Исцеляющий смех

      Подвал, переоборудованный под тату-салон, звался «Гнездом». Он располагался в проулке между магазином антиквариата и бакалеей, в районе, что банды, разделившие город между собой, именовали отшибом. Отшиб был маленький, единственно ничейный, и здесь соблюдался нейтралитет. Встретившись в «Гнезде» или в любом другом злачном местечке окраины, члены враждующих группировок не имели права конфликтовать. Если, конечно, не хотели лишиться нашивок и стать отщепенцами.       Неизменно, попадая в «Гнездо», все говорили одно и то же и задавали одни и те же вопросы:       — Симпатично тут у вас. Уединенно, знаете? И что, прямо вот так нейтралитет держите? И местные не против?       — Прямо так и держим, — сухо сказал Порко, не отвлекаясь от тату-машинки.       Коренастый парень с квадратным лицом, пришедший набить татуировку, назвался Фрэнком и оказался по-ребячески восторженным и страшно разговорчивым. Явно неместный: слишком наивный для их сурового захолустного городка, слишком бледный для их палящего, окаймленного алым ободом солнца, да и нашивок, как на его куртке, Порко раньше не видел и не знал, какой банде они принадлежат. Видать, малой прикатил издалека. Может, он кандидат в отбросы общества на испытательном сроке. У бандитов ведь тоже есть правила и слюнтяи им без надобности. А тату решил сделать, чтобы выглядеть солиднее в глазах собратьев.       Рот у Фрэнка не закрывался ни на минуту, и Порко это начинало порядочно раздражать.       — А вы тут все сами обустроили? В смысле, с девчонкой?       Порко кивнул, мельком взглянув на Пик в другом конце тату-салона. Она методично раскладывала на подносе иглы для пирсинга. На кресле перед ней сидел немолодой по-армейски подстриженный байкер в тюремных наколках.       — И стены сами разрисовывали?       Порко снова кивнул.       — А оборудование для татух откуда?       — Слушай. — Порко бросил бесстрастный взгляд на эскиз на скомканной бумажке, и произнес емкое: — Заткнись.       Фрэнк послушно заткнулся, а Порко снова посмотрел на Пик и ее клиента. Байкер волновал его ровно с той минуты, как переступил порог «Гнезда». Порко не слышал, что он ей говорит, но, судя по напряженной фигурке Пик, уж точно ничего хорошего.       Но как бы сильно Порко не хотелось вмешаться, он с этим не торопился. Во-первых, он доверял Пик, беззаветно любил ее уже много лет, и знал, что она может за себя постоять. Во-вторых, в «Гнезде» существовало негласное правило: когда ситуация выходила из-под контроля, и клиент начинал вести себя по-хамски, один кивок Пик означал, что нужно подойти и поинтересоваться, что происходит; два — сделать предупреждение; а три кивка — не церемонясь вышвырнуть вон.       На случай трех кивков у Порко в ящике валялся пистолет. Оружие было крайней мерой для тех, кто не желал выметаться по-хорошему, но Порко еще ни разу не приходилось им пользоваться. Да и не хотелось, ровно как посетителям тату-салона не хотелось испытывать терпение Порко и нарушать перемирие, зачастую все ограничивалось предупреждением, иногда — оскорблением и хлопком дверью.       Сейчас Пик не кивала, но Порко все равно дергался. Он волновался за нее всегда, хотя терпеть не мог этого показывать и предпочитал оставаться невозмутимым.       Фрэнк молчал, не мешая Порко работать, а тот погрузился в свои мысли. Тревога за Пик возродила в памяти день из детства, когда он твердо решил, что будет защищать эту соседскую девчонку с флегматичной улыбкой, в шутку звавшую его «Покко». Девчонку, которая поддержала его и убедила, что все плохое пройдет. Что с возникновением трудностей жизнь не заканчивается.       То было душное, отравленное горем, стиснутое в тисках скорби лето. Одиннадцатилетний веснушчатый Порко Галлиард, предоставленный самому себе, уныло слонялся по дому, не зная, чем заняться. Обычно игры придумывал Марсель, а теперь его не было рядом. Теперь его просто — не было.       — Мам? — позвал Порко, робко заглянув на кухню.       Шторы всех окон были задернуты и не пропускали даже самые робкие и тусклые солнечные лучики. Казалось, сейчас не раскаленный полдень, а сгущающиеся пурпурно-синие сумерки, под которыми пыльная земля начинает остывать.       Мать неподвижно, точно окоченев, сидела за столом, глядя в одну точку. Полупрозрачная как фантом, осунувшаяся, со впалыми щеками и бледными глазами, она пугала Порко. Напоминала ему покойницу. Каждый раз, собираясь обратиться к ней, он сглатывал липкий ком в горле и набирал в грудь побольше воздуха, словно это могло придать ему храбрости.       — Мама, — повторил Порко.       