ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

МАГАЗИН КАРТИН

Есть вещи, которые наши родители не должны знать. Точнее, которые они не должны услышать от нас. Мы не выбираем своих маму и папу. Кому-то Бог даёт ребёнка, а кому-то — нет. Мне, например, не быть отцом. К счастью, а может, и к сожалению. Я никогда не узнаю, что значит, когда моему ребёнку причиняют боль. Я никогда не отомщу за свою дочь или за своего сына. Хотя, по правде, я бы хотел дочку — девочку, что так похожа на Лауру. Вторая Коротышка. Отто и Беата Морицы никогда не станут бабушкой и дедушкой. Конечно, я бы хотел, чтобы у моего ребёнка был дедушка, и думаю, что мой папа обрадовался бы внучке. — Мартин, мы уезжаем в Хемниц. — К человеку из прошлого? — К последнему. Обещаю. Лауре я не сказал, куда уезжаю, сослался на дела в столице. Мартин поднял крышу кюбельвагена, чтобы укрыться от снегопада, и мы поехали туда, где предположительно должен находиться мой отец. Я не знал, где именно его искать. Не знал, как выглядит художник. Беата говорила, что я похож на Зеэва. Где гарантия того, что отец в Хемнице, а не в Аушвице? Евреи так долго не задерживаются в городе. — О чём думаете, герр Бруно? — спросил Мартин. — Порой бывает, нужно многое сказать человеку, но слов не подобрать. Вот и сейчас я стараюсь найти слова, чтобы заговорить с человеком, которого ни разу не видел в жизни. — Если Вы решились на встречу с ним, начните с молчания. Одна минута тишины скажет намного больше, чем пара пустых слов приветствия. — Мартин, я даже не знаю, где его искать в городе. — Чем занимается этот человек? — Пишет картины. — Художник, значит. Известный? — В особых кругах. — Первым делом я бы заехал в центр города. Возможно, у него какой-нибудь магазинчик с картинами. В любом случае мы можем поспрашивать о нём у прохожих. Такая профессия, как художник, должна быть на слуху. — Он — еврей. — Еврей в Германии? Думаете, он прячется? — Только если у всех на виду. Спустя четыре с половиной часа по заснеженным дорогам мы прибыли в Хемниц. — Давай прокатимся по центру? Посмотрим вывески на магазинах. Близился Новый год. Жители бегали по лавочкам за подарками и вкусностями. Здесь кипела жизнь, в отличие от Шлангенхёле, где поселилась смерть. Немецкие девчонки и мальчишки играли в снежки, пока их родители стояли в длинных очередях. Во всех магазинах горел свет. Лишь в одном — свечи. — Останови. Мартин нажал на тормоз: — Думаете, это здесь? На маленьком магазине нет вывески о том, что там можно купить. Из-за приглушённого света не видно, что стоит на прилавках. Над стареньким окном вывеска с названием магазина. — Мне нравится название. Думаю, там могут продавать картины. Я вышел из машины, оставив Мартина одного. Поправив воротник чёрной шинели и шляпу на голове, я ступил на тротуар. Мой военный мундир скрыт под верхней одеждой. Фуражка с черепом слишком заметная, а я хотел остаться инкогнито. Собравшись с мыслями и выдохнув пар изо рта, рукой в кожаной перчатке я открыл дверь и зашёл в магазин под названием «Эмиль». Зазвенел колокольчик, который уведомил продавца о моём приходе. За прилавком высокий мужчина с широкими плечами. На нём белая рубашка и шерстяная жилетка. Первое, что бросилось в глаза — его причёска, почти наголо сбритые волосы, как у меня. — Добрый день, — поздоровался продавец, — добро пожаловать в мой магазин. Здесь Вы найдёте картину на свой вкус. — Картину? Одну? А если мне понравится несколько, Вы не продадите больше одной? — Уважаемый герр, я знаю людей. Они не такие алчные, какими кажутся. Мой магазин — не место, в котором разбегаются глаза. Каждый вошедший покупает ту картину, что первой попадается на глаза. — И как у Вас с выручкой, если не секрет? — На жизнь хватает, уважаемый герр. От входной двери по узкому проходу я шёл