idontwannafeelitanymore

Тэхен утверждает, что Ёнджун идиот. Поначалу они даже полемику ведут по этому поводу, а потом Ёнджун спорить перестает и только глазами грустными смотрит. Ёнджун чужим именем расписывает тетрадь и забыть старается очень. Но каждый раз, просыпаясь от удушья и кашляя голубыми лепестками дельфиниума, получается лишь вспоминать. Он выходит из ванной с полотенцем на плече, перепачканным кровью, обессиленно падает на кровать и, закрыв глаза, представляет его улыбку. Мазохизм? Определенно. Ёнджун, будто в бреду, рисует дрожащей рукой его портреты: взгляд смущенный, изгибы сливовых губ, и, пачкая страницы каплями крови, очень надеется однажды потерять способность чувствовать. А он за четыре метра, вверх по лестнице, комната справа, может спит, может думает о чем-то своем и далеком, а может также молчит о том, что страшно озвучить. Касание к Субину — двести двадцать вольт по венам. У Субина в глазах Ёнджун видит свою погибель. Субин пахнет фатально-голубыми цветами и отчаянно разрастается в легких Ёнджуна дельфиниумом. Тэхен говорит, Ёнджун зациклился и нужно идти дальше. Говорит, свет на Субине клином не сошелся, да и вообще, в брата влюбиться — хоть и в сводного — затея так себе, разве на троечку (и то, чисто за нестандартность). Ёнджун отчасти согласен даже, на Субине свет не сошелся, на Субине сошлась тьма. И поглотила Ёнджуна напрочь. Потому, вместо того, чтобы идти на очередное организованное Тэхеном типабезпалева свидание, Ёнджун снова тащит потрепанный блокнот и карандаш, черкает такой знакомый силуэт на белых страницах и очень боится однажды задохнуться. Субина любить больно. Не любить — не получается.

***

— Ради всего святого, Джунни, ну хорошенький же, из параллельного, историю шарит. Ну, ты же любишь историю, — со всем своим очарованием лепечет Тэхен, когда они шагают по школьному коридору утром. — Тэхен-а, ты как банный лист, честное слово, ну чего ты пристал ко мне со своим Бомгю, — закатывает глаза Чхве. — Тогда расскажи своим о Субине. Тебе может стать хуже. — Отстань. Когда заходят в класс. Ёнджун садится в самый угол, чтобы можно было спокойно грустить, и медленно пальцем ведет по чужому имени в полях листа. Это так глупо — цепляться за того, кто называет тебя братом и советуется, какую рубашку на свидание лучше выбрать. Не цепляться — не получается. Ёнджун закрывает глаза, чтобы не видеть портрет Субина, коряво нарисованный в углу страницы, но помогает не сильно, ведь ему даже не нужно смотреть, это лицо он может представить в мельчайших деталях и без этого. Память снова под веками рисует картину, где Субин приходит выпившим домой, устало стягивает свитшот и приходит к нему в комнату, чтобы поговорить о том, как устал. Засыпает Субин тогда на ёнджуновой кровати, и тот, едва касаясь, накручивает прядку черных волос на палец и всеми силами сдерживает кашель. Это было словно вчера, воспоминания так живо переплетаются, так четко и красочно рисуются в голове, что, кажется, будто это лишь очередной ёнджунов сон. Чхве складывает руку в кулак и до боли впивается ногтями в кожу. Иногда, Ёнджун подолгу рассматривает свои ладони с мыслью, что он слишком глубоко застрял под этой тонкой кожей, и кто бы подсказал, как его оттуда выгнать. Иногда кажется, что он сплелся с этими слишком зелеными венами и никак не хочет быть изгнанным, ни из памяти, ни из снов. И кто бы мог подумать, что переехал Субин к ним лишь в прошлом году.

***

— Это тебе, — улыбка Субина холодная, яркая точно на солнце мерцающий снег, и отчего-то парадоксально где-то внутри греет. Субин протягивает младшему утонченный кулон. Дельфиниум в эпоксидной смоле, цветок Субина. — Это же.. — Ёнджун честно пытается связать в цельное предложение слова, но он слишком впечатлен. И слишком влюблен. — Пока он будет с тобой, я тоже буду с тобой, братишка, если будет плохо или грустно, просто знай, что я рядом, и ты всегда можешь обсудить со мной все, что захочешь, — Субин застегивает кулон на тонкой шее, мягко улыбаясь, и Ёнджун обнимает его так крепко, что Субин, смеясь, хрипит что-то о том, что ребра трещат, но Ёнджун слишком взволнован, чтобы услышать. И слишком влюблен. Все, что захочешь, набатом стучит в висках.