Она молчала. Как будто не слышала его, как будто ей все равно. Так продолжалось уже месяц, с самого дня смерти Марселя: мать то окаменело сидела в кухне, то тенью плавала по дому, изредка что-то приговаривая. Потеряв старшего сына, она перестала обращать внимание на младшего.       Засунув руки в карманы шортов, Порко еще немного потоптался в дверях. Глаза на его окрашенном досадой детском личике наполнились слезами, в животе осело чувство вины.       Может, это он делает что-то не так? Поэтому мама с ним совсем не говорит. Он, наверное, наказан, вот только не знает, за что.       — Я пойду гулять, хорошо? — спросил он и, не дожидаясь ответа, вышел через коридор во дворик.       Порко быстро зашагал по улице. По обе стороны от проезжей части с раскаленным изломанным асфальтом, который жег ступни даже через подошвы кед, тесно прижавшись друг к другу ютились одноэтажные убогие домики. Нещадное солнце иссушило рыжую глиняную землю, она покрылась трещинами и крошилась под ногами. В ноздри набивался запах пыли. Из-за жары и слез трущобный пейзаж плыл у Порко перед взором, а от злости, вызванной досадой и мнимой виной, ему казалось, что становится еще жарче.       Почти перейдя на бег, Порко обогнул их бедный район, преодолел еще несколько улиц и добрался до окраины города. У него здесь было свое секретное местечко, которое он в шутку называл «Гнездом»: вниз по пологому склону, поросшему сорняками и пожухлой травой, пять минут ходу по пыльной равнине — и вот ты оказывался у большого сухого дерева с качелями из автомобильной шины. Большими узловатыми ветвями дерево напоминало Порко осьминога; когда оно раскачивалось на ветру, тени-щупальца извивались на земле.       Порко уселся на качели, покрутился по сторонам, оттолкнулся ногами от земли и, как следует раскачавшись, со злостью пнул камень, целя им в сухие кусты.       Нет. В том, что случилось, виноват совсем не он, думал Порко. Все этот Райнер — крупный вечно чумазый хулиган из крайнего дома, покатая крыша которого протекала в редкие для их жалкого городишка дожди. Из-за него Марсель погиб, и теперь мама горюет и никого не замечает. Из-за него Порко ночами не может сомкнуть глаз, а если засыпает, ему снится растекающаяся по засохшей глине кровь и детские крики.       Когда бандиты решали устроить разборки прямо посреди улицы — а случалось такое нередко, — дети бросали свои игры, прятались кто куда и высовывались, лишь сосчитав до двадцати после звука последнего выстрела. Обычно обходилось, но тогда Райнер оступился и не успел вовремя убежать, а Марсель по дурости бросился ему на помощь.       «Ну просто чудо — на младшеньком Брауне ни царапины!» — приговаривали все, кому не лень. Чудо, посланное одной семье, обернулось кошмаром для другой.       — Дурак! — хныкнул Порко, толком ни к кому не обращаясь. Он поспешил стереть с щек слезы.       — Кто — дурак? — Раздался заинтересованный голос у него из-за спины.       Порко вздрогнул, в изумлении обернулся и увидел девочку — Пик Фингер. Она жила через улицу. У нее были черные растрепанные точно клок горелого сена волосы, огромные окаймленные пушистыми ресницами глаза, нос-клюв и щель меж больших передних зубов. Для тринадцати лет Пик была очень низкая, едва доставала Порко до плеча. Она всегда носила шортики до колен и большую белую футболку. Порко слышал, как соседские дети дразнят Пик за мальчишеские вещи, и ему страшно нравилось, что на колкие замечания сверстников она лишь пожимала плечами, вяло растягивала губы в улыбке и говорила, что для игр такая одежда практичнее рюшек и оборок.       Они с Пик всегда играли в одной компании, но разговаривали редко, потому что Порко ее стеснялся. Пик была на два года старше, немного не от мира сего и вечно улыбалась так странно, будто что-то задумывала. А еще когда Порко был рядом с ней, его веснушчатые щеки неизбежно краснели.       — Ты чего здесь делаешь? Ты как меня нашла? — огрызнулся он, возмущенно скрестив руки на груди.       — Я увидела из окна, как ты бежишь, и пошла за тобой. — Пик говорила так, будто все это само собой разумелось. — Это же твое дерево, да?       — Вот именно — мое. Тебе здесь делать нечего.       Пик сонно моргнула, пропустив слова Порко мимо ушей, и уселась на пожухлую траву. Прислонившись спиной к дереву, она разгладила пластырь на коленке — он наполовину скрывал подсохшую ссадину. Может, Пик упала, когда играла в догонялки или свалилась со своего спортивного велика — все мальчишки ей из-за него завидовали. Порко почти решился спросить, но не стал, чтобы щеки снова не налились краской от смущения.       