к продавцу. Трость стучала по полу с каждым моим шагом. Картин много: какие-то висели на стенах, другие же стояли на паркете. Мой взгляд приковало одно полотно. Оно стояло в темноте, но я разглядел изображённого человека в чёрном пальто и чёрной шляпе. Стиль художника абсолютно небрежный, но этим Зеэв как раз и запоминался. Светлый фон, который со временем приобрёл эффект старости, и силуэт человека: ни глаз, ни лица, ни рта — всего лишь очертания крупными тяжёлыми мазками. Поднятый воротник пальто и шляпа. Это какое-то безумие, но я видел себя на картине. — Что-то уже присмотрели? — продавец заметил, как я задержался на пару секунд в проходе. — Кто такой Эмиль? Это Вы? — я оторвался от полотна и подошёл к прилавку. — Меня зовут Зеэв, а Эмиль — это мой сын. — Значит, магазин назван в его честь? — Да, можно и так сказать. У меня есть брат? Удо — брат по матери, а Эмиль — по отцу. Сколько ещё у меня родственников, о которых мне ничего неизвестно? — Вы вдвоём хозяева магазина? — Нет-нет. Сын не имеет никакого отношения к моему искусству и магазину. Это лишь… напоминание о нём. Беата оказалась права. Я похож на Зеэва. У него уже седые волосы, но брови чёрные, как у меня. Глаза художника не карие, как принято у евреев, а тёмно-синие. Грубый нос, мощные челюсти. Лицо мясника, но не художника. Руки Зеэва лежали на стеклянном прилавке. Его левая такая же, как у меня. Мы одного роста, одного телосложения. Я — сын своего отца. Зеэв не выглядел стариком. Такое ощущение, будто он старше меня всего на несколько лет. Как бы сказала Лаура: «Мужчина с печальными глазами». Она так бы сказала про меня, но теперь я понимал, в кого у меня такие глаза. — Господин Зеэв, я хочу купить картину. — К Вашим услугам. Какую? — Чёрный силуэт мужчины. — Прошу прощения, она не продаётся. Эта картина не выставлена на витрину. Вы можете выбрать другое полотно, и я Вам его продам. — Я не хочу другое, хочу с чёрным силуэтом. — Повторюсь, она не продаётся. — Я заплачу в три раза больше, чем она стоит. — Нет, уважаемый герр, ни за какие деньги я не продам её. — В чём проблема? Нарисуете потом другую, точно такую же. — Картины пишутся, герр, — упрекнул меня Зеэв. — Та картина — единственная. Я написал её однажды, ещё в молодости, и не собираюсь переписывать. — Кто на ней изображён? — Эмиль. Минута тишины скажет намного больше, чем пустые слова. Мы стояли по обе стороны прилавка и молча смотрели друг на друга. Каждый понял, кто перед ним, но кто первый выдаст себя? — Вы продадите картину только одному человеку, — я снял шляпу и положил её на прилавок. — Вы ждёте покупателя уже сорок девять лет, но он так и не приходит. — Он никогда не придёт, уважаемый герр. Будь я на его месте — не пришёл бы. — Но ты не на моём месте, и я пришёл к тебе. Ты видел меня таким, ты представлял меня таким и перенёс на полотно чёрными красками, — у отца вырвался нервный всхлип. Его руки на стекле оставляли потные отпечатки. — Пап, я пришёл к тебе, но картину заберу с собой, потому что мы оба знаем, что она принадлежит мне. Зеэв склонился над прилавком и заплакал навзрыд. Я положил руку ему на спину: кровь пульсировала под одеждой. Вот — мой настоящий отец. Художник вышел из-за прилавка и подошёл ко мне. Мы стояли и смотрели друг на друга, но первым не выдержал он. Зеэв обнял и заревел на плече. — Прости меня. Умоляю, прости меня. — За что? — За то, что не был тебе отцом. За то, что меня не было в твоей жизни. — Я никогда не держал на тебя зла. Тебе не за что просить у меня прощения, а мне за что тебя прощать. Отец оторвался от моего плеча и рукой расстегнул на мне шинель. Под верхней одеждой Зеэв увидел белую рубашку с галстуком и кусок военного мундира. — Офицер. — Я хотел быть музыкантом. Художник положил руку на изуродованную щёку: — Самым лучшим. Отец