился, все больше голос ломался. В одинаковой системе координат степень волнения друг за друга тоже была одинаковой. Оно – тупое, бессмысленное и вечное – сковывало по рукам и ногам, превращая в таких жалких и смертных. Чего-то бояться, бежать, давить в себе тревогу. – Все будет нормально, – буднично ответил Костя, но повторенная тысячный раз фраза сорвала с самообладания Татищева чеку. Он выбросил сигарету вниз, огонек утонул в зелени. Резко развернулся, положил ладонь Косте на шею сзади и с силой притянул себе. Каким неконтролируемым его делал этот праведный гнев. Лбы со слабым ударом встретились, а Юра, нахмурившись, зашипел: – Костян, если ты сядешь, я тебя убью. Если сдохнешь, – замялся на мгновение, – тогда сдыхай уже быстрее, я заебался. Лицо Кости ни капли не дрогнуло. Оно было так близко, и глаза его совсем не боялись и не бежали от чужих вспышек, как прежде. Юра только замолчав понял, что натворил за него этот отчаянный импульс. Под пальцами горела мокрая от пота кожа, и носы их соприкасались. Он мог почувствовать, как Костя дышит, как его губы спокойно теряли расслабленные выдохи, каким пожаром он был, и Юра считал секунды до того, как этот огонь перебросится и на него. – Понял меня? – Юр. Костя осторожно завел руку назад и отодрал ладонь со своей шеи, но не отпустил, а, вывернув локоть, положил ее себе на поясницу, заведя под пиджак. Там – где остались только кожа и тонкая ткань летней рубашки – было еще жарче, еще мокрее, Юра не мог расслабить пальцы. Лишь осмелел, когда нащупал то, что Уралов хотел ему показать: в ремень штанов был заткнут пистолет. – Веришь мне? Юра на пару долгих мгновений потерялся: ладонь касалась ствола, его черного нагретого металла, и это рождало странный тянущий интерес. Но хуже было то, что Костя не отодвигался, со стороны казалось, что Татищев лишь притягивает его сильнее к себе. Потерянный контроль – упавший на его губы взгляд. Дыхание на них сохло, и Юру сковало от страха этой близости. Нельзя, чтобы кто-то так сильно прорастал в твою кожу, сердечные ритмы сбивались, и он путал свой пульс с чужим. Ком в горле застыл, а Костя ждал. У оружия позади не было нервных окончаний, и надежда мешалась с больной фантазией, но пальцы Юры все еще завороженно двигались, будто ствол пистолета он с трепетом гладил. «Ласкал». Уралов осознал, как никогда ярко: его самообладанию позавидовали бы боги. Солнце жгло листву под раскрытыми окнами, пока Юра куда быстрее сгорал от стыда. Когда он отпрянул, было уже поздно, предшествующая пауза сплелась в петлю, что легла ему на белую шею. Костя видел панику в его глазах – черные пистолетные дыры, которые были готовы вот-вот выстрелить. Но Татищев собрался. – Блять, ты дебил. Костя расправил плечи, словно собой загордился, и обернулся обратно к пылающему над пятиэтажками закату. – Верь мне, ладно? Юра огрызнулся под новое чирканье спичек.