Он вертелся на качели, не зная, о чем можно поговорить с девчонкой. О чем можно поговорить с Пик. Все темы для разговоров казались ему глупыми, детскими.       — У тебя был классный брат, — вдруг произнесла Пик, подняв голову. — Ты же из-за него плакал?       — Ничего я не плакал.       — Нет, плакал. Это не стыдно, — задумчиво сказала она. — Все иногда плачут. И мальчики, и девочки. И я тоже плачу. Это даже полезно.       Порко собирался снова огрызнуться, но лишь помотал головой.       Его не удивило, что Пик знает о случившемся, хотя ее и не было в тот день на улице с остальными детьми. О смерти Марселя знали все. Эта новость оглушила жителей, окатила волной праведного гнева и возмущения. Жителей, которые считали преступников неотъемлемой частью существования своего чахлого городка и давно уже к ним привыкли. Случалось, что по ночам стреляли или дрались, чинили хулиганства, но подобное никогда не заходило далеко. Либо бандиты за собой хорошо подчищали, не преминув умаслить полицию, и тайное оставалось тайным, не дойдя до слуха добропорядочных граждан. В некоторых случаях люди даже шли к бандитам за помощью, причем охотнее, чем к стражам закона. Но убийство невинного ребенка надломило жизненный уклад города. Это было уже слишком.       — Не знал.       — Хуже, если ты все время будешь ходить надутым, — рассудила Пик. — Ты же ему желаешь зла. Райнеру. И тебе самому от этого плохо.       Она была права: Порко хотелось подловить Райнера где-нибудь на улице, расквасить ему нос, извалять в пыли, кричать в лицо, что те пули предназначались ему. Но на деле Порко лишь тихо ненавидел Райнера и избегал встречи с ним, а дома плакал в подушку.       — Потому что он виноват! — выкрикнул Порко. — Виноват!       — Нет, — Пик покачала головой. — Ты на самом деле злишься не на него, а на то, что так вышло.       — Но, если бы не он, так бы не вышло.       — Замолчи и послушай, — строго сказала Пик. Она встала, взялась руками за веревки, перекинутые через ветку дерева, и остановила качели. Лицо Пик оказалось так близко, что Порко смог рассмотреть родинки у нее на щеках и шее. Тон ее был суров, но большие серые глаза глядели сочувствующе. — Плохие вещи происходят случайно. И часто с теми, кто этого не заслуживает. Поэтому и говорят: «Несчастный случай». А с Марселем именно так и получилось.       — Но… — снова начал Порко, от напряжения сцепив руки в замок. Как ни старался он найти аргументы в свою пользу, у него не получалось. Какой-то частичкой своего детского разума Порко понимал, что Пик права, но не хотел и стыдился это признавать.       — А если бы там был не Райнер? А Энни или Берт, — сказала Пик, а потом смущенно добавила: — Или я.       Порко вытаращил глаза. Он почему-то был абсолютно уверен, что не смог бы ненавидеть Пик.       Но в ее словах был смысл. И еще она была первой из детей, кто попытался разобраться в ситуации, а не просто сказал: «Мне жаль». Все либо боялись говорить о Марселе, либо ограничивались какой-нибудь дурацкой сочувственной фразой.       — Наверное, — шмыгнув носом, тихо произнес Порко. — Наверное, ты в чем-то права. Ты говоришь не то же, что все остальные… Пик.       Пик промолчала. Загадочно улыбнувшись, она влезла к Порко на качели. Они соприкоснулись ногами, и он, как бы ни старался этого избежать, все-таки зарделся. Зато смог получше рассмотреть царапину на коленке у Пик, пластырь — девчачий, розовый, с узором из цветочков — и спутанные черные волосы, в которых застряли сухие травинки.       — Давай вместе, — предложила Пик, начав раскачиваться.       Порко последовал ее примеру, и они вместе оттолкнулись ногами от земли. Чем выше в небо взмывали качели, тем натужнее скрипела ветка, к которой они крепились.       — Ой-ой, — воскликнул Порко.       — Не отломается, — уверенно заявила Пик. — Ты же веришь мне, да? А я говорю: не отломается.       — Верю?       Он верил.       — Ну, ты же поверил мне насчет Райнера. А качели — это пустяки. — Она потрясла головой, разметав волосы, чтобы они развевались на ветру. — И еще я говорю: твоя жизнь продолжается, а трудности можно проплакать и перетерпеть. Обязательно будет лучше.       Обязательно будет лучше.       — И еще, — добавила Пик, — нельзя много злиться. Особенно тебе, Покко, у тебя щеки и так уже красные, как помидоры.       Сперва Порко от ее слов стало неловко, потом стыдно, а затем смешно. Он расхохотался, Пик — тоже. Смех ее был одновременно заливистым, как колокольчики, и успокаивающе ласковым, как шелест ветра.       С тех пор этот смех ассоциировался у Порко с надеждой на лучшее.       С тех пор, что бы ни случалось, и как бы трудно ни было, Порко и Пик всегда держались вместе.