ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

UOMO ARTICOLATO

Ко мне часто приезжали родители. Они что-то спрашивали, что-то рассказывали, но я их не слушал. Прошёл месяц, как я вышел из комы. Доктор пока не выписывал, говорил, рано. За окном палаты сугробы. Наступил декабрь. Несколько раз в день медсестра меняла бинты на всём теле. Как же стыдно. Стыдно за беспомощность. Я передвигался в инвалидной коляске. Тело недостаточно окрепло, чтобы ходить хотя бы на одном костыле. Какой толк в правой руке, если ей нельзя пользоваться? Приходилось заново учиться всему левой рукой. Речь нормализовалась. Трудности были из-за переизбытка обезболивающих и отсутствия пяти дальних зубов. Я смирился с нехваткой ноги, руки и глаза. Я видел себя перебинтованным в зеркале, зажитые раны нескоро предстоит лицезреть. Больше всего меня беспокоила голова. Она болела круглосуточно. Таблетки не помогали, меня тошнило от них. Вчера приезжали родители с фотографами. Конечно, не обошлось без Удо. Меня сфотографировали сидящим на койке в больничной пижаме с перебинтованной головой, в здоровой руке я держал Железный крест 2-го класса, а другой обнимал отца. Мать сидела рядом, Удо стоял поодаль, Железный крест 1-го класса висел под левым карманом военной формы. Сегодня на первой полосе газеты я увидел эту фотографию и прочитал статью. Про меня написали больше, чем про Удо. Старшего брата повысили до майора. После подвига я стал гауптманом. Завтра обещали снять бинты с головы, я впервые увижу новое лицо в зеркале. Я заплакал, когда увидел культю вместо голени. Несомненно, доктор прекрасно провёл операцию, но лучше бы у меня была нога. Протезист прибудет через несколько дней. Отец попросил заняться мной самого лучшего профессионала в протезировании. Удо отказался от протеза руки, заявив, что с деревяшкой ходить несолидно. Медсестра аккуратно разбинтовала голову. Физической боли от её прикосновений я не чувствовал, только внутреннюю головную боль. Молодая медсестра опустила взгляд и передала зеркальце. Я увидел не себя. Лицо другого человека. Изменения касались не дыры, а взгляда. Левый глаз видел все события, начавшиеся в 1914-м, видел Ад. В новом взгляде нет ничего человеческого. Я отдал зеркало медсестре, не хотел видеть лицо снова. — Тебя зовут Бруно? — у протезиста низкий и доброжелательный голос с итальянским акцентом. Я сидел без бинтов поперёк койки, подтянув левую ногу. Голову отвернул вправо, чтобы не рассматривали уродство. Я стеснялся себя. — Меня зовут Массимо Ломбарди, — он взял стул и сел напротив. На вид немного за сорок. Мужчина крупного телосложения, ростом с меня. Тёмные волосы, зелёные глаза, маленькие круглые очки. Меня заинтересовало его лицо: очень глубокие шрамы справа от носа и сам нос выглядел немного неестественно. Неприлично долго рассматривать, но кажется, Массимо носил маску или протез. Из рукавов чёрного костюма торчали руки, скорее лесоруба, чем ювелира. Он видел разные ампутации, но мне всё равно стыдно за себя. У Массимо добрые глаза и улыбка. Он пришёл помочь. — Скажу сразу, твой отец просил сделать всё в лучшем виде. Родители хотят, чтобы ты покинул госпиталь на двух ногах. Да. Их не заботили моё здоровье и самочувствие. Их волновала хорошая фотография на первой полосе газеты, поэтому они ждали, пока мне сошьют парадную форму с новыми погонами, чтобы повесить Железный крест. — Я сделаю тебе новую ногу, — продолжил Массимо. — Она не будет отличаться от левой. Обещаю, — достал из чемодана сантиметр, карандаш и тетрадь. — Бруно, покажи мне, пожалуйста, правую ногу. Это была просьба. Массимо не настаивал. Ждал, когда я решусь задрать штанину, а я не решался. Потому что я — позор семьи. Через пять минут Массимо принялся за работу. Измерял окружность культи и параллельно записывал данные в тетрадь, комментируя мысли и действия по-итальянски. Я ошибся. Массимо не лесоруб, он — ювелир. Чувствительность культи сохранилась. Массимо измерил длину левой ноги, чтобы обе конечности в итоге были одинаковыми. После замеров он быстро набросал эскиз и показал мне рисунок. — Так будет выглядеть твоя нога. Дерево выберу достаточно прочное, ты же большой парень, высокий. Нога выдержит твой вес. Колено сохранено — это плюс. Именно к колену будет крепиться протез, — Массимо объяснял, показывая то на эскиз, то на культю. — Ремешки сделаю из качественной кожи, чтобы не натирали при ходьбе. Поначалу будет очень тяжело. Во-первых, ты уже отвык ходить на ногах. Медсестра сказала, ты передвигаешься в инвалидной коляске. Это составит дополнительные трудности, но я понимаю, нагрузка на правую руку запрещена. Во-вторых, это будет ненастоящая нога. Она не такая подвижная и пластичная. Чудес, Бруно, в начале не бывает. Чем больше ты будешь передвигаться на протезе, тем быстрее его разработаешь и привыкнешь. Со временем он прирастёт к тебе, в фигуральном плане, естественно, и ты забудешь, что это всего лишь деревяшка. Массимо положил тетрадь с эскизом мне на колени и откинулся на спинку стула. Моё будущее