Nothing Breaks Like a Heart

В один из тех душных и влажных вечеров, когда в воздухе парит водная взвесь, точно Гудзон взял и выплеснулся из берегов, да так и остался мелкой капелью в атмосфере, Сэм опоздал на еженедельную встречу ливийских ветеранов. Сильно опоздал. Обычно они долго говорили, прерываясь на кофе, на курево, отзывали Сэма в сторонку, снова говорили, но в этот раз, когда он влетел, они сгрудились по одну сторону зала, а по вторую стоял грустный и заросший бородой до глаз мужик, запихав руки в карманы, и молчал. — Отставить вооруженные действия, — скомандовал Сэм, и ему пришлось встать между ними. — Это что, блять, такое? — А хули он, — мрачно выкрикнул из толпы Тёрк. — А хули он что? Уточнения не последовало. Сэм посмотрел еще минутку своим знаменитым взглядом «Я осуждаю тебя, сынок», а потом сложил руки на груди. — Рассоситесь, пожалуйста, по территории. Пожалуйста. Прошло еще несколько достаточно напряженных секунд, прежде, чем толпа нелегально вооруженных солдат хаотично рассосалась по территории. Хлопнула дверь, кто-то пошел в автомат за кофе. Сэм приблизился на безопасное расстояние и кивнул косматому бородачу, почти не вглядываясь в его лицо. Бородач явственно сглотнул и открыл рот: — Хэй. Голос у него оказался хриплым, точно с ним никогда раньше не говорили по меньшей мере пару веков. — Да, брат? — Сэм откликнулся доброжелательно. — Чем я могу помочь? — Центр ветеранов, — проскрипел бородач, — это здесь? — Здесь, — закивал Сэм. — Я тренер, меня зовут Сэм. Как зовут тебя? — Винтер, — выдавил бородач. — Мне требуется помощь. Сэму пришлось повозиться с определением Винтера в свою свободную группу. В свою любимую — хотя он и опасался, что суеты Винтер наведет, будь здоров. Но у него были славные ребята, способные в случае чего и пиздюлей навешать, и оказать моральную поддержку. Сэм очень ими гордился. Винтер появлялся и исчезал, когда ему хотелось. Всегда был одет в одно и то же, Сэм как-то предложил ему одежду — тот отшатнулся так, словно ему предложили задавить котят асфальтоукладчиком, хотя, Сэм думал, Винтеру приходилось делать и не такое. Сэм не жалел его. Жалеть — контрпродуктивно, жалость не помогала еще никому из ребят-ветеранов. Хотя изредка от ужасов, рассказанных на общих встречах скрипучим (голос у Винтера не улучшился ни на ноту) и гнусавым голосом, у Уилсона заходилось торопливым стуком сердце, обливалось кровью, но спуска он себе не давал. Сэм не знал, как его зовут. Потому что вряд ли это куцее «Винтер» было его настоящим именем. Иногда он приходил к Сэму, как делали все ребята в его группе, но не разговаривал. Наедине они молчали. Винтер просто сидел. Сэм тоже сидел, заканчивалось лето, в окна несло нью-йоркский тяжелый и пахучий воздух, шумел клен, лез в комнату ветвями. — Спасибо, тренер, — скрипел Винтер где-то через час и исчезал еще на неделю. Он никогда не звал Сэма по имени. Сэму от этого было немножко грустно. Сэм привык к нему и подолгу засматривался в умные, серые глаза. Когда-то Винтер был красив, когда-то так давно, что Сэм и понятия не имел, сколько Винтеру лет. Сэм привык к нему и радовался всякий раз, как Винтер успешно справлялся с социализацией. Сэм очень привык к нему. Так обычно работает эмпатия, почитайте в конспектах Уилсона по методикам параспасения за две тысячи девятый. Пришла осень, и Винтер исчез. Он исчезал и раньше, но ненадолго. В этот раз его не было почти месяц, и каждую неделю Сэм выглядывал его в толпе: напрасно. Нью-Йорк