Платочек [Редактируется]

I

      Под ногами хрустел снег. Да, хрустел, как засохший пряник, о котором забыли на столе и не ели уже как месяца два. А снег-то жёсткий такой, никак не проходимый и навалило его стольку, что палатки утопали в нём с верхушки, покрытые блестящим инеем. Поэтому сапоги Саске уже какой день были сырые и грязные от размякшей почвы, где-то под толщами снега и приходилось корпеть над ними каждый вечер, лишь бы чистые были, а то позорно появиться в строю, ему, важному руководителю, да с грязными сапогами. А вот солдатам хоть бы что и в дождь, и в снег, и в град, они вставали рано и выполняли без оговорок выданные самим Саске приказом и ему беззастенчиво нравилось, как те его слушались. Помнил он, как его ещё самого тренировали в военной академии и как с ним разговаривал психолог, каждый раз пытаясь разговорить Учиху, да тот всегда молчал, будто уже давно сам знал, что его ждёт.       Однако у Саске не было такой возможности очистить свою голову и бежать работать, каждый раз мысли упорно сводились только к одному… Женечка. Нарек он сам себя не помнить о нём и забыть, вот только как выдавалась минута свободная, то сразу выбирался в блокадный город, где его неизменно почти каждый день ждали. В лагере уже ходили слухи, не самые лестные бормотания на немецком, что новый командир безответственный, что его тоже стоит заменить, даже написали телеграмму в Мюнхен, о который сам Саске узнал также по слухам, но надеялся, что всё это пустая угроза. Закрываясь от остальных, мысли его сводились только к одной, мелко блеклой надежде. И он не видел в небесах поддельной искренности, какую ему всегда уготавливал отец, глаза его были чистыми, как святая вода у колодца, и яркими, как палящее солнце. Они болтали до заката, и каждый разговор Саске откладывал в отдельную стопку с воспоминаниями. Бывало, что не пройдет и дня после их встречи, так Учиха пялился в стену во время обеда и вспоминал о том, что сегодня поведал ему ленинградский мальчишка. Гороховый суп и корочка хлеба оставались нетронутыми, а в голове целым кинотеатром выстраивались отдельные части времени, в котором они были вместе. Это не было похоже на материнскую любовь, какую Саске всё детство отдавала мама, и на братскую от Итачи. С Женей они будто были не от мира сего, смотрели на остальных и понимали, что других таких нет, будто сам Бог пророчил их встречу, будто они суждены друг другу. — Герр Учиха, попрошу принять, — рядом подкрался нацистский солдат, Саске до боли выпрямил плечи и упрятал руки за спину, слабо кивнув мужчине. — По плану дня через два бывший руководитель планировал авианалёт на Ораниенбаумский плацдарм, пора зачищать границы. Как он поживает, продолжает хворать? — Да, сыпной тиф недавно только поставили, писали, что в бреду чушь начинает нести и за собой ничего не замечает, — ответил на интересующий солдата вопрос и отвернулся в сторону, где возвышались дома Ленинграда. С этого холма, где им приходилось кочевать, их было отчётливо видно, хотя Саске как чувствовал, что с каждым днём зрение его подводит. — Не повезло командиру, такой молодой, как вы, — Саске грозно зыркнул на эсэсовца и чёткими отточенными движениями вынул из кармана почти согнувшуюся папиросу, стараясь закурить её на морозе. — Мы живём, не зная, что дальше будет, может, судьбу ему Бог такую уготовил, вот он и лежит какой месяц пластом, да девки его родные вокруг него бегают, — сизый дым мигом утонул в лице солдата рядом, а тот лишь глупо сморщился. — Значит принять он должен такой путь и, как настоящий мужчина, его пройти. — Но… судить ваши слова тут уж точно не мне, выговор получу от вас, а потом и свидеться с семьёй не смогу, малоль что устроят наши для меня за такую баснословную речь, — паренёк всмотрелся куда-то вдаль, где стояли лысые деревья, с вершин до низу усыпанных белым инеем… красиво. — Хм… — мужчина выкинул окурок в снег, слушая как тот слабо шипит, и всмотрелся в карие светлые глаза солдата; он помнил, как тот в отряде любил болтать без умолку. — Иди работай, а то с семьёй уж точно не свидишься. Солдат поджал губы и с мнимым упрёком к командиру развернулся, утопая своими кожаными сапогами в снегу. У Саске горели изнутри щёки от табака, но, несмотря на это, он всё же решил закончить мысль: — Но не выбираем мы свой путь, а за нас его решают, — заговорил тот тихо, заговорчески обдавая спину нацистского солдата другим холодом не природным. — Спасибо за ответ, герр Учиха, но тут я сам выбрал, я хотел воевать, за это всё, за то, чтобы семья моя была в безопасности… И тогда с вашего позволения и под вашим чутким руководством послезавтра начинаем новый авианалёт, — эсэсовец чуть замолчал, но как-то гордо для самого себя продолжил. — Против такого русские уж точно не устоят. Саске молчал и от бессилия кусал губы. Бомбить границы. Границы.

На границах жил Женечка.

Весь Ленинград, как на ладони, С Горы Вороньей виден был. И немец бил С Горы Вороньей. Из дальнобойной «берты» бил. Прислуга В землю «берту» врыла, Между корней, Между камней. И, поворачивая рыло, Отсюда «берта» била. Била Все девятьсот блокадных дней… Михаил Дудин

II

      Мимо проехала телега, окатив Наруто водой из ледяной лужи прямо по новым только-только отшитым штанам, которые он успел порвать пока работал на поле чуть южнее Ленинграда. Мальчишка отряхнул от грязи зашитую одёжку и, пригрозив кулаком вперёд, куда мерно катилась телега, громко разругался. Однако даже это не могло испортить его хорошее настроение, солнце светило так ярко, что слепило каждый раз, как посмотришь на него, а небо было чистым без единого облачка. Такое вообще впервые, когда Ленинград начинает улыбаться Наруто в ответ. Хотя, сам себе он тоже врёт. Было время, когда город цвёл, как маки на полях, когда прохожие светились ему белозубой улыбкой в ответ, а дети кричали, бегая по улице, словно саранча по кустам сирени, просто закончилось это всё чрезвычайно быстро.       Люди вокруг улыбались, глядя на Наруто, который, несмотря на мокрые штаны, продолжал вприпрыжку обходить Ленинградские улицы вплоть до булочной, в которой он всегда пил свежий травяной чай, полезный и такой согревающий желудок, вместе с Конохамару. Там было тепло и пахло свежим хрустящим хлебом, который младший брат никогда не ел, а сворачивал аккуратно в салфетку и нёс бережно домой, чтобы угостить отца, большого нелюбителя таскаться по общественным заведениям. Отец их вообще был человеком, не желающим после долгой службы выходить на люди, он всегда приезжал в назначенное время, целовал маму в обе щёки и губы, дарил каждому из парней чего-нибудь диковинного и ложился спать. Все понимали, ему отдых был нужен больше, чем кому-либо.       И когда он перешагнул порог кафе, в котором громко говорили люди, сразу же облегчённо вдохнул запах. Свободы. Людей. Хлеба. Запах жизни. Какой для него был недосягаемым, а теперь всё вновь на своих местах и хочется плакать навзрыд от счастья, распирающего грудь. Ведь это такое родное, такое старое и незабытое, о чем Наруто грезил каждую ночь.       Зал был большим. Людей было много и некоторых Наруто помнил лично в лицо, а некоторых видел впервые, но его…       Он запомнил навсегда.       Орлиный взгляд, прямая осанка и до боли прямые его острые плечи. Он всегда гордой статуей возвышался рядом с Наруто и даже сейчас в толпе людей стоял как окаменелый памятник, почти не двигаясь и не моргая, со спрятанными за спиной руками, будто что-то прятал от него. Подходить было боязно, каждую их встречу Саске оживлялся, много болтал и практически ничего не говорил о своём прошлом, родственниках и друзьях, но часто размышлял о чём-то неземном. Мнимой частицей разделяя каждую мысль Наруто, соглашаясь с ним, и он невероятным образом соглашался с Саске. Саске.       Его пугало, что его имя так сладко и по-родному тянулось на устах, будто приклеенное столярным клеем. Намертво. Саске был обыкновенным. Простым мужчиной, украинцем, работающий плотником, как он выдал на одной из встреч, когда они сидели на лавочке в парке, мерзлом и неживом, прямо как глаза Саске, парке, где пустовали лавочки и на деревьях капал подтаявший снег. Сидеть с ним на промерзших балках и разговаривать о неземном было так по-простому, о чем Наруто часто забывал, когда ходил за хлебом или просил Катерину приглядеть за матерью пока он отходит. Саске был обыкновенным, но в глазах Наруто ему было отдано самое чистое небо, какое он не видел с начала войны, самые чистые помыслы и слова. Саске стоял бок о бок. Саске дышал с ним одним воздухом. Саске был рядом. — Ты чего замер? — задал вопрос Наруто и встал перед ним, лица людей сзади него размывались, а вот громкий набат русских слов продолжал литься грубой мелодией, будто незатыкающееся радио. — Прости меня. — Саске, ты чего, лука съел что ли? — Наруто. — Почему молчишь? Его пугало, что губы полумесяцем согнулись и дрожащие не могли сказать ни слова. Впервые на его лице быстрыми кадрами сменялись эмоции, какие он всё их знакомство так отчаянно пытался скрыть. Его ресницы, пушистые, кошачьи мельком дрожали и не закрывали начинавшийся дождь. Он неожиданно уронил голову и ринулся вперёд, как бы убегая, но путь вперёд закрыл Наруто. — Я столько тебе не сказал, а ты опять уйдешь, я же знаю тебя, — рыдал он и визгливым голосом продолжал говорить. — Ты же мне врешь постоянно, а потом не вернешься или вернешься, но без руки или ноги, или без глаза, мать плакать опять ночами будет, что ты делаешь. Он не умолкал. Громко и надрывно рыдая, склонил голову на плечи Наруто, крепко сжимая мальчишескую спину. Вокруг никто не обращал внимания, все продолжали есть хлеб с чаем, смеяться и так же громко, как плачет Саске, говорить, будто не слышат чужой надрыв, будто Саске здесь видит только Наруто. Он доверчиво жмется, пуская сопли на белоснежную блузку и шепчет горькое «Прости, я эгоист, я знаю», а губы в один миг немеют, и способность говорить расщепляется на кучу маленьких кусочков. Окна начали дребезжать. Старые ставни, убитые временем, затряслись и в момент акварельное небо затмили чёрные тучи, чернее ночи! Как перед грозой! На улицах слышны крики, плач и рваный топот, какой Наруто посчитал слишком знакомым. Саске отлип от него и, также озираясь по сторонам, запаниковал, будто было что-то страшнее грозы. — Беги, беги прошу тебя, — кричал он в исступлении и, казалось, глаза его вылезут из глазниц, пока надрывался. Наруто подорвался, чуть не стукнувшись головой о прибитую над кроватью полку. Она висела некрепко и единственное, что могла удержать на себе не больше двух-трёх книг. Наруто со злости стукнул её кулаком и тут же запаниковал, что разбудит весь дом, в котором и так стены тонкие. Со лба стекали капельки пота и в комнате, как ни странно, оказалось очень душно. На ватных ногах, выбравшись из-под тяжёлого одеяла, он подошёл к окну, сдергивая криво повешенную тюль в сторону и раскрывая ставни на всю. Последнее, что он помнил — лицо Саске. Обугленное, с кипящей кожей на щеках и глазах от вражеской бомбы, что попала в булочную.

