О доброте человеческой природы

В ушах нарастает гул, разбивающий барабанные перепонки. Сердце бьётся быстро, надрывно, будто в самой глотке. Шин чувствует, что готов выплюнуть свои внутренности. Его мутит от страха. Но возможно впервые от страха вовсе не за себя: по другую сторону трибуны стоит дрожащий ребёнок, столь яро желающий принести себя в жертву, а напротив вершитель их судеб. Она. Он молится ей, будто божеству. Он признает ее силу, он преклоняется перед ее силой (то, чего делать так не хотел) влиять и решать, держать их судьбы в своих руках. Он умоляет. Впервые в жизни готов встать на колени. Умоляет всеблагую Сару Чидоин защитить слабого ребенка, пожертвовав циничным взрослым. Иронично, не так ли…? Она же не настолько жестока, чтобы пожертвовать невинной жизнью ради целей и планов…? Ведь так? Ведь нельзя, черт побери, нельзя быть настолько прагматичной, Сара Чидоин. Она ребенок, черт тебя возьми, Сара Чидоин. Она маленький ребенок с глубокой депрессией на фоне потери близкого человека. Она сама не понимает что несёт — разве можно такую слушать? Та, что с момента смерти сестры только и делает что бредит смертью, не заслуживает смерти. Жертвовать собой — так никчемно. Жертвовать собой ради него — никчемно вдвойне. Она попросту сдалась, попросту… потерялась. Потерялась в жизни без теплой руки сестры, оказавшись в темном мире, полном ужасных манипуляций и циничных взрослых. Но разве это не истинная задача взрослых, мисс Сара, направлять заблудившихся детей и вытаскивать их из темноты…? Разве это не работа для всеблагих героинь, Сара Чидоин?! Так вытащи ее, мисс Сара. Вытащи слабого и безвольного ребенка на поверхность, к свету. Как бы Канна не цеплялась за него — она переживёт. Обязана переступить и двигаться дальше, обязана вернуться к своим родителям, в свою школу. Обязана сидеть за партой, плакать только из-за плохих оценок… Обязана сделать все, что предоставляет таким добрым и светлым детям жизнь. То, чего она сделать не может попросту не имеет блядского права — сдохнуть здесь, распуститься розами в морозных кандалах, укрывая их гнильем и свои кости, и его гребаную надежду, что только-только возродилась на пепелище очерствевшей души. Потому что она — глупый и добрый ребенок с горящими глазами. Потому что он — убогий взрослый, мерзкий и отвратительный, уже выпотрошенный вытянутым признанием, с давно треснувшей скорлупой-броней и выплюнувший внутренности-наполнение. Потому что он пуст. Он уже мертв. Потому что у нее впереди красочное будущее, полное бесчисленных возможностей, а у него бессмысленная пустота продолжительной вереницы похожих дней. Канна заслуживает будущее. Никто, никто, и даже сама Сара Чидоин, не смеет лишить этого ребенка будущего. Она заслуживает просыпаться по утрам, обнимать родителей, за обе щеки уминать мороженое, держать за руку старшую сестру. Он же будущее попросту не заслужил. Шин сжимает кулаки до побеления костяшек. В его мире более не осталось никого, кроме Сары Чидоин. Их дьявола, их чудовища, их надежды и их мессии. Она для узников все что есть, и все что будет. Палач и милосердный меценат. Соу хочется смеяться. То, ради чего он жил. То, ради чего он играл так долго. Все бесполезно, все никчемно. Он не сумел перекроить себя до основания. И сейчас он горит за жизнь ребенка — он же не чудовище. Все-таки, как бы не пытался менять свой программный код, танцевать на костях ради выживания, примеряя одну маску из лжи за другой… Он так и не смог стать чудовищем. Осознание удручает — он никогда по настоящему не был Соу Хиери. Пытался — да, но на деле оставался убогим подражателем. Жалкий и посредственный Шин Тсукими упрямо горел под ребрами. Как бы он не пытался его удушить. Он всегда был и будет и никуда не уйдет, пока эта слабость существует в нем — слабость текущая по венам, слабость жалкого и посредственного существа, не способного сравниться с небесными светилами истинных чудовищ вроде Хиери и Чидоин. Зато в дрожащей и испуганной Канне видит отражение слабого Шина Тсукими так же, как в величественной Саре, обладающей Силой, способной влиять на людские судьбы, он вновь замечает черты Хиери. Он всегда знал, всегда