Zero

      — То, что ты тогда предложила мне… Могу ли я попробовать начать всё сначала? — Ной смотрит на Нэнию почти с мольбой, точно лишь в необъятной черноте проклятия видя спасение. Глаза его горят пламенем аэгиса; сам он возбуждён, взбудоражен, едва ли не безумен.       — Ты всё-таки вернулся ко мне, — тысячами разных голосов отзывается Нэния; рябит в воздухе перед ним, будто бы заполняя собой всё бесконечно пустое пространство, что его окружает. Дурманит разум — тянется своими неестественно выгнутыми пальцами к нему, мельтешит перед глазами.       — Не подумай, я не хочу переходить на твою сторону или что-то подобное, — произносит он, стараясь выглядеть как можно спокойнее и скрыть то, как дрожит при том его голос, — но… Мне нужен этот шанс. Шанс пережить всё заново. Шанс изменить хоть что-нибудь. Пожалуйста.       Нэния, кажется, усмехается — впрочем, кто её разберёт, конечно, может, это улыбка у неё такая.       — Ты же осознаёшь, что это имеет свою цену? — шепчет где-то совсем рядом тот же нестройный хор.       Ной поднимает на неё взгляд — наверное, несколько рассеянно-удивлённый, поскольку та, противненько рассмеявшись всеми своими голосами, продолжает:       — И цена моих услуг — твоя душа. Твоё истинное имя, если говорить точнее.       Абсолютно буднично: так, будто бы речь идёт о мелочи, о безделушке, которую нужно отдать взамен на услугу. Ной, конечно, не берётся оценивать качество своей души, но отчего-то думается ему, что какой бы она ни была — стоит всё равно как минимум чуть дороже, чем ненужная вещица вроде тех, какими он захламил их с Ванитасом номер в отеле.       Их с Ванитасом…       Одна только мысль о нём возвращает всё на свои места: Ной вспоминает, ради кого он здесь. Ради того, чтобы ещё хоть раз взглянуть в его глаза, оказаться с ним рядом, почувствовать его близость и попытаться всё исправить, Ной прекращает любые сомнения: да, в такой сделке его душа — и вправду ничтожная плата.       — Я согласен, — отвечает он, — согласен на всё, лишь бы переписать эту историю.       Будто бы откуда-то издалека вновь раздаётся смех Нэнии — и тут же тьма заволакивает всё вокруг, касаясь даже самого его сознания. Того, что случается в следующие несколько минут, Ной не запоминает — быть может, просто не хочет запоминать?.. Так или иначе, сразу после он вдруг обнаруживает себя в совсем ином месте; всё вокруг сияет золотым блеском, слышатся чьи-то оживлённые разговоры, а Мурр недовольно жмётся к его ногам, опасливо оглядывая помещение своими яркими глазами.       Дирижабль. Ну конечно. Своего рода точка отсчёта — ноль в этой системе координат, самое начало их истории.       Всё повторяется в точности так же, как в тот раз: он следит за чьим-то эмоциональным обсуждением вампиров, видит падающую с лестницы Амелию, подхватывает её на лету…       И он также появляется в своё время — Ной, памятуя о прошлом, не хочет в этот раз сражаться с ним, пытается отступить, но точно какая-то сила заставляет его сделать в точности то, что он тогда делал. «Нет, так не пойдёт!..» — паникует он: как же ему изменить что-то, если не поддаются этому даже такие мелочи?       Подобно светлым сапфирам сияют вновь глаза Ванитаса — он встречается с тем взглядом, когда в очередной раз приближается, чтобы ударить. Ему хочется остановиться, накинуться на этого человека с объятиями, кричать о своих чувствах, смотреть на него неотрывно и тысячу раз пообещать быть рядом, никогда не оставлять и спасти, когда придёт время, от неизбежного… Но тело его будто бы движется по заранее расписанному сценарию: повторяет в точности всё то, что делало в прошлый раз, не давая ни малейшей возможности сделать что-нибудь по-другому. И собственные мысли такими туманными, спутанными, будто бы во сне, кажутся. Точно разум его существует отдельно от физической оболочки — паршивое ощущение.       «Остановись, мы так не договаривались!» — внутренне кричит он Нэнии. Та, однако, безмолвствует, точно и вовсе не видит происходящего или по каким-то неведомым причинам не может в него вмешиваться. Ной почти уверен — может. Просто не хочет.       Издевается, чертовка, над его чувствами.       И дальше всё идёт как по заранее выверенному до мельчайших деталей плану. Ной видит силу Книги, отступает, восхищается. Следует за этим человеком, осознавая, что даже говорить может лишь то, что говорил в первый раз.       И худшим в жизни кошмаром оказывается то, что он мнил спасением. Каждая минута, секунда, мгновение — заранее предписанное, предопределённое событие, которое он лишь наблюдает, подобно стороннему зрителю. Вот только сцена здесь — сама жизнь, а в главных ролях — он и человек, которого он любит больше всех в этом чёртовом мире. Человек, которого он наверняка потеряет и на этот раз.       «Ты интересен мне».       «Я хочу остаться с тобой, Ванитас».       «Я верю тебе».       «Я рад, что ты тот, кто ты есть».       «Я никогда не отпущу тебя!»       Слова — лишь те, что он уже говорил, эмоции — лишь те, что уже испытывал. Всё, всё-всё-всё — судьба, уже дописанная история. Сколько бы настоящих чувств он ни пытался вложить в слово, прикосновение, действие — тщетно. Всё тщетно. Всё так же, как было до этого. Не более и не менее.       И даже тот же вопрос — «Что такое любовь?» — задаёт он, когда они кружатся в танце. Если бы мог — не стал бы. Теперь-то нет в этом смысла. Ной и так прекрасно знает ответ на него. Ведь лишь этим словом можно описать то, что чувствует он к Ванитасу.       Но он всё равно спрашивает это — сделать иначе всё равно просто не смог бы.       Ванитас так близко и так далеко одновременно. Ванитас находится здесь и сейчас с ним, но ощущается это так, будто бы они отделены друг от друга целой вечностью. Синие глаза-сапфиры сияют так же прекрасно, и такими же прекрасными остаются те чувства, что порождает одна лишь встреча их взглядов в сердце Ноя, — вот только нет теперь во всём этом ни капли смысла.       «Я бы хотел, чтобы ты был тем, кто убьёт меня». Эти слова раскалывают душу на мириады мельчайших осколков, резким ударом обрушиваясь на самую её суть. И чувство вины, болезненно-липкое, мерзкое, охватывает Ноя, когда он думает о том, что и в этот раз не сдержит обещания.       Слабый, жалкий, наивный, запутавшийся в своих нелепых чувствах, в своей дурацкой привязанности, он знает, что вновь совершит эту ошибку, причём на сей раз — не по своей вине. Ванитас вообще не должен был бы заговорить о своей смерти, если бы всё пошло так, как Ной наивно представлял в своих глупых мечтаниях. В его воображении Ванитас оставил бы все свои невнятные планы и переехал бы вместе с ним в поместье де Сад, чтобы просыпаться солнечным утром от его поцелуев, пить приготовленный им горячий кофе, встречать рассветы и закаты в его объятиях, смотреть вместе с ним на звёзды в ночь ясного полнолуния и всегда, всегда ощущать, что его любят так, как никто никогда прежде… Ной знал, понимал, естественно, что это невозможно, что Ванитас столь же упёрт и целеустремлён, как и он сам, что он никогда не откажется от своей мести и от своего стремления спасать проклятых, однако хотя бы на то, что тот таки перестанет действовать в ущерб себе, он всё же смел надеяться. Теперь же — только и может, что наблюдать во второй раз за тем, как его любимый человек медленно, но верно разрушает себя — под предлогом личных целей, но по сути — лишь из желания спасти всех, кого ещё способен. Сгорая, освещает жизни других. Ной прекрасно знает, насколько на самом деле Ванитас склонен к самопожертвованию — что бы он ни говорил, всё в итоге сводится к тому, что он вновь и вновь использует Книгу, искажаясь, переписывая самого себя, даже видя, как светящиеся синие линии расползаются от запястья к плечу, после чего переходят и на тело. Так было в прошлый раз — будет и в этот. А Ной лишь остаётся будто бы в стороне: что бы ни делал, не может ни на шаг отойти от изначально расписанных событий, точно являясь лишь персонажем книги, которую сам же когда-то написал, — книги о его собственной жизни.       