III

      Было холодно, но, собрав всю мужественность, кои у него имелась, в кулак, он продолжил тащить тяжелые сани за собой. Таящий снег под валенками неприятно хлюпал, и импровизированная повозка то и дело спотыкалась о неровные ошмётки грязного снежка. Приходилось даже несколько раз оборачиваться, чтобы удостовериться: ни одно ведёрко не опрокинулось. Он взял эту идею от других прохожих, которые таскали большие железные ведра с собой в дом, чтобы хоть откуда-то была чистая без грязи вода, ту, конечно, приходилось кипятить, иногда даже по два раза, но Наруто думал, что это лучше, чем ничего. Конохамару плёлся сзади и также следил за тем, чтобы вода не разливалась, но чаще он, конечно, отвлекался на голосящих людей и иногда прислушивался, чтобы услышать взрывы. На голове у того была старая шапка-ушанка, какую ещё Наруто носил, когда было ему от силы лет пять, а в руках зелёная обшарпанная лейка, в которой бултыхалась вода. Зачем тот её взял с собой Наруто не знал, а допытываться не стал. — Пролилась? — коротко спросил Наруто и скинул из рук верёвки от санок, в голову невольно полезли мысли о том, как они катались на них, как кричал Конохамару: «Быстрее! Быстрее!» и как Наруто пытался, чуть не падая, катить его со всех сил. — Немного, — отозвался Конохамару и уселся на край деревяшки, где было место. Наруто оглядел их дом и горестно вздохнул, поняв, что придется дальше тащить эти две железные громадины, заполненные не кипяченной водой на их этаж. Они были тяжёлые, а сил с каждым днём оставалось всё меньше и меньше. За прошедший год он заметно похудел; стоя перед пыльным зеркалом, он горевал, когда в голову ударило озарение, что растерял он свои пухлые щеки и с виду сильные руки стали хрупкими деревяшками. Под глазами залегли мешки от недосыпа, полопались капилляры и вид ухудшали заметные на всё лицо шрамы, какие девушки не любили. Но Наруто всегда пытался отвадить горестные мысли и загружал себя работой по дому, ухаживал за болеющей мамой и сидел с Конохамару. Иногда ему казалось, что вот-вот он сорвётся, уйдёт служить, как он думал, убивать немцев, чтобы защитить Родину, и наконец-то встретить отца, чтобы рассказать о Коле… о Марии, о боже… рассказать ему о Саске! Чтобы потом вернуться обратно, окрепшим, сияющим и рассказать брату, как он воевал, защищал товарищей и насколько вкусная полевая еда. Наруто опомнился, когда ему на лицо упала снежинка и в глазах где-то вдалеке от его квартиры замаячил знакомый мутный силуэт. — Конохамару! — заговорил Наруто, на периферии чувств радуясь, что минутные размышления помогли восстановить частицу сил. — Давай, ты санки тащишь, а я вёдра. Конохамару нахмурил свои брови, еле проглядывающие через шапку, и устремил взгляд туда, откуда шёл Саске. Закатил глаза, но санки взял.