***

От возни на диване сбилось все покрывало, Катя все не находила себе места от радости. Пыталась не улыбаться так откровенно и довольно, но детский восторг было не удержать, он был как проглоченное солнце и рвался наружу. Двигая фигуры по доске, Костя старался не столько сделать грамотный ход, сколько попутно не уронить соседние; руки не дрожали, но движения все еще были неуклюжими. Каждый раз, когда их с Катей ладони зависали над шахматной доской, его до ужаса пугала хрупкость и тонкость девчачьей руки. – Думай, Катюха, думай, – нагнетал Юра стоя за ее спиной, глядя на то, как дочь на секунду замешкалась, а потом решительно переставила пешку, – Молодец. Это он ее научил, так что имел на всю критику и похвалу полное право. На лице у Кости застыла мягкая улыбка: ничего не было теплее этой гостиной. Этот старый диван они лет пять назад вместе с Юрой тащили на третий этаж, а потом Катя скакала на нем, выбивая пружины. Пространство было залито бежево-желтым, что горел от солнца за окном. Его лучи преломлялись об огромные стеклянные дверцы шкафа, за которым от каждого случайного луча тысячей бликов и ярчайшим блеском взрывался старый, никому не нужный хрусталь. Теперь затормозил Уралов, потерявший грань между попытками поддаваться и честной игрой. Катя, конечно, знала, чем дело кончится: даже если проиграет, дядя Костя выдаст какой-нибудь гостинец, но девчонка была умна, а Юра – умудрился хорошо ее научить. О том, что он ошибся, Костя понял только по смешку сверху – это Татищев заранее праздновал победу дочери. Катя в миг сделала ответный ход, и Юра громко хлопнул у них над головами: – Шах и мат, Костян. – Я выиграла у дяди Кости! – завопил ребенок, и Юра потрепал ее по макушке, разулыбавшись – Минутку, – Уралов торопливо поднялся с дивана, – В куртке забыл. Катя неизменно играла с ним на конфеты и большую часть времени побеждала, хотя Костя был уверен, что главной мотивацией для нее были не сладости, а отцовская похвала. Он замер в дверях на секунду, засмотревшись на ее улыбку, до одури похожую на родительскую. Ему нравилось быть второстепенным героем этого счастья куда больше, чем главным – для своей собственной, странной и сложной истории. Он вернулся, протянув на ладони два «Сникерса», и Татищевы округлили глаза одновременно: – Ого, – обомлела Катя, беря конфеты так аккуратно и бережно, словно они были хрупкими и могли рассыпаться от прикосновений. – Нихуя се, – закривил лицом Юра, – Думаешь подкупить моих детей? Костя бросил на него строгий взгляд: – Не матерись. Впрочем, всегда было уже слишком поздно, и дома Юра матерился без остановки. Катя не обращала внимания и еще фильтровала базар, а Серега медленно, но верно шел по отцовским стопам. Дурацкая ревность Юры тоже никакого смысла не имела, и Костя уже начал читать в ней скрытую благодарность. Они недовольно переглядывались, но запала хватило на пару секунд, не больше, пока Катя шуршала оберткой. – Вторую брату отдай, – скомандовал Юра. – Но это я выиграла! – Не надо, – влез Костя, – Сереге я там тоже принес, в машине осталось. – Серега перебьется, – и Юра похлопал дочь по плечу, выгоняя с дивана, – А ты иди делись. Катя поджала губы и коротко кивнула. Вряд ли это была обида, потому что отцовская привычка делить все на двое была ей хорошо знакома, и девочке было впору корить себя за вспышку несвойственного ей эгоизма. Когда она поднялась, Костя притянул ее к себе за плечи и чмокнул в затылок. Юра заметил ее улыбку и то, как она – скромная, робкая, не любившая, когда ее тискают – грелась в Костиных прикосновениях, а тот, вечно прячущий свое невылитое море потребности любить, щедро раздавал ее детям друга. – Класс, а мне что принес? – Катя убежала, и Юра занял ее место. – А должен был? – поднял на него глаза Костя, – Извини, ничего. Татищев расставлял фигуры по доске в исходное положение, пока Костя смотрел за тем, как спокойный его голос сочетался с напряженным лицом. В этом свете и солнце Юра был белым тетрадным листом с хаотичными черно-белыми набросками, неуютным черновиком, где что-то с остервенением пытались стереть. Он поднял на Уралова пытливый взгляд и с неохотой заметил, что тот вписывается в уют этой комнаты куда больше, чем ее номинальный хозяин. – А играть на что будем? Костя читал ловушку и отказывался в нее ступать, понимая неминуемость капкана, что захлопнулся еще очень давно. С Юрой они играли редко, только если Катя упрашивала для выяснений, кто умнее – дядя Костя или папа. Какую бы игру ни начинали, оба друг другу проигрывали. – Тогда давай играть на твои секреты, Костян, – Юра закончил расстановку, подмял ногу себе под задницу, чтобы сесть поудобнее, – Проигрываешь и показываешь мне, где деньги достаешь. – Зачем? – Костя растер ладонью лоб. – Ну, на заводе заебался работать, хочу, как ты, чистеньким приходить, «Сникерсы» ебаные дочери таскать, – излом губ на сочащийся в голосе яд, накопившийся под языком раздражением, – Благородные порывы, совсем как у тебя. В замершей тишине остался только шум города за окном – кряхтящая под окнами машина, ветер в деревьях. Катин смех едва улавливался из соседней комнаты, звенел и искрился. Косте без удовольствия признавалось, что нельзя спасти того, кто не хочет быть спасен. И как много было у них до дрожи взаимного. – Черные? Белые? – Юра протянул на ладони две пешки, и Костя распробовал сладкое предвкушение грядущего за этим жестом соприкосновения их пальцев.