заливало дождем, Сэм думал: есть ли у Винтера дом? Лучше бы он и дальше приходил раз в неделю, жутко пялился полтора часа, скрипел свое «Спасибо, тренер». Иногда Сэму снился дымящийся ранец Райли, летящий с высоты в три километра. Райли тогда больше не летел, потому что нечему было лететь после удара гранатомета. Но до, до этого Райли улыбался и закидывал ноги на стол на базе, только стол был точно такой же, как в кабинете Сэма в центре, а потом Райли открывал рот и скрипуче говорил Сэму ужасные вещи, про то, насколько жестокими могут быть люди, про то, как боялись не врагов, а своих, потому что свои зверствовали еще хуже, про то, как огнем зачищали жилые территории под крики детей, про то, как слезала наживо кожа в подвалах неназванной организации у ребят, которых выбрали из пехоты и больше не вернули, про то, как однажды его насиловали сутки, а потом насквозь закрепили чем под руку попалось, чтобы не вывалилось ничего, Райли поднимал рукой в потертой кожаной перчатке бесчисленные слои неопрятной одежды и показывал белесый шрам ниже пупка и два давно вросших в кожу скрученных конца медной проволоки. Сэм сглатывал во сне горький комок, но это не помогало, рвота подкатывала к горлу, но когда он поднимал глаза и зажимал рот ладонью, вместо Райли сидел Винтер и жутко пялился, рука в перчатке теребила край поношенной куртки. Сэм просыпался и его рвало желчью, в Нью-Йорке шел дождь, он опаздывал на работу, разговаривал, пил мерзкий кофе из автомата, машинально поглаживая живот там, где будто бы торчали куски проволоки, а вечером он включал свет дома, накрывался одеялом с головой, молился вслух так долго, как мог, хотя он знал, что это не поможет, бог никогда не слышал его, но он молился, закрывал глаза, и в его кабинет заходил Райли, и скрипучим, гнусавым голосом говорил ему, как долго он шел однажды по пояс в снегу, и с ним ещё четверо бойцов, три постарше и новобранец, и каждый из них знал, что дойдут только четверо, потому что Сибирь — она такая широкая, что можно идти месяц и не дойти, а провизии у них недели на две. Сэм просил его замолчать, но Райли смотрел на него серыми, безжизненными глазами Винтера и качал головой. Сэм понимал, что сходит с ума. Однажды в ноябре он пришел пораньше: спать было бесполезно, полезно было подготовить списки нуждающихся в гуманитарной помощи. На ступеньках запертого еще центра сидел Винтер. Казалось, он не изменился ни на йоту, кроме того, что был промокший до мозга костей, вонял псиной и выглядел как настоящий нью-йоркский бомж. — Вставай, — сказал ему Сэм. Винтер послушно встал и замер: руки по швам, взгляд безжизненный и пустой. Сэм посмотрел на это еще секунду, и до него, наконец, дошло. Он прокашлялся, потому что не знал, куда деть свое охуевание от ситуации, а потом попробовал снова: — Пойдешь со мной. Примешь душ. Переоденешься. Как слышно? — Так точно, — пробормотал Винтер. Казалось, голос идет откуда-то изнутри, а сам он говорить не способен. — Ты нуждаешься в еде? Ответа Сэм ждал добрых секунд десять. Наконец Винтер разомкнул обветренные губы: — Так точно. На самом деле можно было и не спрашивать. В центре были ванные в комнатах отдыха, туда Сэм его и привел. Винтер был инертный, облизывал растрескавшиеся губы, а у Сэма дрожали руки, потому что он не знал, господи, впервые в жизни он не знал, что делать с солдатом. Ребята из его группы проходили сквозь ад, но то, где побывал Винтер, о чем рассказывал скрипучим голосом во снах, то, что сломало его