—

— Брат? — односложно спросил Саске и посмотрел на коридор, из которого вышел Евгений. Саске поначалу не знал, где именно он живёт, пару раз только заводили об этом разговор, но ничего точного не было, а потом как-то так получилось, что, прогуливаясь однажды, они дошли и до этого почти развалившегося дома, где, по словам самого Жени, он жил все сознательные годы. Тот не звал его в гости, а другой и не собирался напрашиваться. — Да, — ответил Наруто и почесал голой рукой макушку. — Он помнит тебя, но немного боится, особенно когда ты его за шкирку взял, по сей день помнит. — Я не хотел, поверь мне, — тихо отозвался Саске, его голос звучал так, будто он правда сожалел, что напугал маленького мальчика, хотя он и сам не помнит, когда так проникался к людям явно младше него. — Знаю, Саске, не переживай ты так… Впервые снаружи было так тихо, как будто отключили всех людей, взрывы и даже пение птиц. За переулком не пробегали кошки, капли воды перестали стекать с труб и время остановилось. Только Саске. Тяжело дышал, будто пробежал без отдыха четыре километра, надрывно, хрипел забитым носом и старался вдохнуть полной грудью. Он часто, сколько Женя помнит их встречи, приходил злой, и он успокаивал его грубо, по-дружески хватаясь за товарищеское плечо, иногда был печальным, и он вверял ему, что о чём бы он там не горевал — всё пройдет, всё сбудется. Время лечит. Открытые раны затягиваются, а прошлые обиды забываются. Вот только Саске периодично заставлял себя верить, что Женечка прав. А сегодня он до ужаса напряжённый снова вернулся к нему, хотя они вроде никак не сговаривались о встрече. Чтобы он делал тут, под окнами квартиры Жени, возможно, весь день и всю ночь? О чем бы он начинал молить Бога и что задумал бы, просидев и прождав его. Какие мысли бы таились у него в голове и замерз ли он, как разрывался градусник у их входной двери на минус сороковую отметку. — Пойдем, я тебе одно место покажу! — заговорчески протянул Женя и вмиг вернулся обратно в парадную своего дома.       Саске на момент опешил, не понимая, зачем тот тянет его в свой дом. Вдруг затянет в квартиру, где лежит его болеющая мама и где-то в комнате витает в мыслях брат? Эти мысли чуть не съели его, но мужчина, как заведённый, не контролируя своё тело, поплелся в мнимую теплоту дома, который успел промерзнуть лучше, чем человеческие конечности. Он стоит тут так много лет, и пока ни один взрыв не затронул его.       В парадной на всю территорию раздавался громкий топот. Женя бежал на последний этаж, громко подзывая Саске, а тот ненароком боялся, трясся то ли от страшного холода под своим тонким пальто, что его грязное имя услышат люди, что знают его отца, деда, дядю. Люди, которые знают его гнилую душу, какую не очистить никакими молитвами, из какой не вывести слова отца. Однако это не Мюнхен, не военная часть на том холме, не родной дом, где за столом вальяжно восседал отец с рюмкой. Это Ленинград, над которым вместо птиц поют взрывы. Ленинград, в каком все ещё живет надежда. Надежда, по имени в ласковой форме Женечка. — Глянь, — они поднимались по какой-то хрупкой деревянной лестнице, от которой осталось от силы несколько палок, и в лицо ударил свежий морозный воздух. — Тут не бывает никого, помню, только в начале мая прошлого года открыли вход, чтобы вещи старые забрать, а теперь пусто. Ну хоть лестницу не до конца сожгли. — Часто ты тут бываешь? — ноги одеревенели, хотя по сравнению с Женей его штаны казались более теплее и прочнее. — Нет, всё никак времени не хватает, — он скрылся за каким-то сооружением, наверняка надеясь, что Саске пойдет за ним. Он пошёл. — А зимой здесь холоднее, чем обычно, зато красиво. Поднимая ладонь к лицу, он прикрыл сверху глаза, всматриваясь куда-то вдаль, где кружили снежинки. С этого ракурса открывался вид на часть Ленинграда, усеянную верхушками домов и медленно тающим белым снегом, только серый дым, растворяющийся в самой дальней, но видимой части города развевал белый пейзаж. Саске закашлял то ли от снежинки, попавшей в нос, то ли от картины, как этот же самый дым застревает у него в легких. Рядом закопошились; разбирая старьё, Женя чуть ли не выкопал старую потёртую скамейку и уселся, откинувшись на спинку. — Ты не замёрз? Тот только мотнул головой и подвинулся, давая присесть. Саске только потом осознал, какую глупость сморозил. Чтобы он мог предложить? Спуститься вниз, где также холодно, или при нём же снять тонкое пальто, где какой месяц скрывается нацистский китель. Да и Учиха не джентельмен, да и Женя не красивая девушка. Со светлыми, небритыми волосами под большим носом, лопоухий и синяками под глазами. Совсем не похожий на девушку даже по телосложению. Худой, но прямые расслабленные плечи всё равно не казались хрупкими, большие ступни и извитые вздымающимися венами грубые руки. Да… он не был девушкой, но Саске к нему будто привязали верёвкой. Так близко, что горячее дыхание опаляет его же худые скулы и прямой тонкий нос, так что можно увидеть кривые некрасивые шрамы на женечкином лице. — Откуда у тебя шрамы? — Ай, да недавно, сейчас расскажу… — он уселся поудобнее и вынул из кармана подсохшие пряники для себя и один для Саске. Май. 1942. Володарский район. Ленинград. «Случилось это в мае, как раз тогда по-скромному поздравил я маму с днём рождения и отправился на встречу с другом одним. Жара ещё стояла тогда невыносимая, я в одной майке вылетел из квартиры и успел вспотеть за несколько минут. Людей тогда тоже немного ходило, они перестали вылазить из своих домов и только изредка поглядывали в окна, плача от ужаса, что творится в небе, что творится на земле. Я тогда значение этому не придавал, так как сам всего не боялся; в центре однажды был, так там чуть на взрыв и не нарвался, только царапину глубокую на ноге заработал, но её я тебе тоже покажу, Саске. Так и бежал, минут сорок, лишь бы не ушёл, лишь бы там остался ждать меня этот друг. Он вообще должен был мне подарок мамкин отдать, говорил, что осталось что-то от его покойной бабушки, она у него прямо перед началом блокады погибла, от старости. Обещал ждать меня возле сувенирной лавки, в володарском районе, друг старый, мы с ним с шести лет в казаки-разбойники играли, весь Ленинград оббегали вот и знаем, где друг дружку ждать. Ну так вот. Дождался он меня, значит, и отдал на руки золотые серёжки с такими яркими светло-зелёными камушками. Я тогда не спрашивал, чего он не продал украшение. Друг, ой, ну то есть Мишка, так его звали, неделю хмурый ходил и не говорил по какой причине. — У бабки ещё много барахла осталось, может, ещё чего притащить? — Не надо, на память оставь себе, а мама рада будет: уже года два не получала подарков, — я завернул серьги в кусочек хлопковой ткани, который оторвал от своей рубашки, вот, Саске, глянь, прям отсюда оторвал, ну всё-всё, прячу пузо. Вот сложил всё в карман и вместе мы пошли прогуляться. Мишка тогда мне про маму рассказывал и всех своих сестёр: у него их три, только старшая отдельную квартиру купила в тысяча девятьсот восемнадцатом; о том, как они живут с начала блокады. Мама болеет, сёстры каждую ночь бегают над ней и плачут. А отец ихний ещё в начале войны на фронт ушёл, не сказал никому, считай сбежал. Тогда девушки тоже плакали, и Мишка держался, чтобы не вместе с ними зареветь, как баба. Мы давно не говорили о чём-нибудь кроме войны, просто потому что у Мишани мысли были какие-то тёмные, какие мне он не рассказывал, но всё равно возвращался к этой теме. Мы разошлись на перекрёстке, и он, сгорбившись как старуха, побрёл в сторону от своего дома. Я тогда тоже думал идти домой, но решил по переулкам побродить, пока в них тихо и спокойно. Саске, ешь пряник. Так вот, я прошёл мимо пункта выдачи, где в то время выдавали нормальный без примесей хлеб, и завернул за угол. Там пахло сыростью и воняло похуже, чем в деревенском туалете, а ещё верещала, как свинья резаная, жухлая грязная кошка. Я подумал, вдруг с какой другой кошкой поцапалась, но нет. Там рядом с мусором возились двое высоких мужиков, выше, чем ты, Саске, и матом ругались. Я из любопытства подошёл ближе, а они бледные, зелёные даже, смотрят на меня как на кусок мяса и за лапы держат эту самую кошку, а та брыкаться продолжает. — Мужики, вы чего творите? — я чуть не крикнул. Кошка продолжала мяукать, а один из них сплюнул на асфальт и странно на меня посмотрел. — Шурик, отгони пацана, а я поддержу, — мужичок перехватил животинку и пытался её усмирить. Я сразу кулаки поднял, драться я умею, но не особо люблю, да и бился я только со своими друзьями, а тут мужик выше меня и крупнее с глазами голодными. Мы тогда и поцапались, как коты дворовые, он мне лицо ободрал об стены кирпичные, да с такой силы, что я два дня потом пластом пролежал, а я ему нос сломал, отчего он, шатающийся, с другим мужиком скрылся. Кошку, кажется, забрали, с того дня даже домашние коты у соседей пропадать начали. У меня тогда не зажили шрамы эти, слишком сильно дурак этот об кирпичи меня толкал, пять штук было, кривые по щекам. Но потом, наверное, ещё хуже стало. Я тогда снова с Мишкой встретился. Случайно набрёл на него, когда за хлебом ходил. Он тогда чего-то дерганный был, постоянно чесался и сморкался будто заболел. Мы отошли поговорить, о чем я позже пожалел. — Мишка, ты чего? С мамой чего случилось? — спросил я. — Жень, ты же друг мой? — я тогда только кивнул, ещё не понимая, какую серьёзную вещь он мне хочет рассказать. — Мне от отца телеграмма пришла, я за ним иду… тоже на фронт. — Как… а сестры? А мама? Ты же у них последняя опора, никого нету, ни отца, ни деда, а ты также бросить их хочешь? Людей убивать? — Я их и еду защищать! Люди нужны, кто будет немцам противостоять? Женя, ты им не говори ничего, они волноваться будут, никуда не отпустят! — Мишка, я всё понимаю, будь у меня возможность — ушёл бы вслед за отцом, но я-то здесь нужен Кольке и маме, ты представляешь, каково им будет? — Вот и сиди дальше в Ленинграде, а я завтра уже ухожу, решение своё менять не буду хоть убей. У меня тогда обострилось острое чувство справедливости, и я ударил его со всей силы, будто хотел отпечатать на его лице то, что он нужен здесь. Я не знаю, чего тогда хотел, может боялся, что Мишу убьют, а может сам же завидовал, что он рвётся и может помочь своей родине в войне. Я не думал. Только бил. А он в ответ. Понимаешь, Саске, я не понимал, что делал, только отдубасил лучшего друга, товарища, и на память мне остался последний шрам, шестой. Я месяца два на кровати пролежал, а мама ходила за хлебом, а позже простудилась и мне вновь пришлось подняться. Я не понимал, что делал. Как там говорят? Обстоятельства порождают плохих людей. Наверное, и вся эта ситуация сделала из меня плохого, а в подарок оставила шрам от Миши на пол лица. Он тогда всё-таки пробрался через границы, но я в то время только выстрелы слышал целый день и метроном». — Ты не плохой, — коротко ответил Саске, и голова его раскалывалась от такого длинного монолога Жени, тот потупил взгляд на ноги, одетые в валенки, и ковырял остатки сухого пряника. — Ты так говоришь только чтобы переубедить меня, — он спрятал кусок пряника в карман. — Но я, наверное, правда плохой, я не хотел его бить. Саске замолчал. Кусал губы от отчаяния и смотрел на белокурые локоны, которые покрылись инеем, такие белые, чистый снег. И сквозь силу, которая уже какой месяц его ограничивала, он стряс с его волос снежинки, сразу поймав чужие небесно-голубые глаза. — Не вини себя, ты хотел его защитить. Женя смотрел на него будто в последний раз и улыбнулся, не показывая зубов, легко и непринуждённо, как не помнил, когда так улыбался. Саске сидел рядом и слушал его. Его. Никого больше из этого большого города, где есть, по мнению Жени, сотни таких людей, как он. Белокурые, озорные, но Учиха готов был отвергать их всех только ради него одного. Открытого, доверяющего Жени, который всегда поможет, голодая, поделится последней рубахой, а может и жизнью. — Ты хороший друг, Саске, — он хотел крикнуть, что тот не прав, что на самом деле Учиха мерзавец, скрывающийся под панцирем из своего пальто, но продолжал молчать, будто ему отрезали язык. Они просидели молчаливо, глядя друг на друга ещё с полминуты, запоминая чуждые образы, слова и глаза. Вспоминал каждый их первую встречу, разговоры и пейзажи, какие видели, сидя на ленинградских скамейках. И Саске начинал бояться, что когда-нибудь начнут обстреливать район, в котором жил Женя, когда-нибудь их пути разойдутся и всё это придется забыть. — Почему твой брат назвал тебя другим именем? — это было давно и слишком быстро произошло, но Саске всё равно запомнил бессвязный набор букв. — О, ты вспомнил конечно! Это мы ещё когда мелкими были придумали, играли в придуманную мной игру, а потом Колька начал меня так постоянно называть, — он вздохнул. — Вот и притёрлось, я — Наруто, он — Конохамару, но иногда всё равно называет Женькой. — Твоё настоящее имя намного лучше, — и Саске не врал. Сколько бы людей не ходило бок о бок с белокурым парнем, для них он был Евгений, для семьи Женька или Женечка, но рядом с Саске «Женечка» всегда звучало по-особенному. — Да… в честь моей настоящей мамы, она русской была, а мой папа украинцем, — он улыбнулся, вспоминая всё, что ему рассказывала Мария. — Они познакомились в Ленинграде и влюбились друг в друга. Он с ней собирался оставаться, но тогда его служить отправляли и он ей на память платочек подарил с её именем. Женя завозился и одеревеневшими от мороза пальцами вынул из кармана белый чистенький ситцевый платочек, в углу которого золотой нитью было вышито «Женечка». В ручную с видной аккуратностью и любовью. — А через год я родился, но мама всё равно умерла, меня крёстная к себе забрала, а отца я так и не видел, только… это Платочек мамы и Фамилия отцова остались от них… Евгений Шевченко. А в небе кружили снежинки, и, кажется, снег не переставал идти.