перед глазами. Я хотел ходить. Металл итак разрушил мою жизнь. Моё спасение в деревянной ноге. — Когда будет готов протез? — Через четыре дня. — Вы научите меня ходить? Массимо подался вперёд с доброй улыбкой: — Моя работа, Бруно, делать протезы. Так делают многие протезисты в мире, но мне крайне важно, чтобы инвалид чувствовал себя здоровым на моих конечностях. Через четыре дня Массимо привёз протез. — Готов? Я кивнул. Передо мной закрытый чемодан. Массимо открыл его. Внутри деревянная нога с креплениями и ремешками. — Ощущения довольно странные, верно? — Массимо пристёгивал протез. — Трёт? — Есть немного. — С непривычки. Ты уже отвык, что после колена идёт голень. Массимо попросил меня встать, опираясь на костыль. Я с трудом поднялся с койки, чуть не упал от головокружения, но Массимо поймал. — Не страшно. Такое у всех. Опирайся на костыль, я тебя держу. Я постоял на двух ногах пару минут, но первые шаги не осмелился сделать. — Больно? — Голова болит и кружится. Дело не в протезе, Массимо. — Она когда-нибудь проходит? — Нет. Стоя позади, Массимо обхватил меня за живот и накрыл руку на костыле: — Самое сложное — начать, Бруно. Никто не сделает за тебя первые шаги, — мы одного роста, но Массимо на пару десятков килограммов тяжелее. — Без тебя не пойду. Перекинь вес на протез и шагни здоровой ногой. Это сложно. Очень сложно. Я боялся упасть, хоть и знал, что Массимо не отпустит. Собравшись с духом, я нагнулся вправо и переставил левую стопу вперёд, совсем позабыв о костыле. — Эй, эй! Забудешь про костыль — упадёшь. Держи его крепче, — Массимо сильно сжал руку. — Вот так, понял? Крепко держи, а лучше прижми к телу. У тебя теперь не одна нога, а три. Пока ты ходишь на костыле, он двигается с протезом. Да, походка будет странной, но только так ты научишься ходить. — Отпусти меня. — Уверен? — Ты не будешь со мной всегда. Массимо отпустил, но далеко не отошёл. Я сделал шаг: протез вместе с костылём. Послышался скрип в ноге. — Не бойся, не бойся. Не развалится. Шарниры и шурупы скрипят. Чаще смазываешь — конструкция не скрипит. Превозмогая боль в голове и трение дерева о культю, я сделал круг по палате. Болело всё: от ладони, потому что я крепко сжимал костыль, до поясницы, потому что постоянно наклонялся в сторону при ходьбе. Я не упал, потому что попросту не знал, как правильно падать. Первое, что подставлю при падении, — это правую руку, а ей категорически запрещено пользоваться. — Бруно, давай, на сегодня хватит? Для первого раза очень хорошо. Посиди, отдохни. В самом деле, а то голова лопнет. Я сел на койку, Массимо принялся проверять крепления. — Держится хорошо, не шатается, не отваливается от культи. Видишь покраснения? Ремешки немного натирают, потому что ты сильно напрягаешься. Расслабься и не бойся. — Уверен, что у меня получится? — Ни один инвалид не отказался от моего протеза. Все ходят на моих деревянных ногах, все пользуются моими деревянными руками. В будущем, как вариант, заменишь костыль на трость. Уверен, ты сможешь бегать на протезе. Массимо был единственным человеком, который верил в меня. От родителей я не услышал ни одного слова поддержки за восемь месяцев. — Завтра тебя выписывают? — Да. — Завтра твой отец устроит шоу? — Он пригласил трёх фотографов. Двое снимут меня в госпитале, один — дома. Парадная форма прибудет утром. — Ты не хочешь всего этого? — Не хочу домой. — А тебе разве не выдали квартиру как герою войны? — Выдали, но мне её не видать. До конца жизни за мной будут ухаживать родители. — Даже в сорок лет? — Я — идиот, Массимо. Я не могу жить один. — Ты — здоровый, хороший парень, с которым случилось несчастье на войне. — Несчастье случилось со мной гораздо раньше. — Я кое-что привёз тебе, — Массимо открыл чемодан. — Ты стесняешься своей внешности, поэтому ради успокоения твоей души я сделал маску. Она закрывает правую половину лица, — он вручил маску. — Без ремней и креплений. Новая технология. — Как же она крепится? — Внутри смазана специальным кремом, по типу присоски. Крем натуральный, не раздражает кожу. Маска безликая, но вдруг ты захочешь разрисовать её, добавить бровь, глаз, придать естественность. — В детстве мне нравилось рисовать, хоть не особо получалось, но я не рисовал лица. — Теперь это твоё лицо. Тебе решать, каким оно будет. — Я не надену завтра маску. Отец хочет, чтобы раны красовались на первой полосе. Кощунство. Отец называл это любовью. — Надевай лицо, когда захочешь ты, а не кто-то другой. Маска лежала на коленях. Пальцами правой руки я прикоснулся к холодной глине. От печали или от безысходности, а может, из-за доброты Массимо из единственного глаза полились слёзы. — Спасибо, — тихо поблагодарил. Массимо улыбнулся и взял в левую ладонь мою здоровую. Отныне здороваться и прощаться левой рукой. — Uomo articolato. Теперь ты — uomo articolato. Я понял, что он сказал, но не понял, что имел в виду. Перед сном я побрил голову трясущейся рукой. С правой стороны над ухом длинный грубый шрам. Я чувствовал, как под ним пульсировал кусок металла.