настолько, что, казалось, он и дышать бы мог по приказу — это был не ад. Это было что-то хуже ада. — Раздевайся. Винтер стоял у двери и молчал. — Ты слышишь меня? — Так точно. — Сними свою одежду. Винтер зашевелился. Первым снял замызганную грязью куртку, обнажив ещё более грязный худи. — Где ты находился этот месяц? — Нет информации, — проскрипел Винтер и стащил с себя худи. Наклонился расшнуровать разбитые ботинки. — У тебя нет информации? — Так точно. Сэм взялся пальцами за переносицу и выдохнул. Когда он поднял глаза, Винтер стоял навытяжку, абсолютно голый, стопка по-военному уложенной одежды лежала рядом на кафеле. У Винтера не было руки. Был громоздкий, металлический протез с яркой красной звездой на плече. Ниже пупка выделялся белесый шрам и темнели два конца вросшей медной проволоки. Сэм успел отвернуться, когда его вырвало на кафель, снова желчью и не очень хорошим капучино из ларька по дороге. Ему не приснилось. Ему не приснилось, это было, это, блядь,существовало, но проклятый мозг не захотел это принимать, отложил на задний план, и Сэм об этом забыл, и Сэму пришло это во сне, и бог не слышал Сэма. — Стой там, — выплюнул Сэм сгусток желчи и выставил руку вперёд. Секунд двадцать ушло добраться до кабины, он открутил кран, напился из ладоней и прополоскал рот. Винтер не шевелился. Грудь равномерно вздымалась, он дышал, но очень медленно. У него была фигура накаченного танцора, только вот ребра можно было пересчитать. — Что с тобой делали? — еле слышно спросил Сэм и сделал шаг к нему. — Тебе очень больно? Винтер молчал. Умные глаза были абсолютно безжизненны. Его ломали и сращивали, его уничтожали, и его уничтожили. А теперь Сэм стоит в ванной Центра ветеранов и плачет, потому что ему мучительно, блядь, больно, от того, что с Винтером сделали. Райли говорил, что эмпатия Сэма погубит. На самом деле Сэма погубили два конца медной проволоки, вросшие в кожу. — Нет информации о болевых ощущениях, — разомкнул губы Винтер. — Какие приказания? Винтеру было не больно. А Сэму было, блядь, невыносимо. Бог не слышал Сэма, грозный, слепой и глухой бог. Да будь он проклят. — Заходи в кабинку, — сказал наконец Сэм. Он снял часы: когда расстегивал пряжку, заметил, что пальцы не справляются с узким ремешком. Тремор перекинулся на вторую руку. Он посмотрел еще секунд десять на трясущиеся пальцы и снял рубашку через голову. Неопрятный ком одежды вырос рядом с аккуратно уложенной стопкой, но сейчас Сэму было плевать на стопки, на списки, на среднюю температуру в октябре, на график работы и на еще примерно сто тысяч вещей. Сэм вздохнул и шагнул вперед, в кабинку, где молча стоял Винтер. Он не включил воду. Потому что ему требовалось об этом сказать. До Сэма дошло еще внизу. На лестнице. До Сэма дошло, что нечто в воспаленном сознании Винтера, на волоске держащемся в этом мире, перемкнуло так, что он снова ощущал себя вещью, что достают по надобности и говорят, что делать. Вещью. Поэтому он не приходил. Вещи не нужна была помощь. Сэм включил воду и сделал ее чуть горячее, чем обычно для себя. Горячие струи падали сверху, жалили кожу. Сэм стоял с ним лицом к лицу и думал, что толкнуло его прийти сюда? Что вернуло ему память о том, что есть такое место, есть такой мужчина, который откроет тебе дверь и уютно помолчит с тобой в кабинете? Что есть такой мужчина, что подспудно готов на любую помощь? Как он это вспомнил? Сэм стоял с ним лицом к лицу и плакал, прижимая ладонь к его животу, и тонкую кожу ладони кололи два