IV

13. Februar 1943. 5 Kilometer von der Einfahrt nach Leningrad entfernt. … Руки его тряслись, а грудь нервно дергалась, когда он вылезал из общей палатки, которую недавно ещё от снега чистили, погода в последнее время бушует. Вроде никого нет. Вроде все заняты, вон, как тушуются, бегают, словно муравьи, по земле таскают снаряды. А вроде… Он оглянулся несколько раз, стараясь убедить себя, что у орудий нет глаз и в его крысиную жалкую спину никто не смотрит. Ладони сжимали нестиранный китель нацистского солдата и ржавые кривые ножницы, которыми они стригли свои патлы вечерами, чтобы вшей не набраться. Вилхелм никогда бы не подумал, что будет скрываться, что придётся лгать товарищам и как крыса сбегать, забывая выполнять свои поручения. Он на редкость был туповатым, никогда не думал логически, но отродясь в нём пылал энтузиазм и глупая смелость, которая часто его подводила. Подводила на безрассудные поступки, какие он ныне творил. И шёл, сгорбившись под пристальным надзором чужих чёрных глаз, которые вновь заподозрили его в чём-то неладном. «Всего лишь перейти через границы… перейти через границы», — шептал он про себя, надеясь, что мысли его скрыты от чужих голов.

—

Она стояла, сгорбившись у кирпичной стены, и что-то бормотала себе под нос. Девушка боялась и чуть ли не тряслась от сковавшего её страха быть замеченной. Вокруг таял грязный снег и где-то вдалеке за толстыми стенами, что выстроились вокруг неё как оберег, шумела звенящая тишина. Своими ладонями, укутанными в вязанные варежки, она растирала щёки, а в желудке всё еще теплился наскоро выпитый скорее кипяток: примесь не была похожа на отдалённо знакомый вкус чая. Ноги одеревенели, холода поднялись в Ленинграде до критической отметки и скорое приближение весны никак не радовало. Одна лишь мысль сбежать обратно в дом, как и советовали многие, и согреться мешала ей спокойно дожидаться назначенного часа. Вот только она ждала, верно, надеясь, что он скоро придет. Пинала камешки снега, слипшиеся от грязи друг об друга и нарезала круги в надежде, что конечности не окоченеют. — Катэрина! — имя обжигало его уста всякий раз, когда он его произносил с глупым неправильным произношением, а ей обжигала сердце его речь. — Вилхелм! — крикнула она и отчаянно бросилась в его теплые объятия, на руки, закрытые плотной тканью пальто. Стоять и плакать в объятиях, сжимая чуждые крепкие плечи посреди Ленинграда, казалось для Катерины самым страшным грехом, о каких она знала. Девушка ревела ночами, закрывшись в своей тёмной квартире, где окна были занавешены одеялами и сырость витала в воздухе. Думала о том, какую ошибку постоянно делает, что творит с ней подсознание, когда каждый раз сводит мысли только к одному человеку. Родной, такой близкий человек, которого она помнила с малых лет, был тут перед ней, целовал её румяные от мороза щеки и смахивал с них же горькие слёзы. Грел своим телом её грудь и был рядом, как старался всегда. Катерина помнила его смех, как они в детстве играли вместе в одни игры, как изредка ездили друг другу в гости, пресекая границы, и помнила его бабушку, хмурую, морщинистую, но очень заботливую, каким и вырос сам Вилхелм. Их судьбы всегда пересекались, как было в раннем детстве, так и сейчас, но каждого выбросило на свою дорогу. — Я думала, ты не вернёшься, я так ждала… так ждала… — осилившись с болью внутри, вновь заговорила она на ломаном немецком, который помнила слабо только из своих поездок в Берлин. — Никогда… больше никогда тебя не покину, останемся только вдвоем! Уедем! Шрёдер отстранился от неё, заплаканной и сгорбившейся, протянул, что до этого крепко сжимал в одной ладони комком потасканный военный китель и ножницы. — Катерина, доверься мне! Я проведу тебя в лагерь, ночью, тебя не узнают! Мы уеде… — Хороший план, Вилхелм. В этот миг кипяток пустили по венам, кровь застыла в жилах… Сердце ушло в пятки, и на негнущихся ногах Шрёдер обернулся, чуть не заплакав от бессилия. Так больно. Смотреть на генерала, на его чёрные злющие глаза, что уже выжигают на его бренном теле приговор. Так больно. Оборачиваться на Катерину, которая с открытым ртом застыла, смотря на высокого мужчину, что стоит подле них. Так хотелось назад, вернуться в прошлое! Забрать девушку, которую, не побоясь этого слова, «любит», сразу же как вновь встретил прижать к себе и больше никогда не отпускать. Но тут стоит судья его судьбы, и ноги приросли к асфальту не в силах сдвинуться. Катерина непонимающе глядела то на своего возлюбленного, то на Саске Учиху, что так же замер, прожигая дезертира. — Что делать будем, Шрёдер? — заискивающе спросил Саске и шагнул чуть ближе, сокращая дистанцию.       Солдат замер, обдумывая, что будет делать дальше, но, как назло, голова была забита только мелкими переживаниями и страхом. Ничего больше не оставалось делать, как уйти. От Катерины. Они достаточно свиделись и бесконечные трогательные свидания когда-нибудь должны были закончиться. Такое уже случилось, когда их стороны разошлись: она оказалась запертой в Ленинграде, а он её личным снарядом, который медленно убивал всё родное, что когда-то родилось в этом городе. — Катерина, уходи… — медленно с расстановкой прошептал он, только бы она услышала, только бы поняла! — Нет… пожалуйста, я не оставлю тебя! — она закричала и чуть ли не бросилась на Саске, захлебываясь слезами, лишь бы его отогнать, лишь бы он не трогал её Вилхелма. Он поймал её за руки, отшвырнув в сторону, где за домами только-только поднималось солнце. Сжавшись в крохотный комочек и обняв себя руками, девушка плакала, не сдерживаясь. Шрёдер замахал руками, еле сдерживая приближающуюся истерику, продолжая гнать прочь. И она убежала. — Ну. Давайте, герр Учиха, я готов ко всему, — закричал солдат. — Я знал, на что иду, когда ходил к ней! — Ты просто глупец, Шрёдр. Подставить себя ради какой-то женщины… — Она не какая-то… мы бы сбежали с ней и всё было бы хорошо, повторюсь, герр, я знал на что иду, что опасно всё это! Что я предатель! — мужчины могли бы занервничать от мысли, что их грубую немецкую речь слышно с другой улицы. — Но я люблю её и не важно умру потом или нет, главное, чтобы она жива осталась. — Ты предал родину, свои обязанности как эсэсовского солдата, а это карается лишением свободы, её бы все равно расстреляли, несмотря на твою всесильную любовь… — Саске пытался говорить чётко с расстановками, как наконец-то высказывая заготовленную заранее речь, однако мысли всё равно путались. Он чувствовал себя неимоверно слабым именно в эту ночь. — А вы?! Поставьте себя на моё место! Смогли бы вы ради родного человека такое сделать? Саске передернуло. Он застыл, нахмурив брови и ощущая, как раскалывается голова от одних этих речей. Голова закружилась и, кажется, у него поднялось давление, появилось невыносимое желание прилечь. Невпопад он вспомнил Женечку, с таким же горящим взглядом и громким голосом, которым он болтал без умолку. Такого же смелого и решимого, в то же время глупенького и в каких-то местах несмышлёного. Самого обычного мужчину. Руки, всё это время скрещивающиеся на груди, упали по бокам, и Учиха, что есть силы, ударил прямой ладонью по лицу солдата. Не скрывая нарастающую злость, Шрёдер остервенело посмотрел на командира, словно побитая в переулке собака, большими жалкими глазами и не оставил в долгу удар. Безрассудство и глупость горели в нём вечным огнём затуманивая своим едким дымом разум, и он сам не понимал, что творит. Крепкий кулак прилетел в нос Саске, но он будто не собирался сопротивляться. Он запутался, поставил себя на место Вилхелма и запутался ещё сильнее в этом непроходимом ворохе событий. Голова заболела ещё сильнее, будто от носа ко всей остальной части тела провели ток; он отшатнулся и зажал кровоточащий орган. — Возвращайся в лагерь, Вилхелм Шрёдр, будешь ждать выговора и вернёшься обратно в Берлин, — гнусавый голос доносился из-за прижатой к нижней части лица руки. Было видно, что эсэсовец хочет сказать что-то ещё: накричать или ударить, но, промолчав, он затравленно глянул на командира, будто… всё знал… Ушёл. Быстрым нервным шагом, дергая себя за края пальто. Саске так и стоял, прижавшись к кирпичам, трогая всё время кровоточащий нос и осматривая голые пальцы, на бледноте которых оставались алые густые капли. Голова кружилась и через некий интервал казалось, будто ему молотком пытаются достать до мозга. Наскоро съеденный вчера поздно вечером ужин обещал выйти неестественным путём, и желудок скручивало напополам с головой. Раздумав, он побрёл в сторону, где его всегда будут рады видеть. Он на это надеялся.