понимал, от того завидовал все мучительнее, боялся еще яростнее, что истинная харизма, истинная жестокость опасного и практичного Соу — это все Сара Чидоин. Может потому ненавидел ее еще сильнее. Он молится до самого конца. Ему без разницы кому, но именно в этот момент он хочет, чтобы божество существовало. Будда, Иисус, Чидоин. Кто угодно. Просто спасите этого ребенка. До самого конца не верит, но может только крепко зажмурить глаза и молиться. Чтобы истинное чудовище ее души, все-таки потерпело поражение. Чтобы хоть капля сострадания осталась в практичной Саре Чидоин. Чтобы она спасла слабого. Ведь даже если он переживет этот суд у него все равно не будет будущего. Может это его судьба, может его кармическое правосудие, но истина проста — от гнилых корней ничего не способно взрасти. «Поэтому дай же мне умереть!» И более никому не придется страдать. Рассеется то зло, что отравляло этот мир. Это станет спасением для всех троих. Сара, спаси слабую Канну Кизучи. Спаси никчемного, легко внушаемого и совершенно бесполезного ребенка. Доброго ребенка, что видит в тебе старшую сестру, что верит тебе как старшей сестре, что любит тебя, хоть временами болезненно, но безгранично любит… — Ха-ха, Хиери, знаешь, ты мне почти как старший брат… По коже ледяной пот внезапного воспоминания. Пожертвуй сильным ради слабого, так, как никогда бы не пожертвовал Соу Хиери. Вознесись над Соу Хиери. «Сара, умоляю, спаси ее…» «Сара, спаси… меня. Освободи… меня…» «Если поклянешься убить меня, то свет озарит нас двоих. Это будет освобождение для нас двоих…» Он, жалкий и по-блядскому ничтожный, наконец-то сделает хоть что-то наполненное смыслом. Треск. Треск. Треск… Точка невозврата пройдена. Шин разразился смехом облегчения. Легким и звонким, как хрусталь. — Ты так сильно хотела меня убить? Ха-ха! «Спасибо тебе… Сара…» Хватка Хиери разжимается, его удушливое зловоние рассеивается. А в груди до невероятного… легко. Сара умоляет не трогать ее союзника. Глупо, так беспечно и совершенно бесполезно. И образ Соу Хиери трескается, потому что перед ним предстает потерянная девушка с отчаянием в глазах. Он вдруг осознает, что люди по природе своей добры. Всё-таки добры. Он не безнадежен. Она не безнадежна. И даже мир, слетевший с оси и павший в пучину боли и страха, тоже не безнадежен. Не может быть безнадежным мир, где сильные защищают слабых. Мир, в котором будет жить Канна, тоже вовсе не безнадежен. У него еще есть шанс. Шин бросает печальную улыбку растерянной Канне, крепко обхватившей себя руками. Ее лицо посерело, а губы задрожали. Вот-вот расплачется. «Все в порядке. Есть люди, которые будут защищать тебя» Потому что Сара не Хиери. Она не пожертвует тобой и всегда будет держать тебя за руку. Она не Хиери, она заслуживает твоей привязанности. Ты не обожжешь ладони, безгранично доверяя ей. Волосы у нее рыжие, слезы горькие, слезы настоящие, а улыбка… была самой-самой искренней. Ему кажется что она подсвечивается. Ярко, изнутри. Теплым светом свободы — поверхности… Сара как солнце. Настоящее маленькое солнце, горящее за каждого слабого… А возможно у него попросту рябит в глазах от подступивших слез облегчения. Ведь на самом деле она действительно… хорошая? Канна, вырастившая в своей груди росток любви, позволив корням разойтись по венам и впиться в кровь, всегда казалась ему жалкой, несчастной девочкой. Но на самом деле он завидовал ее силе верить в остальных. Ее могуществу видеть недоступное без любви. Как она увидела в нем человека, так увидела человека в Саре. Все то, во что он слепо и отчаянно верил, оказалось жестокой иллюзией воспаленного ума ничтожнейшего человека. Он достиг своей правды. Хоть уже и было поздно. Слишком поздно. Что значит правда в аду…? Та единственная правда, что он был не в состоянии увидеть… Истина всегда была перед ним, прямо под носом, но она оказалась тем, что он не мог увидеть. Смотрел, но не замечал. Как невозможно видеть вещи в трех измерениях с одним глазом. Канна научила его хотя бы этому. Наверняка истина все это время была в любви или ее отсутствии. Понимании и нежелании понять — невозможности увидеть другие варианты. Ведь какую бы правду он не