скрученных конца проволоки. — Винтер, — сказал Сэм, не слыша своего голоса. — Тебе очень больно, Винтер? Винтер промолчал. Сэму пришлось намылить ладони и губку и мыть его, как ребенка. Вода, стекавшая в поддон, была грязной. Он промыл ему волосы, густые и спутавшиеся. Сэм видел: изуродованная спина, заросший самостоятельно шрам на боку, вмятина на бедре, точно Винтера пытались есть живьем. Сэм видел, и руки у него дрожали все сильнее. В конце концов, он не выдержал и приник к спине грудью, обхватил за плечи, наверняка заехав мыльной губкой куда попало, и стиснул изо всех своих сил, и все, чего он хотел в эту минуту — это отдать Винтеру свою силу. Он хотел, чтобы Винтер сам сделал шаг. Сам захотел что-то сказать. Обнимать его было все равно что каменную глыбу. Чуть теплее, разве что. Когда он закончил, Винтер выглядел получше. От холодного воздуха и горячей воды у него порозовели губы и кончик носа. Сэм завернул его в полотенце и вывел из кабинки. — Приказания? — уточнил Винтер. — Стой здесь, — вздохнул Сэм. — Я сейчас приму душ, и мы пойдем подберем тебе одежду и поедим. Ты хочешь есть? Винтер молчал. — Тебе требуется паёк? — Так точно. Это был форменный пиздец. — Надень эту одежду. Приказы требовались ёмкие и короткие. Не более того, что вписано на жесткий диск Винтера. Встань сюда. Стой здесь. Статус? — Статус? — попробовал Сэм. — Без изменений. Жду приказаний. Винтер одевался быстро, по-военному, чуть ли не пока горит спичка. — Пойдешь со мной, — вздохнул Сэм. — Поешь. Потом ляжешь спать. То есть, примешь паёк, потом в режим сон. Сэм практически увидел, как скрипучий голос сменил тональность. — Режим сон, так точно. Есть замечания? — Нет, — растерялся Сэм. — Тебе нужен отдых. Винтер промолчал, но Сэму не нужно было слов. Он увидел это опустившееся на миллиметр плечо. О, господи. Что-то такое было в этих словах. Что-то, что напомнило Винтеру о том, что с ним было. Тогда. — Пойдем, — сказал наконец Сэм, переборов в себе еще один приступ тошноты. Если что-то вбили ему в голову на психологии, так это то, что еда для таких бедолаг должна была быть комфортной. Винтер привык к пайку, и Сэм собирался расшибиться в лепёшку, но достать ему стандартную укладку сухпая. Разбиваться в лепёшку, слава богу, не пришлось, и он обнаружил в своем же кабинете герметичный пакет стандартной укладки: зубодробительные батончики, сублимированный кофе, две саморазогревающиеся банки консервов и прочая шелуха. Сэм посмотрел на пакет с сомнением, но вручил его Винтеру. Тому явно требовалась еда, а потом пару суток крепкого сна, а потом транквилизаторы и литий каждый день перед приемом пищи и никаких дискомфортных событий в жизни. Сэм собирался дать ему все это или сдохнуть. Он обернулся: Винтер откусывал от батончика со сдержанным достоинством, которого не ожидаешь увидеть у поехавшего крышей солдата с ПТСР. Он ел аккуратно и быстро, не роняя ни крошки, только пластиковую вилку даже не взял в руки, отложил сразу. Видимо, она была ему непривычной. Сэм вспомнил: в столе лежал шоколад. Шоколад это глюкоза, шоколад это хорошо. Обертку пришлось снять сразу, так что он вручил Винтеру плитку, завернутую просто в фольгу: — Съешь. Полегчает. Не бойся, это шоколад. Винтер мельком посмотрел на него, от еды он осоловел и двигался чуть медленнее: — Так точно. Господи ты ебаный в душу мать. Как это исправить, Сэм не представлял. Нужен клинический психиатр, достаточно мягкий, нужны назначения и физпроцедуры, нужна комфортная среда и