***

Татищев примостился на капоте тачки и широко, красиво улыбнулся, приветствуя дорогих гостей. Те смотрели на него удивленно и недоверчиво, вылезая из своей машины. Костя затушил недокуренную до конца сигарету об фару и строго посмотрел на Юру: – Что бы ни случилось, не дергайся. Ему хотелось кивка, ответа, чего угодно, но Юра просто поймал его взгляд и, перестав лыбиться, терпел чужое недоверие до тех пор, пока Костя не забил и не пошел ближе к берегу. Аня была дорога им обоим, вот и все. Уралов сказал, что не может втянуть в проблему, развязанную тем вечером, своих новых «коллег», потому что локальная стычка была его личной и до сих пор не закрытой. И всем было плевать на честь какой-то рыжей девчонки, чтобы за нее впрягаться, а мудаки понимали только язык силы. Костя сказал, что выйдет уже, наконец-то, с их главным один на один, уебет его насмерть и начнет спать по ночам спокойно. – Уралов, быстро поднялся, щас опустим, – заржало безымянное бритое чудовище. Костя и бровью не повел, лишь сбросил кожанку на высокую траву, и Юре показалось дурным знаком, что под ней была такая же белая майка, как была в тот день, когда он получил своих первых пиздюлей в разборках. Карман олимпийки Татищеву грел пистолет, руки, касавшиеся ствола, не переставая потели. Между ними было метров пять пологого берега – зеленого острова между спокойной рекой и горячим асфальтом. Ему казалось странным, что все вокруг соблюдали эти правила: если дерутся двое, то остальные не лезут. Он не был уверен, что останется сидеть на капоте смирно, когда Катя – его Катя – получит кулаком по ебалу. Оппонентов было больше, и они все смеялись. Аня как будто была только поводом и никого уже не заботила. Кому она понравилась? Этому лысому? Он у них главный? Костя объяснял все по дороги до набережной, но Юра слушал вполуха, слишком занятый тем, чтобы не показывать, как ему было тревожно. Раздетый Уралов выглядел внушительно: вздернул руку и очертились бицепсы. Сохранять лицо ему удавалось куда лучше, чем кому-либо еще, и Юра потерялся в том, что было красивее – его добрые полуулыбки в адрес Кати или эта сталь в приковывающем к месту взгляде. Костя успел только повести плечами и пропустить мимо ушей пару тупых шуточек с чужой стороны, когда визг колес раздался не хуже сирены. Юра не успел даже обернуться: в бампер Костиной тачки врезалась другая машина, и Татищева по инерции скинуло вниз. Потерять равновесие ему не дали чьи-то руки, быстро заломавшие ему локти. – Это че за краля? – по карманам ударили и вытащили из одного из них пистолет. Костя, смотря за тем, как, наплевав на все соглашения, мудакам подъехало подкрепление, пропустил первый раз аккурат в челюсть. Потом посторонний смех звучал уже словно сквозь толщу воды. Он был здоровым и удержать его не удавалось даже вдвоем, Костя легко раскидывал тех, кто к нему подходил, но гогот, возня, удары и надсадное дыхание закончились в один миг, когда щелкнул предохранитель. Он сработал как взмах дирижера – одно движение и все вокруг замолчало. Было страшно и очень глупо: Юра, любезно скрученный и получивший поддых, и Костя с приставленным к боку стволом встретились взглядами. – Ему похуй, когда его пиздят, – подал голос один из тех, кто уже поднимался с земли, – В тот раз за девку чуть не сдох. Татищева резко толкнули вперед, а горячее дуло сильнее надавило Косте под ребра, запрещая двигаться. Может, он еще на что-то надеялся, но Юра был некстати