***

1918 год

Старшему сыну: 32 года

Младшему сыну: 24 года

В госпитале стоны и крики. Кого-то привезли недавно, а кто-то здесь целую вечность корчился от боли. Фотографы сделали несколько снимков. Младший брат великолепен. Новая парадная форма сидела идеально. Шрамы украшали лицо ярче, чем Железный крест под левым нагрудным карманом. Брюки и сапоги скрывали протез. Ничто не выдавало в нём одноногого. Брат опирался на костыль, но в госпитале многие ходили на костылях. Синий глаз обрамлён чёрным синяком и морщинами. Доктора говорили, что это от головной боли. Взгляд изменился — это взгляд человека, прошедшего войну, хоть война ещё не окончена. Несомненно, Мориц младший стал мужчиной. Мы с отцом вели его под руки к машине, мать несла небольшой чемодан с личными вещами. Поездка с родителями будет долгой и мучительной. Я завёл Бенц, брат надел фуражку. Он стеснялся шрама над ухом. По дороге мать спрашивала младшего сына о самочувствии. Тот молчал. Она хвалилась праздничным обедом, которым семья отметит триумфальное возвращение героя войны. Мы с братом понимали, что праздника не будет. Как только он с родителями переступит порог дома, я тут же с ними попрощаюсь и вернусь на линию фронта. Война не окончена. Инвалидность закалила меня и подняла авторитет среди солдат. Я стал эталоном храбрости. Я сам создал себе имя. Если война физически уничтожила брата, то меня усовершенствовала. Водить машину одной рукой не совсем удобно. Я носил монокль на левом глазу. После взрыва гранаты зрение ухудшилось. Меня спасло чудо, я не ослеп. Внешний вид играл большую роль. Мой — давал мне статность. Брат… Я посмотрел в зеркало заднего вида. Мориц младший не станет таким, как прежде. — Отто, Удо, помогите ему подняться в комнату, — попросила мама, когда я парковал Бенц возле дома. В последние восемь месяцев я часто приезжал в Циттау, чтобы отвести родителей в госпиталь и привезти брату гостинцы. Циттау был другим. Благодаря приезду Морица младшего он вновь приобрёл свой первоначальный вид. Циттау снова стал убежищем страданий. Дома брата сфотографировали, чтобы читатели убедились в целостности и сохранности героя войны. Комната не изменилась, как будто и не прошло четырёх лет. Я приоткрыл окно, впуская свежий воздух. — Мама накрывает на стол, — сказал отец, — я пойду ей помогу, а вы посидите пока здесь. Думаю, вам есть, о чём поговорить. — Его нужно переодеть. — Нет-нет. Вы оба останетесь в парадной форме. — С него пот течёт градом. Лучше бы принёс обезболивающее. — Мама сама решит, когда давать таблетки. От показухи тошнило. Эгоистичность родителей не улетучилась. — Пап, я не буду обедать. Мне пора. — Тебя же отпустили на день. — Я нужен на фронте, а не дома. Отпразднуйте без меня. — Ты же сам себе начальство. — Я — простой солдат. Мои погоны не отвечают за мои действия, — я не хотел задерживаться в дурдоме. Отец кивнул и спустился вниз. Я закрыл дверь в комнату и кинул фуражку на стол к очищенному от коры сучку. — Я против цирка и считаю, что незачем ходить по дому в форме. Мама приготовила тебе одежду, — показал вешалку с рубашкой и брюками. — Достань шорты, — брат кивнул на открытый шкаф. — На второй полке снизу. — Сейчас холодно для шорт. — Я хочу видеть свою ногу и сейчас мне жарко. Я достал с полки шорты: — Носки нужны? — Один. Я расстёгивал пуговицы мундира, брат ковырялся в рубашке. На голом животе многочисленные дыры. — Брюки сам снимешь? Левой рукой брат потянулся к поясу. Дальше пуговицы самостоятельно не продвинется. — Привстань. Он облокотился на левую руку и поднял таз. Я успел стянуть брюки. Мне — тридцать два