привычная пища. Винтеру нужен друг. — Послушай, — хрипло сказал Сэм. Винтер промолчал, но перестал жевать. — У тебя есть друзья? — Нет информации, — помолчав, ответил Винтер. — Есть куратор. — Кто такой куратор? — уцепился Сэм за соломинку, но она предсказуемо сломалась: — Нет информации. Сэм осторожно протянул руку, и тут же отругал себя за этот жест, точно направленный на бешеное животное, нужно было проще и без боязни, протянуть руку и погладить его по плечу. Это комфортное прикосновение, особо сильно не влезающее в личное пространство Винтера. — Пойдем спать, — мягко сказал Сэм. — Я дам тебе плед и подушку. Плед и подушка у него были его личные, так что он захватил их с собой из кабинета и повел тихим, пустым в такую рань, коридором Винтера за собой. Винтер смотрел на подушку так, точно она могла совершить на него вероломное нападение и был готов с ней драться. У Сэма тряслись руки от злости и жалости: этот парень не помнил, что такое подушка. Дальше что? Винтера пришлось подвести за руку к кушетке и разъяснить: — Ложись сюда. Это под голову. Этим накрываться. Так теплее. Винтер смотрел на него ничего не выражающим взглядом и даже не моргал. Господи, дай мне сил. Но бог никогда не слышал Сэма. — Как тебя зовут? — спросил Сэм тихонько, присев на край кушетки, потому что нужно было отталкиваться хоть от чего-то, хотя он подозревал, что ответ заставит его возгореть по новой. — Солдат, — ответил Винтер, по ощущениям он думал вечность. — Жду приказаний. Даже лежал он практически навытяжку. Ему была непривычна теплая чистая ткань сверху и это странное под головой. Подушка не была мягкой, Сэм знал, что мягкость не совсем то, что нужно для привыкшего спать чуть ли не на камнях солдата, но, мать твою, плед?! Его живая ладонь была рядом с Сэмом, и он взял ее осторожно, баюкая, и поднес к губам, и горе вылилось у Сэма из глаз слезами. — Спи, — сказал Сэм зареванным голосом. — Вот мое приказание. Я буду здесь. Я обещаю тебе, все теперь будет хорошо. Я вылечу тебя. Винтер молча закрыл глаза и впрямь уснул. По приказу. Когда Сэм вернулся через час в комнату отдыха, плед был аккуратно сложен, сверху подушка, а больше ничего. Только плотно прикрытое окно. Это был третий этаж, но господи, когда это было препятствием для тренированного солдата, не так ли? Сэм засмеялся и смеялся до тех пор, пока не выбрался на улицу, в дождь и хмарь, и не остановился там, глядя в низкое небо. Винтер больше не появился в центре ни разу. Только снился: живая рука у Сэма в ладонях шевелилась и пальцами стискивала его пальцы в ответ. Сэм увидел его вечность спустя: на черно-белой фотографии в картонной, разваливающейся в труху папке на веревочках. Сверху было написано по-русски, а внутри была фотография безбожно красивого парня в обмундировании пехотных войск. Сэм ничего не сказал Стиву. Сэм только смеялся, пока смех не сменился плачем в туалете его же собственного дома. Сэм был сильный и Сэм был готов помогать. Даже если его помощь не требовалась. Еще вечность спустя Баки спустился однажды утром в их доме на северной косе возле лодочного ангара и обвиняюще ткнул его железным пальцем в плечо: — Ай, — фальшиво сказал Сэм: ему было ни капельки не больно. — Скотина. Это был ты. Ты, в центре ветеранов в Нью-Йорке, ты, гад, ты мыл меня и плакал. Сэм приподнял ему лонгслив, и ткнулся губами туда, где когда-то были два скрученных конца медной проволоки, давно вросшие в кожу. Сэм умел ждать. И иногда плакать. Сэм был настоящим мужчиной.