V

Этот же день. 2:30 ночи. Мария Куликова, откровенно говоря, нервничала. Ходила по кухне кругами, несколько раз поглядывала, отодвигая кусок одеяла на окне, которое полностью его закрывало, скрывая обстановку на улице. Женщина вот только-только вылечилась от долгой болезни, наконец-то встала на ноги, чтобы помогать сыновьям по дому, а тут, на тебе, ещё одна проблема свалилась на голову. Вокруг неё только и кружилась новость о так названной «Дороге жизни», пути, по которому перевозят провиант в блокадный город. Она услышала об этом известии как только выбралась наружу из плена своей трехкомнатной квартирки, там встретила Ларису, прям возле парадной сидела и курила папиросу. Мария-то помнила, что подруга давняя курила только по праздникам, ну или когда муж табак из-за границы хороший привозил, бывало, когда они ссорились с ним; чего тогда она дымила, так и не сказала. Новости в Ленинграде, учитывая нынешнее положение, должны были разлетаться как кожурки от семечек на ветру, вот так и долетели до женщины. Что хотела делать Лариса с этим известием, Мария, к сожалению, не спросила, та стряхнула обгоревшую папиросу на землю и ушла восвояси, не попрощавшись. Понуренная и забитая тоской, женщина не стала даже болтать о том, что происходит в мире, просто потёрла морщины на лице, замолчала. Мария не знала, что будет делать её подруга дальше, но в её голове родился, как она думала, идеальный план. На кухне горела недавно найденная под их общей с мужем постелью керосиновая лампочка, новая, ни разу не использованная, освещая только часть комнаты. Пахло сыростью и тухлятиной, но Мария всё равно иногда от скуки начищала кипяченой водой тумбы и столы. Женя тоже не спал, сидел напротив неё и ожидал, что та скажет, только Коля дрых как убитый в своей комнате. — Ты чего так нервничаешь, все руки себе уже ободрала. Она только глубоко вздохнула и, опираясь локтями в стол, обняла себя за плечи. — Жень, понимаешь, — ей было трудно говорить, — я бежать хочу из города этого, скоро наш район бомбить начнут, вот я как чувствую это. — Так, как бежать? Границы стерегут эти… — По ладожскому озеру, по льду машины едут наши в город, может, мы попросимся, они нас заберут! — Мам, — парень замер от удивления, горло вмиг пересохло. — Может не надо, а если папа вернётся, а если… — Мы умрём здесь! — женщина, казалось, хотела закричать, но вовремя подавила эмоции, боясь разбудить сына, руки у неё тряслись и сама она нервно, через раз пыталась сделать всей грудью вдох. — Женя, Женечка, давай хотя бы проверить сходим, мы вдвоём, а в следующий раз Колю заберем. Катерина тоже уезжать собиралась с кем-то из своих, вот как раз на днях. — Дай мне подумать…

VI

Саске не знал, чего хотел здесь увидеть. Может, сейчас он сам почувствует боль Учихи и выйдет из безымянной квартирки или когда-нибудь найдёт его, замерзшего насмерть, как сотни таких же валяющихся людей у стен домов. Он просто опирался затылком об стену и иногда вытирал кровоподтёки рукавом пальто. На улице никого не было. Утро. Люди в последнее время боялись покидать свои бетонные кубы, считая, что так безопаснее. Его здесь не было. Его здесь нет. Он не выйдет. Не жди его больше. Уходи. Почему-то он вспомнил свою мать. Может, это из-за того, что с каждой секундой его гнилое тело чуть ли не умирало и предоставлялась возможность подумать о том, что было в прошлом, что он приобрел сейчас. Она любила своих сыновей больше всего на свете. Всегда старалась их навешать и поддерживать, приносила тёплый ужин и пекла сладости. Женщина всегда громко смеялась и улыбалась во всё лицо. Иногда в такие моменты отец считал, что она просто воспитает из них слюнтяев. Саске точно помнил из детства, когда Итачи отправили на службу, что сказал его отец: «Воспитала девчонок ты, Микото, кто они теперь? Только война из них сделает мужчин». И довольный тем, что принял в их скудном детстве хоть какие-то решения, отец уходил пить с дядей. Саске только сейчас понял, что, повторив отец снова эти слова, он бы рассмеялся ему в лицо. Такие глупые, примитивные мысли могли прийти на ум только ему. Он всегда гонялся за властью над другими, считал, что он сильнее, а вокруг него вьются слабаки, в этом его всегда поддерживал его брат, дядя Саске и Итачи, такой же эгоистичный, промытый с головы до ног чужой кровью. Сделала ли из Саске война мужчину? Он не хотел давать ответа на этот вопрос, хотя чётко знал, что нет. И сидя под окнами, в которых, возможно, можно за толстой тканью проглядеть отрывок комнаты, в которой сидит на кровати Женя и читает очередную книгу, Саске думал, что он самый подлый, самый ужасный человек, который может дружить с этим парнишкой. Саске ублюдок, в которого отчасти перекочевали гены отца, его отвратительное воспитание сделало из него морального урода, а он когда-то давно, ещё в военной школе, так самонадеянно поверил, что им могут гордиться. Саске винил себя во всем. Однозначно за то, что он делал в прошлом. Пересилив головокружение, на недержащих его громоздкое тело ногах он поплёлся в парадную, уверенный, что, возможно, постучит в правильную дверь. Главным вопросом встревало: а надо ли ему это делать? Первая попавшаяся квартира оказалась с хлипкой дверью, на которой красовалась перевернутая цифра два, что еле держалась на одном гвозде. Саске аккуратно ударил костяшками свободной руки, которой не прикрывал разбитый нос, он все ещё саднил, и запекшаяся кровь осталась над верхней губой; и стал ждать, надеясь, что на пороге будет стоять он. — Чего? — но перед ним оказалась морщинистая женщина, старая, с грубыми чертами лица, без сомнений внешний вид Саске её слегка смутил. — В этой квартире живёт Евгений Шевченко? — прогнусавил он и после слов снова вытер засохшую кровь под носом. — А вы что, бандит какой? — с испугом спросила она, разглядывая побитого Саске, беззубые губы задрожали, и она продолжила. — Ничего я вам говорить не буду! — бабулька хотела было захлопнуть дверь, но мужчина подставил между проёмом ногу, боясь, что упустит последнюю возможность достать хоть какую-то зацепку до Женьки. — Подождите, я друг его, мы встретиться должны были, а он не пришёл. Я волнуюсь, вдруг с ним случилось чего, — отчасти мужчина не врал. Он правда волновался, что с Женей может что-то приключиться, наученный тем, что он неусидчивый и часто лезет куда не надо. Учитывая ещё, что тот живёт в стенах блокадного города, его волнение усиливалось, и давление Саске прыгало каждый вечер. Она оглянула его с ног до головы, то как он тяжело прерывисто дышал и постоянно теребил пояс пальто. Было видно, что лишний раз с ним она болтать не хочет и, сморщившись ещё сильнее, быстро проговорила перед тем, как захлопнуть дверь. — В пятнадцатой он живет. Саске мутным взглядом всматривался в закрытую дверь и всё же, шатаясь, пошёл вверх по лестнице, думая о том, правда, что Женя будет рад его видеть?