накинул пальто, и мы вышли на улицу. Сев на ступеньки, я закурил. Папа посмотрел на меня и усмехнулся. Кюбельваген припаркован рядом, Мартин видел нас. — Военные часто наведываются сюда, но меня не трогают. — Почему? — Возможно, они специально оставляют одного, чтобы казаться милосердными. А может, я просто не даю себя в обиду. Я не боюсь им отвечать. За всё время, что нахожусь здесь, на меня ни разу не повесили звезду Давида, хоть они и знают, что я еврей, — отец замолчал. — Я тебя подставил. В тебе течёт моя кровь. — Расскажи мне всё, как было. Пожалуйста. Только ты скажешь правду. — Мне было восемнадцать, Беате — гораздо больше. Ей всегда нравились мои картины. Она каждый раз приходила ко мне в магазин, чтобы увидеть шедевры. Я знал, что она замужем, и что у неё с мужем есть ребёнок. Однако одна из таких встреч закончилась не так, как обычно. Беата хотела, чтобы я создал шедевр на её теле… — Зеэв затрясся. — Тебе холодно? — я раскрыл шинель. — Возьми, накинь. — Она забеременела, — отец кивнул, что ему нехолодно, а трясся он от воспоминаний. — Беата сразу же сказала, что Отто не узнает о том, что между нами было. Он станет отцом моего ребёнка. У меня не было выбора. Она разорвала все мои картины и назвала тупицей, молодым, глупым и никчёмным евреем. Я видел её беременной. Так хотел увидеть своего маленького сына. Беата сказала, что это будет мальчик, и я обрадовался, — отец посмотрел на меня: я сидел к нему обезображенной стороной лица. — Она поставила мне условие: я должен уехать из Циттау навсегда, и тогда она не сделает аборт. Я хотел, чтобы ты жил, поэтому и уехал. Я покидал Циттау с мыслью, на что обрекаю тебя ещё неродившегося. Мои гены сильные, гораздо сильнее, чем Беаты. Отто рано или поздно должен догадаться. — Они не любили меня. Они всегда любили Удо, потому что он их общий ребёнок. Я стал изгоем в семье. Не буду рассказывать, что они со мной делали, но я настрадался. Дети не должны испытывать то, что испытал я на своей шкуре. И, пап, дело не в тебе. Если люди больные, они никогда не признают свою болезнь. Этим я и похож на них. Я никогда не признаю свою болезнь. Отец положил руку мне на плечо и обнял, словно маленького мальчика: — Я хотел назвать тебя Эмилем, но Беата не сказала, как назовёт ребёнка. А потом в 1918-м году увидел снимок в газете и прочитал статью. Тогда я узнал, что твоё имя Бруно. Тогда я впервые тебя увидел. Это был снимок из госпиталя, когда меня выписывали. Вся семья Морицов в сборе вокруг сына в военной форме, пережившего миномётный обстрел. — Как так вышло, что ты меня нарисовал? — Я уже уехал из Циттау и обосновался здесь. В тот день настроение было каким-то мрачным. Я взял чёрную краску и нарисовал чёрный силуэт. В этот момент думал о тебе. Наступит день, и мой Эмиль зайдёт в магазин, чтобы купить картину. Я представлял тебя музыкантом, поэтому и нарисовал человека в пальто и в шляпе. — Я не воплотил в реальность твои представления — не стал музыкантом. — Может, это и к лучшему? Зато ты носишь военную форму, — он слегка стукнул меня в грудь туда, где под шинелью скрывался мундир с погонами полковника СС. — Мой сын — военный. — Я бы всё-таки предпочёл быть пианистом. — Что тебя останавливает? — Сначала я пошёл на войну, а потом практически лишился руки. Мысли о музыке стали мечтами, которые не воплотить в реальность. — Знаешь, есть художник, я с ним знаком, у него нет ни рук, ни ног, и он пишет картины, держа кисть зубами. Не мечтай, Эмиль. Ой, прости, Бруно. Мне кажется, лучше воплотить свои мечты в реальность, чем жить и бесконечно мечтать. — Называй меня Эмилем. Мне нравится это имя. — Оно означает «соперник, старающийся не уступать». Человек, носящий такое имя, очень ревностный. — И это моя жизнь. Ты всё продумал заранее, даже с именем не