И чем ближе он оказывается к концу их пути, тем яснее открывается для него ещё одно страшное осознание: он ведь вновь не сможет не только спасти Ванитаса, но и даже убить его.       И всё менее реальным кажется всё, вокруг него происходящее. Точно рассудок постепенно пробуждается ото сна, и пусть до конца проснуться ещё не может, но уже осознаёт нереальность всего происходящего, переставая связывать с оным какие-либо свои эмоции.       — Убей меня, Ной. Убей. Прошу тебя… Убей меня. — Ванитас в самом буквальном смысле стоит на коленях — не по своей воле, просто подняться уже не может. Светло-синим светится всё его тело — эта чёртова странная сила разрушает его изнутри, не давая умереть, но меняя до неузнаваемости. — Скоро я перестану быть собой. Я не хочу… Не хочу потерять над собой контроль. Пожалуйста, Ной, убей меня.       Руки Ноя дрожат, когда он принимает протянутый Ванитасом же клинок. Нынешний он без раздумий бы решился сделать то, что должен, понимая, что не имеет уже иного выбора. Тогдашний — колеблется, сомневается, глядя в смятении в неизменно ярко сияющие сапфиры точно бы в поисках ответа, решения.       «Я идиот. Я чёртов идиот», — проносится в мыслях Ноя, когда он уже почти со стороны наблюдает за этим. Он уже не может чувствовать ничего, как бы ни хотел, — лишь какое-то неясно-болезненное ощущение охватывает всё его существо, однако ни эмоции, ни слова, ни действия уже не просто не принадлежат ему — они будто и вовсе его не касаются. И ещё больнее отчего-то становится от осознания собственного странного безразличия. Должен же он, по крайней мере, чувствовать себя виноватым — есть за что. А может, это и вовсе его собственное наказание за то, что он сделал — точнее, за то, что не сделал — с Ванитасом? Он ведь тоже теряет всякий контроль над самим собой, способный лишь лицезреть всё, что когда-то пережил…       — Убей… Пожалуйста… — просит Ванитас в последний раз перед тем, как согнуться в непонятной агонии и издать пронзительный, будто бы им самим уже не контролируемый, вскрик, который, впрочем, обрывается через мгновение леденящей тишиной. Ной, прежде глядевший невидяще в одну точку, решается наконец перевести взор — видит, как тело Ванитаса, освобождённое от искажающего синего сияния, падает к ногам его убийцы — точнее, спасителя. Миша, стоящий позади того, усмехается, выдёргивая из того окровавленный клинок.       — Я знал, что даже для этого ты не сгодишься, Ной Архивист, — говорит тот. — И хотя я ценю доброту, твоя уж скорее на коварство, предательство смахивает.       Ной из того времени на эти слова только и может, что расплакаться, — в точности как плакал ещё в своём детстве после того, как голова Луи слетела с плеч прямо перед его лицом. Тело его содрогается в рыданиях, и он, такой ничтожный, такой нелепый, позволяет загадочной тьме охватить его… Эта же тьма будто бы соединяет ту и эту жизни — сознание снова ускользает от него, и только зловещий смех Нэнии раздаётся вдалеке.       — Вот и всё, Ной Архивист, — смеётся она, появляясь перед ним во всей своей ужасающей красе, в том же бесконечно пустом месте, в котором и встретил её до этого.       — Как «всё»?! Я же так и не смог ничего изменить! — возмущается он. Его глаза наверняка вновь загораются гневным огнём — недоумение и ярость переполняют его.       — Но ты ведь прожил всё ещё раз, — возражает Нэния. — Своё обещание тебе я выполнила.       — Но…       — Не мои проблемы, если ты ничего не смог сделать. А теперь позволь мне забрать свою плату, как и полагается.       Ной даже и ответить ничего не успевает, прежде чем она окажется вплотную близко. Чёрный силуэт нависает над ним, и вновь искривлённые пальцы касаются его — Нэния очерчивает ими линию подбородка, поднимая лицо так, чтобы заглянуть ему в глаза своими — пугающе-пустыми, таинственно-глубокими.       — Истинное имя — Ной — «дитя ковчега». Надо же, оно совпадает с тем, каким именем ты был назван теми людьми. Неужто тебя воспитали колдуны или кто-нибудь вроде этого?       Ной и сам не знает ответа на этот вопрос. Да и не столь важно то сейчас, когда тьма вновь заволакивает всё вокруг, и его проклятое имя — «Noir», тьма, — стучит в висках, произносимое тем же нелепым хором голосов, принадлежащем Нэнии.       — Ной! Ной! Ответь… — Кто-то издалека зовёт его вдруг его истинным именем — точно слабый луч света проходит сквозь тьму.       К этому свету Ной тянется как к единственному спасению — Нэния продолжает насмешливо глядеть на всё это, совершенно не веря в то, что он и вправду способен вырваться. «Ванитас… Ванитас не хотел бы, чтобы я сдался так просто. Ванитас всегда… хотел спасти всех про́клятых», — твердит он тем временем самому себе; лишь это остаётся в его мыслях хрупкой преградой, что сдерживает тьму, но преграды этой ему вполне себе хватает, чтобы продержаться, пока тот самый свет не просияет ярче, сильнее, проникая во всё вокруг и разрушая этот мир пустоты и темноты, в котором Ной был заперт всё это время.       — Эй, ты там как? — слышится знакомый голос. Когда Ной наконец может открыть глаза, он видит склонившегося над ним Мишу. Его льдистый взор, как и всегда, не выражает особых эмоций — в отличие от Ванитаса, чьи сапфировые глаза говорили красноречивее слов, он умеет сохранять во взоре полнейшее равнодушие, однако всё его лицо в любом случае принимает обеспокоенное выражение.       — Я думал, что могу пережить всё вновь… Поддался ей. Вот глупец. — Ной нервно посмеивается над самим собой, всё ещё тяжело дыша и чувствуя себя так, будто бы проснулся после кошмарного сна. В реальности кошмар этот продолжается — те чувства, что охватывали его душу прежде, возвращаются с удвоенной силой, и та боль, что он чувствовал, никуда, конечно же, не девается. Ему ещё предстоит научиться жить со всем этим. Впрочем, сейчас он старается не думать об этом, не позволяя эмоциям вновь захлестнуть его.       — Думаю, братец был прав. Мёртвые не возвращаются, — решительно заявляет ни с того ни с сего Миша, посмотрев на него. И Ной тоже вспоминает вдруг эти слова Ванитаса, только сейчас по-настоящему осознавая их смысл.       — Да. Мёртвые не возвращаются, — соглашается он, сжимая в пальцах сапфировую же серёжку в виде синих песочных часов, которую, оказывается, не выпускал в течение всего этого времени.       Мёртвые не возвращаются — остаются живыми лишь в памяти. И саму жизнь тоже нельзя так просто исправить, переписать с чистого листа.       Теперь Ной яснее, чем кто-либо другой, осознаёт это.       Теперь он не поддастся больше манящей иллюзии, создаваемой проклятием. Надеется, по крайней мере, что сможет противостоять ей, как сильно ни влекла его сладкая ложь воплощения самой тьмы, как бы ни хотелось его страстному сердцу поверить ей.       Проклятие не исчезает навсегда — лишь прячется в глубинах души, которую хотело захватить. И всё, что он может сделать, — удерживать его там, не давая вырваться наружу вновь.       Но больше никогда он не даст Нэнии обмануть себя.       А посему отныне Ванитас для него — лишь воспоминание.       Воспоминание в равной степени мучительное и прекрасное.       Этот момент — очередная точка отсчёта в его жизни. Жизни, которую Ною постарается прожить ради своего воспоминания — как бы тяжело это ни было.