—

— Саске… Что с тобой? Открыла ему дверь женщина с худыми волосами, небрежно собранными в кулёк позади, глаза её были грустными, а всю нервозность выдавали прерывистые движения. Она сразу позвала Женю, уверенная в том, что ни у её мужа, ни у неё самой таких друзей не было. И не ошиблась ведь. Женечка вперился взглядом в такого же, как ранее видела бабка из второй квартиры, побитого Саске и не мог вымолвить ни слова. Он взглянул на маму, которая с недоверием оглядывала широкоплечего незнакомца, и щёки его покрылись румянцем непонятно отчего. — Подрался кое с кем, — Женя подхватил его под руку и провел в просторный зал на диван. — Но сейчас уже всё хорошо. — Да какое хорошо? Ты на ногах еле держишься, мама наверняка подумала, что прям там и упадешь, на пороге! Мария была неподалёку и оценивающе оглядывала мужчину в их доме и то, как вокруг него кружится Женя, нервничая, наверное, больше, чем избитый мужчина. Она хотела чем-то помочь, но не знала как и поэтому тихо прошла на кухню, чтобы вскипятить воды. Разговаривать с ним она не хотела, но если её сын уверен в нем, то подумала, что тактичней будет помолчать. — Как же ты так попал… дай-ка нос осмотрю, — мужчина послушно убрал руку и наблюдал за тем, как Женя тщательно, будто что-то в этом понимает, разглядывает его лицо, изредка касаясь его кончиками пальцев. — Все хорошо, можешь не беспокоиться… — Учиха заулыбался, на его передних зубах тоже были рваные алые следы. — Да… Пф… я и не так сильно переживаю, я же знаю, что ты надрал зад тому, кто тебя ударил, — отстраненно проговорил он и мотнул головой, будто ему правда всё равно, но щёки его покраснели сильнее, тут Саске даже немного приуныл. — Надо протереть чем-нибудь, а то Кольку ещё напугаешь. Женя огляделся вокруг, но на его глаза попадались только статуэтки да фотографии, поблизости единственным куском ткани оказалась плетёная салфетка под вазочкой. В вазочке валялся надкушенный засохший пряник. — Наклони вверх голову, — парень пошуршал в карманах и вынул тот самый белый платочек с золотой вышивкой. Крепкая мозолистая рука схватила Саске за подбородок, и в этот миг сердце будто остановилось. Он наблюдал за сосредоточенным лицом Женечки, который аккуратно оттирал засохшую кровь над губой, стараясь лишний раз не трогать скривлённый прямой нос. И он был так близко, так наклонялся над ним, как никогда прежде. — Я, если честно, испугался… — тихо начал он. Боится, что его мама из соседней комнаты услышит? — Кровь увидел, подумал: ну всё, опять кто-то умирает, а я… — уголок губ его дернулся, но предложение он так и не закончил. — Меня не сломить, я же крепкий мужчина, — усмехнулся Саске, явно мешая Жене и утирать следы, и думать, казалось, он что-то хотел сказать, но не сильно торопился. — Слушай, мы с мамой и Колькой бежать из города хотим, — заговорчески начал парень, — там по ладожскому озеру дорогу открыли, провиант сюда возят, хлеб там, ну и всякое, — Саске нахмурился то ли от того, что Женя задел разбитый нос, то ли от этой новости. — Я просто подумал… может, ты с нами? Все уедем отсюда, я тебя тут бросить не могу, — Учиха опустил голову, но в ту же секунду Женя зашептал, тихо и так уверенно: — Ты подумай, просто подумай. Прошу. Ему довелось рассмотреть каждый мелкий шрамик, которые перекрывали его слабо заметные веснушки, короткие, плохо подстриженные волосы, закручивающиеся в милые завитушки. Женя, не отрываясь от дела, оттирал лёгкими движениями лицо Саске, хотя сам понимал, что стоит принести воды или неприлично плюнуть на платочек для эффективности, но украдкой, быстро, надеясь, что не видит, поднимал на него глаза, прикрывал дрожащие веки. Такие неправильные, абсурдные мысли сейчас занимали головы обоих, и только Саске по-настоящему верил, что всё, что сейчас проносится в его голове — правильно. Женя опешил, когда Саске грубой, холодной ладонью перехватил его руку, в которой сжался белый платочек. Волнение накрыло с головой, сердце ухнуло в пятки, парень отчётливо чуял, как в голову ударила кровь. Одна ладонь так и осталась держать небритый подбородок мужчины, мелко дрожа. Казалось, будто Мария за толстой стенкой бетона слышит, как неистово колотится сердце её сына. Всё произошло так быстро, что Женя не успел оттолкнуть, не успел сказать, не успел подумать, какой грех совершает. А Саске двинулся навстречу, нежно коснулся его губ своими, будто всё ещё не решался поверить, что вытянул наружу все чувства. Так скоро и неожиданно он связал их поцелуем, будто так расплачивался за всю ту доброту, что подарил ему Женя. А он хотел что-то сказать, но губы не двигались, ощущая, как чужие, тонкие и обветренные, на которых таял морозный воздух Ленинграда и крошилась нестёртая запекшаяся кровь, нежно их сминали. Саске боялся, что, даже запустив свою бледную руку в эти золотистые кудряшки, он перейдет границы. Чёрные точки глаз были закрыты от него под бледными веками, что дрожали от волнения. Женя только успел подумать, что, оказывается, чужие очи тёмные, как ночное небо, на котором он сам уже давно не видел звёзд, только безликую пустоту. А что там? За пределами их земли, где расходятся границы между пространствами. Какие тайны хранит в себе потусторонний мир, в котором Жене ни разу не удалось побывать. Где уходит днём солнце, а ночью встречает луна. Такая же безликая пустота. А что там? За пределами бездны Саске, в которой, как понял Женя, он начал тонуть. Они отстранились друг от друга. Молча вглядывались и Женя облизал губы, будто вновь хотел ощутить, пережить то, что случилось. Это было неловко. В груди разрастался ком обиды и злости за то, что позволил, за то, что так близко подпустил, не успел вытолкнуть. Какие, оказывается, противоречивые чувства накрыли его. Они же так не должны. Они не могут. Однако Женя просто не хотел сейчас признавать, что рядом с Саске ему хорошо. В коридоре прогремел шум, похожий на такой, будто что-то свалили с разбегу, и оба мужчины резко развернулись, будто это их поймали за нечистым делом. Тут же выбежала мама, у неё в руке теплился кипяток в гранённом стакане, он выплескивался на пол при каждом резком движение, а эта свалившаяся напасть снова начала её нервировать. — Опять что ли пришёл кто-то, — неуклюже спросил Женя, отводя стыдливые глаза, и, спрятав в передний карман платочек, поплелся в коридор, но его резко остановила влетевшая… Катерина. Катерина. Заплаканная и трясущаяся с какой-то сумкой на плече нервно что-то выговаривала Жене, несмотря на то, что тот совершенно не понимал причину её истерики. Глазёнки красные, как и отмороженные пальцы рук, щеки. Сверху накинута шаль, а голова оставалась голой, показывая природные кудри. Саске Учиха узнал её сразу; девушка нервно оглядывалась вокруг, будто что-то искала, и, когда их взгляды столкнулись, он понял, что это был второй удар по нему. В комнате повисло молчание. Мама стояла всё с тем же стаканом и перекладывала его из руки в руку, кипяток обжигал. На шум вылез сонный Коля из своей комнаты в одной рубахе отцовой, босой. Ребёнок в недоумении таращился на мёртвое безмолвие и откровенно не понимал, что тут забыл тот самый грубый мужичок, с которым так сдружился его брат. — Ты… — она безумно вытаращилась на него, и под гнётом её широкой неестественной улыбки он поднялся с дивана, поравнялся со всеми. — И за мной пришёл… — Катя, ты чего? — не понимал Женя. — Это ты его сюда привёл?! — закричала она, зажав рот рукой, как бы сама испугавшись собственного крика. — Мария? Вы сюда пустили его?! Саске понимал. Где-то в подкорке своего сознания он долго размышлял о том, как это произойдет, что надо будет сказать и как извиниться за враньё. Он думал, мучительно и каждый вечер представлял, как это будет, а иногда считал, что это их обойдет. К примеру, Учиха не успеет: солдаты и без его руководства начнут бомбить эту часть города, тогда останется ему плакать и молить прощения за свою ложь у холодного обожжённого трупа или горстки пепла. Или Саске просто подстрелят советские солдаты безжалостно и оставят его истекать на белом снегу. Он понимал. Вскоре настанет этот день, но не хотел мириться с тем, что он пришёл так быстро. — Катенька, успокойся, дочка, — заговорила Мария, крепче хватая стакан в одной, а другой кончиками пальцев гладила её по вздрогнувшему плечу. — Чего кричишь? Женя смотрел прямо, запустив смуглую ладонь в свои золотистые волосы. — Вы не знаете… — Катерина вдохнула. — Он же солдат нацистский! Эти слова были громом в чистом небе. Разбился гранённый стакан с кипятком об пол, Мария обеими руками обняла себя. Все разом отшатнулись, как обожжённые, и вперились в стоящего, строящего угрызённую совестью мину Саске. Женя тоже отшатнулся. — Что ты чепуху мелишь? — заговорила Мария, которая не хотела верить, что сейчас в их доме находится немец, она глотала окончания и грызла губы. — Да посмотрите! — Катерина вспомнила Вилхелма и то, что тот всегда под пальто был одет в свою форму. Как ни кстати. — Под пальто! Женя, под пальто ему глянь, там китель нацистский, глянь! Немец он. А ноги Жени приросли к полу. Он не двигался с места, руки его обессилено обвисли по бокам, и он еле поднял одну, чтобы указать. В этот момент по венам Саске спустили кипяток, он почувствовал, как собственная форма под тонким верхом давила ему на шею, удушала, сдавливала грудную клетку. Дышать трудно. Он не знал, что делать, но видел, что Женя до последнего верит, что всё, что плетёт сию минуту Катерина — неправда. Руки сами потянулись к пуговицам, отцепляя каждую, медленно и с оттяжкой, развязали пояс. Саске понял, что больше всего не хочет врать Женечке. И под разошедшейся в стороны материей показался темно-синий китель с нашивками принадлежности Вермахта, погонами и нарукавной алой повязкой с символикой. — Саске… Дамы понурено опустили головы и только исподлобья переглядывались, явно волнуясь, не зная, чего стоит ожидать, что будет дальше. Коля давно скрылся в дверях, не на шутку испугавшись. А Женя замер. Не в силах поверить, что сейчас разглядывает на его одежде эти пугающие символы. Раньше они не вгоняли в ужас, ведь он же сильный парень, он не боится, но, разглядывая это всё на человеке, с которым так долго делился всем, становилось дурно. Женя мял губы от отчаяния, сжимал и разжимал кулаки и пытался проглотить этот ненавистный ком обиды и злости, продолжая смотреть в хладнокровное лицо. На холодные губы. — Убирайся. Коротко ответил он. Саске хотел сказать, хотел извиниться, но только глупо приоткрыл рот, как снова в ушах раздробилось это жестокое: — Саске, убирайся отсюда! Они всегда расходились, обмениваясь крепким рукопожатием, и Женя всегда, не стесняясь, покрепче сжимал чуждую ладонь. Однако сейчас Саске прошёл мимо, не застегнув пальто, покосился на обиженного Женю, пытающегося сдержать эту обиду, не сорваться, глотающего слезы. И снова, в тот момент Саске понял, что сегодня его провожает Наруто. Когда дверь захлопнулась, а в квартире повисла звенящая тишина, Наруто её прервал: — Мам, ты бежать хотела.