получил, без любви к Саре он никогда бы не смог ее понять. Услышать ее. Поверить ей… Теперь Шин видел. Он не мог отрицать. Это факт, это реальность, это его единственная правда. Единственным чудовищем все это время был он сам. Более никаких заблуждений — он все понимал до красных пятен перед глазами и боли в висках. И… Ему жаль. Ему действительно жаль. Жаль, что все закончилось так. И ее жаль тоже. Впервые за вечность в этом нескончаемом аду. Жаль впервые, с момента как он увидел в ней человека. Потому что стоило верить во всех. Стоило верить… в нее. В Сару. Хорошего человека, что сделал слишком много и оказался слишком ранен, раз за разом обжигаясь о свою веру в людей. Об их внутреннее уродство. Шин оказался уродлив — самый настоящий никчёмный взрослый, эгоистичный и пропитавшийся ядом лжи, что потекла по руслам вен. Пытаясь перекроить себя по лоскуткам кожи, по манере жить, по способам выживать он оказался обречен — он доказал, что не стоит той жизни, за которую так боялся. Он всегда чувствовал, что всего навсего заполошно бегает кругами, пытаясь избежать абсолютной судьбы — абсолютно ничтожного процента. Но только и делал, что совершал одну ошибку за другой, падая с каждым грязным поступком, с каждой порцией лжи все ниже и ниже. Уже не в силах остановиться. Оставалось только проклинать этот безжалостный мир, столь отвратительно жестокий к слабакам. Когда он столкнулся с неизбежной судьбой, то отравил душу ненавистью. Его душа не могла успокоиться, и он утопил свой страх, свое жалкое бессилие в слепой злобе, уверяя самого себя, что это единственный выход. Но теперь, встретившись со смертью, он перестал бояться смерти. Больше он не чувствовал страх. Больше он не чувствовал разъедающей злобы и удушливой паранойи. Ему словно открыли глаза. Он видит впервые с момента, как оказался в этом проклятом месте и сжал в трясущихся кулаках листы с процентами. Потому что Сара вовсе не враг. И остальные тоже. Потому что он сам — законченный дурак. Он стягивает удавку с горла, показывая свой протест. Он знает, что это бесполезно, но от его действий зависит слишком многое — две веры и два сердца, которые он обязан сберечь. Тело прошибает как электрическим током — барабанные перепонки лопаются от грохота орудий охраной системы, а тело пронзает насквозь. Мясистая плоть гнётся и разрывается под гнетом огненных брызг. По лбу стекает кровь, волосы слиплись, заляпавшись в мерзотной жидкости. Шин корчит губы в улыбке, отплевывая скопившуюся во рту кровавую взвесь. Если твари думают, что способны его сломать, то глубоко заблуждаются. Он все еще способен стоять на ногах. И он будет идти, даже едва передвигая конечностям. Он будет идти, даже если на нем не останется живого места. Даже если его изотрут в человеческий фарш — тогда он поползет. Он будет упрямо двигаться дальше. Никто, более никто ему не помеха — смеющиеся тени, знакомый образ дьявола с жуткой усмешкой, в ипостаси его проклятого друга. Он видит свет и идет к свету. Он хочет оставаться на свету, после стольких лет-столетий-жизней проведенных в совершенной темноте. Сейчас Шин на свету и хочет оставаться в свете, пока не закончит греметь отголоском его личный реквием. Пока не искупит грех человеческий кровью. Это его искупление. Заключительная арка, занавес. «Прости меня… Сара» — он сглатывает кровавый ком, когда перед глазами проплывает фантом той, кому он причинил больше всего боли. Сомнений нет, ему нет прощения. Он знал, что его немое извинение на самом деле ни черта не стоит. Даже ломаного гроша. Цена его ненависти слишком, несоизмеримо высока — он бы взял кредит с процентами, но уже слишком поздно. Поздно вымаливать, поздно разговаривать. Секунды утекают меж пальцев вместе с песками времени под его ногами. Но он хотя бы смог спасти Канну. Да… Он все это время хотел ее спасти. И… Нет смысла врать себе. Он тоже хотел быть спасенным. Хотел спасти неоскверненного грехом, слабого Шина Тсукими прошлого, отражением в ее наивных глазах. Девочку — тень его прошлого. Девочку, наивную в той же степени, сколь был Шин Тсукими когда-то очень, очень давно. Может целую жизнь назад. Сара стала и для него спасением. Спасением