умнее и заранее сжал покрепче челюсти. Он даже не успел шагнуть за границу асфальта и не пытался ничего противопоставить кривым и яростным ударам по лицу. Челюсть заходила ходуном, а Костя неверяще смотрел, как то, что он пытался защитить, пошатнулось и сплюнуло алую слюну. Глаза наливались кровью, но умирать было нельзя. Никакое «я же говорил» уже никого не спасет, и бессилие было хуже любых сломанных ребер и выбитых зубов. Оно было пакетом на голове, током по пальцам, раскаленным на коже клеймом, медленной пыткой, направленной лишь на то, чтобы ты сдался и завыл. Их сломало одновременно: Юру ударили снова, сильнее, и он грохнулся на асфальт, а у Кости подкосились ноги, и он рухнул прямо на колени. Пистолет возле его бока вздрогнул, но он совсем не волновал. Костя не заметил, что потом дуло оказалось прижатым у него к виску. Оружие страшнее было там, где у Юры затекла по лицу алая кровь. – Ты чего так переживаешь, Уралов? – елейно затянули над ухом. Наверное, потому что можно было быть умней. И что Татищева надо было нахер послать и никогда не слушать, и пускай бы он злился. Так было бы лучше – так бы они больше не были близки, что обещало бы Юре безопасность. Так бы обиделся, взял детей и увез отсюда подальше, а Косте бы больше нечего было терять, и не было бы тогда ему равных. Был бы неуязвимым, всесильным, бесстрашным, Богом без веры. Юра плохо группировался и много пропускал от ног, бьющих прямо в живот. Тяжелая рука вздернула его за куртку, тело повело вслед за движением как набитый мешок, и Костя смотрел за тем, как фокусируется взгляд и ломаются губы в самой неуместной улыбке на свете, а потом ее стирает за долю секунды сжатый кулак. Когда затылок Юры бьется об асфальт, у Кости после этого звука будто отказывает слух. Не остается его болезненных сопений, не остается чужих разговоров позади, мерного шума реки, шелеста потревоженной травы, глухой возни ткани одежды по дороге. Костя ждет, когда тишину разломает звук биения собственного сердца, но оно все не трогается с места. А потом Юра снова сплевывает, смеется и перекатывается на бок. Костя – мысленно умоляет пистолет у своего виска выстрелить. Звуков не появляется, даже когда на прощанье ему бьют стволом по затылку. Сильный удар лишь самую малость выводит из оцепенения, и Костя начинает не дышать, а жадно глотать сухой пыльный воздух. Не может оторвать от Юры глаз, и лишь боковым зрением видит, как рассасываются по машинам – первоначальной и подъехавшей потом – довольные собой мужчины. Наверное, это весело – избивать слабых, вот только Татищев чувствует себя как никогда сильным. Ну смешно, правда. Соль пенится со слюной, и лицо один сплошной отекший кусок мяса. Юра сглатывает не останавливающуюся кровь и перебарывает спазм, чтобы вздохнуть грудью поглубже. Горячий асфальт будто добивает, царапая заново вторым слоем мелких ссадин по более крупным. Когда Костя поднимается на ноги и подходит ближе, то стоять у него тоже не получается долго, он падает на колени снова, и все приказы себе держать голову холодной не работают. Ему нужно коснуться, дотронуться, остановить кровь или хотя бы бессмысленным нежным жестом убрать Юре прилипшие черные пряди со лба, но руки замирают на полпути, и Костя касается лишь себя, крепко жмурясь и зарываясь пальцами в волосы. – Кать, да нормально все, – дохрипывает Татищев, – Зубы вроде целы. Когда Костя осмеливается вновь распахнуть глаза, тот лишь снова сдавленно смеется.