VII

Путь обратно на блокпост никогда не занимал у Саске больше десяти минут. Ему хватало времени, чтобы вернуться к ужину, переодеть пропитанную потом и грязью одежду и погрузиться в бумаги, которые часто откладывал, всё из-за встреч с Женей. Только сегодня дорога назад казалась долгой и нескончаемой, он, сам не замечая, навернул лишний круг по полю, может, так стараясь занять себя от всех внешних проблем. Ворох мыслей, что до этого пленил Учиху, неожиданно разбежался и в голове стало по-страшному пусто, когда бывает во время сильного потрясения. Саске только чувствовал, как у него сильно и больно что-то било в грудной клетке и покалывание в кончике носа. Что теперь делать? Кружился где-то в пространстве единственный вопрос, на который мужчина так и не смог дать ответ. Его удивило, как одной совершённой глупостью он смог потерять всё, что у него было. Безрассудная ситуация! Как все его страшные замыслы в одно мгновение сбылись, пускай он и не смел себя тешить, что их двоих война когда-нибудь обойдет стороной. Саске остановил свой ход прямо перед блокпостом. Ноги его потонули в снегу, большие пальцы натёрлись и изрядно побаливали, но он продолжал упрямо стоять и невидящим взглядом пялиться на снующих туда-сюда людей, группу солдат из трех человек, что отбились от работы, и кромки палаток, усыпанных белой пылью. Было ранее утро, рассвет озарил поле, ударил бликами по серебристому инею, а в небе было тихо и спокойно. Жизнь только начиналась и нежно-розовые краски окрасили небосвод. Вот только Саске казалось, что у него уже давно всё закончено. Так и должно было быть, по-другому никак бы не обернулось и, жалея себя в таких мыслях, он каждый раз лично подставлял дуло ружья к своему виску. Ведь это он. Это всё из-за него. Группа солдат обратила внимание на замершего командира и зашепталась ещё усерднее. Саске двинулся к ним, согласовывая у себя в голове, что во время беседы будет хранить врожденное хладнокровие. — Чего лясы точим? Работы мало? — спросил командир и важно выпрямил плечи, убрав руки за спину, стоять так было невыносимо трудно, а уж тем более что-то говорить Саске будто опалили язык раскалённым железом. Однако те даже не двинулись с места, только кислотно улыбнулись своими жёлтыми зубами. — А вы почему отлыниваете? — передразнил один, мерзко растягивая буквы, кажется, это он, тот самый, что ещё в первую встречу пьяным его встретил и напевал песни в бреду. — Или начальству руки марать не полагается, — он загоготал, и двое других поддержали его, чуть ли не хлопая в ладоши; командир ощутил унизительный толчок. Саске возмутился. Его день начался не так хорошо, как он хотел, так ещё и подчинённые решили против него пойти. Он только было хотел что-то сказать, как другой, более приятный на вид эсэсовец с голубыми, мать твою, глазами заговорил: — Да знаем мы уже всё про вас, — в душе заколотилось сильнее, о чем они ещё знают? Чего рассказывали, кажись, на потеху всем. — Что вы дезертир, бегаете помогаете ленинградской девке. М-да, командир, хороший вы мужик были. — Неужто юбка важнее родины оказалась, — у Саске начало расти непреодолимое желание ударить по носу этого мерзкого, отрадного немецкого чурбана. Пусть эти обращения не были конкретно направлены на его Женечку, он всё равно ощущал в них противную долю злости и презрения. Хотелось защитить, оградить от таких нелестных высказываний своего… а друга ли? Посмотрит Женя когда-нибудь на Саске так же, как смотрел раньше? Скажет ли что-то, снова засмеётся, задыхаясь от собственной шутки? — Кто вам чушь эту наплел? — спокойно, на грани выпада своей агрессии спросил он. Саске чувствовал себя провинившимся ребёнком, которого застали за кражей конфет из тумбы, почти как у него самого в детстве. Вот только цена за его поступок критически высока. Немцы постояли, замявшись, и осмотрелись в округе. Рядом никого не было кроме пустующих палаток и деревьев. — А Шрёдер тут ходит всем и рассказывает, как видел, что вы в Ленинград каждые две недели бегаете, — приятный на внешний вид нацистский солдат поправил свою фуражку и продолжил: — Дядьке вроде, или отцу, ну по фамилии, вашему рассказал, он, к слову, ищет вас, приехал, вот, час назад, а как Вилхелм и ему про вас рассказал, нахмурился и что-то бормотать начал. Мадара… Это имя, давно забытое и утерянное где-то далеко в памяти, всплыло вновь, неприятно обжигая. Мадара Учиха. Пришедший по его душу дьявол, судья его судьбы. Как он только мог подумать, что, пригрев крысу на груди, замявшись где-то в Ленинграде, сам себя подставит. Вилхелм Шрёдер, хитрый поганец, решивший поставить на кон все, что у него осталось, и, похоже, оставшийся в выигрыше. Саске трясло от осознания, что, если дядьке его получится вытрясти информацию, Женечке несдобровать. Он больше не контролировал себя. Злость и сильная тревога накрыли его с головой, и дрожащими от нетерпения руками он схватил за китель ближайшего солдата, не разбирая лица сквозь помутневшие очи. — Где они… где они сейчас?! Солдаты испуганно посмотрели, боясь сказать и слова, пока Саске громче не вякнул эти же слова. Руки затряслись от ярости, тело вспотело в теплом пальто. Назад дороги нет. Учиха давно запамятовал эту же самую дорогу. — О. Они к Ладожскому озеру поехали, — закряхтел прижатый, ему становилось всё труднее и труднее дышать. — Недавно разведчики наши видели, как машины советские по льду едут, каждый раз в одно и то же время, увидеть хотят. Он не помнил себя, когда отпустил своего подчинённого. Не помнил, как нашёл первый попавшийся военный кабриолет, потасканный и свистящий где-то у себя в недрах во время движения. Рокочущий такт сердца и мысли «только не сейчас» отпечатались на подкорке его сознания. Вилхелм Шрёдер наблюдал за ним исподтишка, а потом ушёл восвояси.