от его ужасной судьбы. Он искал мир без боли, он боялся боли, возведя вокруг себя стены из безопасной лжи — его утопии. Но его утопия — та же синяя птица. Весь мир, наполненный счастьем и несчастьем — он не замечал его… Он оградился от мира, продолжая жить в удобных иллюзиях. Он бежал, бежал и бежал, растягивая свое безграничное одиночество, никого не подпуская, никому не доверяя. Как же никчёмно… А мисс Сара все это время была готова принять его — она раз за разом пыталась понять его. Делала все, что он воспринимал искусной ложью и очередной манипуляцией. На самом деле все это время счастье было близко. Поверь он в нее, протяни он руку… И тогда возможно его бы ждал совершенно другой конец. Мир, где он принятый и понятый всеми, смог бы бороться действительно на одной стороне. Где они смогли бы строить будущее вместе, поддерживая друг друга. Какими бы красками сумел заиграть тот, другой мир…? Мир, что он так и не смог создать в реальности…? Но он не мог найти счастья у себя под носом, а значит не смог бы найти его нигде, как бы не старался. Счастье оказалось ему недоступно. Он сам уничтожил свой шанс на будущее: его грехи скапливались, они множились и все ближе подводили его к такому концу. Страхи, паранойя, недоверие, разлад. Все его грехи стали ржавыми гвоздями на его могиле. Если бы он только вовремя смог ухватиться за те другие варианты, что увидеть не мог… В своём эгоизме он и ее загнал в тупик, вынуждая решать их судьбы, не допустив мысли о ее вполне человеческой боли. Он лишил ее счастья, только и делая что разрушая. Не неся ничего кроме разрушения. Глаза странно защипало. «Разве не я все это время был чудовищем, Сара?» «Разве я не ужасен…?» Единственный дьявол все это время жил в нем. Жестокий злодей, что наделал так много дерьма. Что пожертвовал столь многими, ради собственных воспаленных фантазий. Что ранил ее так глубоко… Она вправе его ненавидеть. Они все вправе его ненавидеть. Он заслужил и презрение и ненависть. Возможно смерть ради жизни — то единственное хорошее, что он успел сделать за свою никчемную вечность. То единственное, наполненное смыслом. Потому что Канну ждет будущее. Потому что будущее ждет… Сару. Они смогут создать свое будущее, и даже если не вернут потерянное счастье —обязательно создадут новое своими руками. Даже если они вновь погрязнут в страданиях, нет, даже если страдания неизбежны, он вновь и вновь будет желать им не оглядываясь идти на встречу своему будущему. Жить. И быть счастливыми. Потому он обязан показать Саре то, что все это время не могла увидеть она. Сделать все то, чего он не успел при жизни. Может как раз потому, что в отличие от нее Шин теперь видит это столь ярко и отчётливо… Ее торопливые шаги нарушают могильно холодную тишину. — Нет… Нет, Соу! Нет! Прошу тебя! Не умирай…! Сара опускает руки ему на плечи и падая на колени, тихо плачет куда-то в затылок. Она пытается трясти его, пытается привести в чувства — но Шин больше не может говорить. За него говорит искусственный интеллект — призрак прошлого. Тот, кто ей действительно нужен. «Не плачь. Лучше порадуйся, мисс Сара…» …И та улыбка, что он украл. Он хочет чтобы Сара вновь научилась улыбаться. Его доктрина фундаментального добра. Когда его болезненные слова рассеятся, тогда спадет ядовитая пелена, отравляющая их души — и его и ее. Его искупление — раны на ее сердце, что он оставил, обязательно заживут. Он тоже станет для нее спасением. Он проденет белую нитку в иголку и зашьет на ее коже рваные раны, стягивая концы успокаивающими словами. Губами ее потерянного друга — ведь от него она хочет это услышать. И когда наступит ее завтра, она будет улыбаться опять. Шин закрывает глаза. Он медленно растворяется в темноте: гладкой и безбрежной, будто спокойное озеро, обволакивающее мягкими водами. Ему вдруг так до боли отчаянно хочется чтобы Сара и дальше держала его спазматически дрожащую руку. Чтобы не отпускала и держала до самого конца, а может и чуть дольше… Джоу Тазуна улыбается ей с экрана. Сара улыбается, но все еще плачет, сжимая в ладонях его шарф. Кажется, что Сара все еще грустит… Кажется, что ей все еще больно… «Но почему… это ее… так… печалит…?»