прогадал. — Я видел маленького Удо. Быть может, он неплохой, но вы с ним слишком разные. Между вами нет ничего общего. — Мы никогда не найдём точки соприкосновения. — В этом и суть творческих людей. Мы не такие, как все. Нас никогда не принимало общество. Для этого мы и творим, чтобы после смерти оставить след человечеству. — Я не оставлю после себя след. Я не умею писать музыку. Всегда играл то, что сочинили другие. — Тебе нужна муза, чтобы вновь заниматься музыкой. Она у тебя есть? — Она даже больше, чем муза. — Это же замечательно! — отец встряхнул меня за плечи от радости. — Твори ради неё. Знаешь, что я почувствовал, написав чёрный силуэт? Я создал шедевр. Думая о тебе, я сотворил шедевр. Как бы это странно ни звучало, я дважды создал шедевр. И оба раза — это ты. Я подарил миру тебя — оставил после себя след. — Пап, я не оставлю после себя наследие. — Наследие — это не только дети, Эмиль. Если ты любишь свою музу, сделаешь так, чтобы она была с тобой всегда. Не в физическом плане, в душевном. Зная, что чёрный силуэт стоит в темноте, я чувствую, что мой сын рядом со мной. Вещи — это тоже след, они хранят на себе память, а лучшее воспоминание — это искусство. Через искусство ты перенесёшь любимого человека куда угодно. — Если картина так много для тебя значит, я не заберу её. — Нет, Эмиль. Она ждала тебя сорок девять лет. Ты — её хозяин. Я увидел тебя в реальности. Я потрогал тебя, — отец погладил меня по голове, — и я так счастлив, что у меня такой замечательный сын. Я, словно маленький ребёнок, накинулся на шею отца: — Пап, я тебя люблю. — И я тебя люблю, Эмиль. Пламя от свечей в магазине проникало через окошко на улицу и отражалось от асфальта. Крупные хлопья снега падали на двух людей, что сидели на деревянных ступеньках. Будучи взрослым и жестоким мужчиной я чувствовал себя мальчишкой на груди папы. Папа. Да, теперь у меня есть человек, которого я мог назвать папой, и он меня любил. По моей просьбе Мартин забрал картину из магазина и положил её на заднее сиденье машины. Отец не взял денег, но я сумел положить ему в карман жилетки тройную стоимость портрета. — Я буду рад увидеть тебя снова, Эмиль, вместе с твоей музой. — Тебе она понравится. Она прекрасна. — Она небольшого роста, да? — Да, — я заулыбался от удивления. — Таким мужчинам, как мы с тобой, имея в виду, что мы крепкие парни, подходят маленькие и хрупкие дамы. — Она нехрупкая, пап. Её силе и характеру даже я завидую. — Она не немка. Немки не такие. — Итальянка. — О-о! Горячая кровь. — Даже чересчур. — Приезжайте, — папа держал меня за затылок, — правда, приезжайте, Эмиль. Каждому человеку нужна семья, а я её так и не обрёл к семидесяти годам. Можно ли сказать, что Беата Мориц разрушила жизнь Зеэва Бледера? Думаю, да. Ведь он так и остался одиноким художником из Циттау, которого прогнала ненормальная немка. Если бы меня воспитывал отец, я бы не стал таким, какой есть. Но с другой стороны, я бы не встретил Лауру, а может быть, даже поменялся бы с ней местами. — Я приеду, пап, вместе с музой. Обещаю. Война закончится, и мы приедем. Но она не будет уже моей музой, она будет моей женой. — Я нарисую её портрет. Это будет мой подарок вам на свадьбу. — В таком же стиле, как и мой? — Да. Только не чёрными красками — синими. Думаю, её цвет — синий. — Лауре понравится. — Лаура. Красивое имя. Я знаю, как она выглядит. Такое имя не каждая женщина способна носить. — Поставь пианино в магазине. Я приеду и сыграю написанный мной шедевр. — Конечно! Конечно! — отец обнял меня на прощание и поцеловал в щёку. — С наступающим Новым годом, пап. — С наступающим, Эмиль. Этим обещаниям не суждено сбыться. Папа не услышит мой шедевр. Я не увижу портрет Лауры. Война закончится через два с половиной года. Мы с Лаурой не поженимся. Больше я не увижу папу.