VIII

Катерина укуталась в свою шаль и смотрела на других людей. Все они были взволнованы, переговаривались между собой шёпотом и наверняка внутренне тряслись от ожидания, что их ждет там… на границе. Толпа была большой, плотной, смрад от них шёл тяжелый, хоть нос зажимай, но никто такого не делал. Было холодно, бабушки, которые шли позади их, успели это обсудить, они были закутаны по горло и часто кашляли. Самой Катерине нечего было сказать, последнее, о чем она думала, что станется с Вилхелмом, как он будет, убьют ли его. Она не знала, что говорить потускневшему Жене, что шёл рядом бок о бок; с ним его мама, кажется, ещё в доме показавшая своим молчанием, что недовольна поведением сына, тот якшался с немцем. Жене же было плевать. Он смотрел себе под ноги, не разбирая дороги, и думал, как же такая орава людей поместится в грузовик. Их так много, как стадо баранов на пастбище. Да и вообще смогут ли их всех увезти. Сам он понимал, что сейчас они никуда не уедут, Колька-то дома остался, его они бросить не могут, а вот посадить Катерину в грузовик и с чистой душой отправить в безопасное место они могли. Мама очень сильно волновалась и не говорила с Женей, он это видел по её грубо сведённым бровям и сомкнутым на груди рукам. Тогда она только сказала пару слов Коле, чтобы сидел тихо, если захочет есть на столе хлеб давешний, захочет пить — она воду вскипятила и ушла собираться, так и не обмолвившись о ситуации с Женечкой. А он и сам себя винил. Стыдливо опустив голову, шёл за матерью и подругой, не разбирая дороги, и думал, какой он дурак. Чьи это ему эти наивная доверчивость и глупость передались, что он так слепо поверил человеку, выдававшего себя за совершенно другого, рассказывающего чужие или вовсе придуманные истории. Позволял себе доверять самые сокрытые тайны, делиться тем, чем не делился с Мишкой, своим другом, и целовать себя. Интимно касаться лица и не затянувшихся шрамов, смотреть так предано, будто они единственные друг другу. Женя бесцельно шагал вперед, ощущая вокруг себя пустое поле с уже протоптанной на грязном снегу дорогой. На небе не было ни тучи, светило ярко солнце, как освещает самые тёплые и ленивые дни города, и лишь приглядевшись можно было увидеть тянущийся серый дым от центра. Где-то впереди показалось пустующее поле. Вода, укрытая хрупким слоем льда, именно то самое место, где каждый раз проезжали крупные тяжелые грузовики, последняя надежда города на спасение. В груди забилось сильнее, неужели где-то там, по далёкой дороге, катится дюжина машин, осознавая, какой это риск в первую очередь для себя самих. Евгений подумал, что он без раздумий также колесил по дороге жизни лишь бы помочь городским. Все было спокойно, мирно и тихо, будто все они вышли на будничную прогулку. Только вот в основном молчание и громкий шёпот давили. Пока где-то впереди, там, где шли самые первые, отчаянные, истошно не завопили. Пока мама, выдавливая свои глаза, не обернулась к сыну, толкая слабыми руками назад, откуда шли. — Немцы! Евгения будто окатили ведром ледяной воды. Он с трудом проглотил застрявший ком в горле и… Побежал… Что есть мочи побежал! Ведь за их хрупкими спинами стояли нацисты, кричали что-то на своём и, не жалея обоймы, стреляли по сброду людей то разбегающихся в разные стороны, то прижимающихся друг к дружке, как детали деревянной трещотки. — Женечка! — вопила мама, её голос дрожал, как натянутая струна, она очень сильно боялась. — Женечка, к Коле иди! Парень толкался вперёд, пытаясь пройти как можно дальше, а люди все сближались, все давили друг на друга, будто это сможет им помочь! Наступали на ноги, обругивали всех вперёд бегущих и бессовестно толкали по плечам, словно голодные собаки, увидевшие кусок мяса. Немногие останавливались, тянули за руки, заставляя бороться за свою жизнь, других в помине неизвестных им лиц. Катерина потеряла свою шаль в толпе, она оказалось затоптанной в грязи и сама скрылась среди неё невесть где. — Катерина! Катя! Ты где?! — верещал Женя, уже не надеясь, что она его услышит, нет… они же не могли так легко упустить её из виду.       Кто-то спотыкался и падал, как оказалось, лишь немногие глупцы расталкивали всех, чтобы спастись самому, другие же роняли ноги и продолжали реветь на земле. Лишь бы убежать! Убежать! Женя только раз обернулся, чтобы посмотреть, стремится ли за ним мама, не потерял ли он и её тоже. Как мигом ощутил сильный толчок в спину и упал лицом в снег, чувствуя, как сверху навалилось что-то тяжёлое, крепко обнимая за плечи. — Не двигайся… — хрипло прошептали ему на ухо. И Евгений послушно замер. Казалось, что стрельба, чужие вопли и слёзы длились вечно, а он лежал на холодном снегу, придавленный чужим телом, и был главным зрителем этого спектакля. Было страшно, до безумия довела резко оборвавшая выстрелы… тишина. Ни громкая речь нацистов, ни стрельба, даже шаги по белой земле не скрипели, Женя только слышал, как он громко дышит, раз через раз, чтобы не задохнуться. Он захотел подняться, он думал, что всё закончено, он думал, что добежать до ближайшей улицы легко! Пока глазами не наткнулся на высокого, одетого в теплый китель с длинными иссиня-черными волосами мужчину. Столь похожего на Саске, на его Саске, что перехватывает дыхание. Рядом другие эсэсовцы, ходящие между телами и брезгливо толкающими носком ботинка. Женя боялся, но не подавал страху, смотря на их главного — форма у него было отличительная — будто тот самый последний мерзавец в мире, пока взор его не опустился на собственные колени. — Мама… Она всегда была бледной последние два года, а сейчас её изумительно мягкая кожа стала белой, как снег, запутавшийся в её распущенных волосах. Глаза её были прикрыты, грудь не вздымалась, будто из тела разом выкачали весь воздух. Женечка потряс её за плечи, сам сел на колени, когда от увиденного на своей штанине в желудке сжался тугой ком. Ещё не успела как следует пропиться кровью, только мелко-алые капли виднелись на коленке. — Мамочка, — Женя сжал её бездыханное тело, труп. — Мамуличка, ну нет… Солдаты обернулись на его хриплый отчаянный шёпот, сразу после того, как прозвучал контрольный выстрел для бежавшей горожанки, она валялась на земле, моля, чтобы её оставили в живых. Потом замолчала. А Женя не видел ничего вокруг. Того, как мужчина, тот статный и с грозным видом, спрятав руки за спину, медленно двинулся к нему, как эсэсовцы в округе навострили оружие на него. Женя смотрел только на тело матери, которое даже на самые просящие молитвы не отзывалось. Впервые пришлось согласиться с внутренними противоречиями, что Бога нет, иначе бы он уже давно услышал надрывный тяжелый плач парнишки. Она уже давно не дышала и всё, что ему оставалось делать — поджимать дрожащие исковерканные губы и утирать рукавом отцовского пиджака текущие сопли. Мама больше не проснётся. — Töten, — махнул рукой командир в сторону парня, что не сдвинулся с места, продолжая баюкать маму в своих руках. Где-то недалеко завизжали шины по земле, рассыпая в разные стороны снег. Громко, призывающее, отчего весь строй обернулся посмотреть кто заехал. Рядом с остальными, которые Женя не заметил, военными автозаками остановилась с хриплым двигателем машина. Дверца военного кабриолета хлопнула, и по белому шмыгнула к командиру высокая фигура с прямыми до ужаса плечами. Это был он. Женечка сразу узнал его. — Madara, fass ihn nicht an! — сквозь зубы проговорил Саске, пальто его было всё также нараспашку, где был виден военный китель, от которого по спине Жени пронеслись мурашки. Да и весь вид мужчины показывал, что он не настроен доброжелательно. Женечка готов был верить, что это всего лишь сон. Вот только его могли безжалостно пристрелить на месте и вместе с матерью позволить лежать на холодном снегу, как появляется он. Пришедший по его душу ангел, готовый пасть ради него. Гордо стоящий перед собственным дядей, которого помнил с малых лет не по самым душевным воспоминаниям и готовый сражаться до последнего. — Sasuke, ich hätte nicht gedacht, dass ich dich so bald wiedersehen würde, — он нахально улыбнулся и вновь обернулся на ничего не понимающего Женю. Он не собирался воспринимать ситуацию всерьёз, словно Учихе-младшему вновь подарили шанс оказаться в детстве, когда в пьяном угаре дядя и отец начинали читать ему свои лекции. Отвратительный подарок. — Ich glaube nicht, dass jetzt der richtige Zeitpunkt für Gespräche ist. Wir reden später, Sasuke. Одним взмахом руки в кожаной перчатке он указал поднять оружие на застывшего в одной позе Женечку. Мадара никогда не любил долгих прелюдий. Неожиданно для всех Женя аккуратно опустил тело матери на снег и на негнущихся ногах поднялся, смело и уже без толики всматриваясь в тяжелое морщинистое лицо Мадары, готовый разорвать ублюдка в клочья голыми руками, и уже не важно, что будет. На отмороженных, румяных щеках застыли горькие слёзы, но это не делало его слабаком. Саске запаниковал, рывком метнувшись к парню, закрыл его своим плечом. — Dein Vater wird sehr überrascht sein. Soldat Schröder hat bereits von dieser Flucht nach Leningrad berichtet. Verstehst du, dass das eine Desertion ist, Sasuke? Du hast deine Heimat verraten, — его густые брови шевельнулись в пугающей гримасе, как когда тот начинал буянить и в порыве гнева, под дюжиной рюмок алкоголя, приставал к маленькому Саске. Однако сейчас, здесь и сейчас его племянник был непоколебимым. Ни одно неприятное воспоминание не заставит его отступить. — Es ist mir egal… Рядом невесомо коснулись его плеча. Всё это время Женечка расширенными голубыми глазами всматривался в стоящего рядом Саске, крепко сжимая что-то в кулаке. Их обоих изрядно потрясло всё происходящее и где-то под ложечкой продолжал подсасывать собственный страх. — О чем вы, Саске? Что он говорит? — Саске полностью обернулся к нему, мигом позабыв, что вокруг них толпа людей с заряженными автоматами эсэсовцев. Даже если они выстрелят, последнее, что увидит Учиха, будет лицо Женечки, смуглое с этими глупыми шрамами, которые выделяют его среди серой массы. Его глаза, заменившие так важное на сегодняшний день чистое небо. — Ничего… ничего такого важного, — склонившись к нему, шептал он, мягко удерживая за плечи. — С тобой всё хорошо? Мадара Учиха, в пол уха слышавший, что там бормочет его племянник на русском этому наглому мальчишке, коротко усмехнулся. Фугаку с года так 1902 говорил: «Покалечишь ты там всех, а не ранишь — так пытать станешь, я тебя как облупленного знаю, братец. Только, как мой младший на службу выйдет, ты приглядывай за ним иногда, он упрямый балбес, попадет куда-нибудь и всё… прощай ордена». Он несомненно всегда соглашался со своим младшим братом, только тот так и не узнает, что Мадара — человек принципа и от задуманного не отступает. Слабо махнув рукой одному из солдат, чтобы тот подошёл, он прохрипел тому приказ. Незамедлительно начал открываться кузов одного из автозаков, на котором прибыли. Лучше торопиться, советских солдат, подъезжающих к городу, уничтожать лучше издалека. — Я нормально… но мама, она… — он всхлипнул, — умерла она. — Мне жаль, Женечка, мне так жаль, — Саске крепче сжал мужские плечи, а тот чему-то натянуто улыбнулся, он смотрел прямо, не как тогда, страшась только одного слова о нации мужчины. — Дурак я… такой дурак…

Забудь свои заботы, Падения и взлёты, Не хнычь, когда судьба ведёт Себя не как сестра…

      Женечка пошатнулся, но не отрывал от родного лица взгляда, он весь был грязным, немытым, в том же оборванном отцовском пиджаке и без шапки на своей со спутанными волосами голове, но пугающе счастливым, что сильно насторожило. Продолжая улыбаться, плохо и уж слишком натянуто, он оперся одной свободной рукой ему на плечо, чувствуя, как его же сжали крепче. А другой протянул для Саске… платочек.

А если с другом худо - Не уповай на чудо, Спеши к нему, всегда иди Дорогою добра!

      Грязный, измазанный по краям — вероятно его же — кровью, но с неизменно чистой и блестящей вышивкой «Женечка». Он поджал синеющую нижнюю губу и, будто понимая, что дальше будет, продолжал пихать платочек ему в грудь, чтобы взял, чтобы помнил.       Саске забрал его, сжимая побелевшими руками и всматриваясь в печальное лицо напротив.       Неожиданно, так быстро, что не успел бы никто среагировать, обоим заломили руки за спину, мышцы в плечах отвратительно заныли. Немецкий баритон был слышен со всех сторон, кто-то из них начал смеяться. Рано было расслабляться и эта ошибка сыграла против них. Женечка бранился на русском, вырвался, что есть силы, да так, что двое солдат стали его удерживать и медленно тащить в сторону машин, но он не упускал из виду точно так же мечущегося в чужих руках Саске, того пришлось ударить прикладом, что на время выбило бывшего командира из колеи.

Ах, сколько будет разных Сомнений и соблазнов, Не забывай, что эта жизнь - Не детская игра! Ты прочь гони соблазны, Усвой закон негласный: Иди, мой друг, всегда иди Дорогою добра!

      Саске оклемался только когда завелся мотор военного автозака, и тело перестало сильно трястись. Неожиданно погас и свет, их закрыли в кузове. — Женя? Женя! — Я тут… — уныло проговорил парнишка и ближе подвинулся к нему.              Саске в порыве эмоций обнял Женю, обмякшего в его руках, так и не отвечающего на объятия. Ему было холодно и Учиха даже не дрогнул под взглядом на свою эсэсовскую форму, только накинул пальто на его плечи. Он не разбирал немецких речей, когда его грузили в машину, не слышал о том, куда их везут. Однако, зная своего дядю, Мадару, ничем хорошим любой путь не закончится.       Машину тряхнуло под кочкой, как тряхнуло и их обоих. Саске принял решение, что просто так сидеть не станет, нужно что-то решать, выбираться. Он встал на ноги и уверенно начал обследовать ладонями поверхность дверцы, что недавно закрыли, было тяжело, шатало из стороны в сторону. Пока громкий голос его не опешил. — Hör auf! — перед его лицом показалось дуло ружья. Они были не одни.       Саске обернулся на рядом сидящего эсэсовца, непоколебимым взглядом прожигающего две фигуры, он, кажется, помнил его, хотя в темноте было тяжело прочитать чужое лицо… и да тот самый… кого он спутал с арийцем! Тот молчал и сжимал в руках ружье. — Wo fahren wir hin? — коротко спросил Саске и получил еле слышимый ответ, который заставил колотить сердце ещё сильнее. — Эй, ты чего замер, что сказал он? — заволновался Женечка, он, также шатаясь, поднялся и схватился за предплечье Саске. — В Освенцим.       Саске сжал в ладони платочек с золотой вышивкой «Женечка».

Эпилог

      Он сидел на подоконнике, колупая пальцем облезшую шелуху от краски с окна, и разглядывал быстро снующих туда-сюда горожан. Почему-то сегодня все были взволнованы сильнее, чем когда-либо. В комнате было душно и очень хотелось свежей холодненькой воды.       Конохомару надеялся, что мама и Женя скоро вернутся.

Иди, мой друг, всегда иди Дорогою добра!