года, а я впервые переодевал младшего брата. Я запнулся, когда на колене появились ремни и крепежи. Брат самостоятельно оголил ноги. До этого я не видел ни культи, ни протеза. Я потянулся за сменной одеждой и быстро накинул рубашку, чтобы скрыть ужас и слёзы. Стыдно было смотреть в глаз. Я натянул до колен шорты. — Встань. Не застегну, пока ты сидишь, — схватившись за шею, брат поднялся. — Держи одной рукой шорты, чтобы не упали, а другой — меня. Правой рукой я застёгивал пуговицы, пока левой рукой брат помогал мне. Два калеки. Единственное дело, с которым мы справились. Брат сел на кровать. Я опустился на корточки и надел носок. — Мы с тобой не были близки, но знай, — я впервые посмотрел ему в глаз. — Мне очень жаль. Правда, — слеза скатилась по щеке. — Не думал, что с тобой произойдёт такое. Когда пришла весточка, я сначала не поверил, даже ехать в госпиталь не хотел, но когда увидел тебя, то… — от слёз першило в горле. — Я четыре дня пролежал на том поле. Не выполнил твой приказ — оставил оружие на поле боя. — Твой пулемёт лежал неподалёку от тебя. Сколько метров протащил его на себе? — Километр, — он застегнул все пуговицы, я надел подтяжки от шорт. — Нам так нужен был посыльный… — жаловался брат. Я распрямлял на вешалке парадную форму. — Нам так нужна была помощь… — Поэтому я и говорил, что на войне не самое главное убивать. — Если бы я не убивал, не выжил бы. Он прав. Тогда невозможно было выжить. — Говорят, война скоро закончится. Я тебе по секрету рассказываю. — Принеси, пожалуйста, мой чемодан. Я спустился вниз и принёс чемодан: — Ладно, — поставил у шкафа, — удачи тебе. Я поехал. Много дел. — Забери меня отсюда. — Что?.. — я подошёл к кровати. — Удо, увези меня… Я не выживу с родителями, — из глаза потекли слёзы. — Что такое говоришь? Они позаботятся о тебе. — Ты знаешь, что нет. Они сделают хуже. Прошу, спаси меня. — Я не дам тебе заботу и уход. Не могу. Я воюю. Прости, у меня своя жизнь. — Я умру здесь... — Не говори чепуху! Мама не позволит. Если ты боишься, я буду навещать тебя, когда смогу. У меня правда не было возможности его забрать. Я не стыдился брата-инвалида. Мы всегда жили разными жизнями и шли разными путями. Его будущее решено. Передо мной другой человек. Не идиот, это самый умный человек. Он, как и я, понимал, что ждёт его впереди. — Повесь форму в шкаф, — дрожащий от слёз голос стал металлическим. — Не хочу больше её видеть. Я убрал вешалку с формой и фуражку глубоко в шкаф. — Я больше её не надену. Мне не нужны ни звания, ни награды. Я всегда знал, что война — это сон. Все мы когда-нибудь проснёмся. Все, кроме меня. Мой сон продлится вечность.

***

Праздничный обед? Мягкое и перетёртое. Затем таблетка. Ужин? Аналогично. Затем таблетка. Каши, супы и снова каши. Я вернулся в детство. Я вернулся к истоку. На улицу не выпускали. «Там холодно», — отговорка матери. К вечеру я сошёл с ума. Соседский дом зарос деревьями и кустами. Бассо не жили в «Маленькой Италии». Где ты? Куда исчезла? Я вернулся ради тебя. В приоткрытую форточку я выкинул очищенный от коры сучок. Он не изменился за четырнадцать лет. Я изменился за эти годы, а ты исчезла. Ночью я не сомкнул глаза. Как спать, когда болит голова? Перед сном, как учил Массимо, снял протез. Зачем ноги, когда спишь? Отец вошёл в комнату. Не я один не спал. Он не закрыл шторы. — Ты — мой самый любимый сын, — отец стянул одеяло с изуродованного тела. — Я скучал по тебе. Мать не изменилась. Отец не изменился. Я изменился. — Для меня ты не урод. Лучше смерть, чем жизнь с родителями в Циттау. Прилетела синица. Почему она тоже не спала ночью?