***

Ёнджун досиживает урок кое-как, со своим горем напополам, а сразу после на всех парах несется в туалет, где его всю перемену тошнит чертовыми синими бутонами. Тэхен стоит возле кабинки, опершись плечом о двери, и тяжело вздыхает. Ёнджун слышит его треп будто сквозь толщу воды, а потом и вовсе перестает, выходит из кабинки, тыльной стороной ладони вытирая кровь в уголках губ, и ахреневает тотально, когда на него смотрят растеряно глазами невинно-карими. Ёнджун сначала Тэхена готов убить за подставу, а потом провалиться от позора под землю (хотя, можно совместить и провалиться под землю с этим хреновым свахой). — Прости, он.. — несмело лепечет Бомгю, взгляд тупит в пол. — Все нормально, — бросает Чхве и плетется к раковине, — очень на него похоже. Бомгю усмехается, и Ёнджун, кинув короткий взгляд в зеркало и увидев его улыбку, думает, что можно, в принципе, и попробовать. Тэхен все равно не отстанет, а Бомгю выглядит вполне адекватным. Когда на следующий день Ёнджун тихо сообщает другу, что пригласил Бомгю в кино, Тэхен ликует громко. В классе. Перед всеми. И Ёнджун уже на полном серьезе думает, что «под землю» весьма неплохой вариант. — Я уверен, вы прекрасно проведете время вместе, — лучезарит Кан и на стуле ерзает. Он настолько рад, что его план сработал, что счастье едва не прет из штанов. Время Бомгю с Ёнджуном проводят отнюдь не прекрасно. Взгляд так на первый, а вот присмотреться, то, кажется, не так уж и плохо. Ёнджун ведет Бомгю в кино, и они досиживают почти до конца, но, после девятого ёнджунова «я отлучусь ненадолго» и губ в крови по возвращению, Бомгю весьма решительно берет того за руку и выводит из зала. — Я знаю одно место, там будет комфортней, — говорит Бомгю на выходе из кинотеатра, — и ты сможешь спокойно.. Бомгю не продолжает. Ёнджун благодарно кивает и покорно шагает следом. Ему и стыдно, и приятно, что Бомгю не злится по этому поводу, и спасибо, что не наседает с расспросами. Они приезжают куда-то на окраину, Ёнджун по началу даже телефон в руке держит незаблоченным (на всякий, кхм, маньячный), а потом Бомгю выводит на поляну, где только звезды и ветви деревьев умиротворенно колышутся под шелковые песни ветра. Он садится на траву, вставляет меж зуб цветочек и улыбается, робко совсем, осторожно. — Давно тебя кроет? Ёнджун долго смотрит на Бомгю перед тем, как ответить, а потом почти шепотом говорит, решившись довериться: — Давно. — Тэхен говорил, что.. — в глазах Бомгю отчетливо виднеются мыслительные процессы. Думает, как сформулировать, усмехается в мыслях Ёнджун. — Что я влюблен в своего брата? — озвучивает тоже с усмешкой. Бомгю не отвечает. Лишь смирно ждет, решит ли Ёнджун поделиться чем-то еще. А Ёнджун смотрит в невинно-карие, на растрепанную от ветра длинную угольно-черную шевелюру, и что-то в этом застенчивом мальчике напоминает ему Субина. Хоть тот никогда робким не был, чем-то они с Бомгю похожи. Может, черноволосой гривой или улыбкой, а может, немым одиночеством в карих глазах. — Да ладно, не бойся, — бросает Ёнджун, улыбаясь уголком губ. Бомгю вопросительно сводит брови. — Спросить про ханахаки, я же вижу, что хочешь, — поясняет Чхве. — Ну, если ты так хочешь рассказать, — улыбается Бомгю, стараясь хоть немного разбавить обстановку. — С апреля началось. Когда он поцеловал меня. Глаза Бомгю округляются от удивления, он задает себе вполне очевидный вопрос, но озвучить не успевает, Ёнджун рассказывает сам: — Он в тот день осознал, что его привлекают парни, расстался с девушкой, напился и пришел ко мне в комнату с вопросом. — Он знал, что ты гей? — Да, мама проболталась в первый же день, когда они с отчимом к нам переехали, — Ёнджун испускает смешок и вглядывается в лицо Бомгю, пытаясь понять, о чем тот думает. — Веселая у вас семейка, — хихикает Бомгю и усаживается в позу лотоса, выплевывая цветочек. — Он спросил каково это, быть таким как я, а потом знаешь, что? — Ёнджун делает паузу, пытаясь взять себя в руки, — он с такой безысходностью сказал «это теперь я буду таким же изгоем, как ты?». В лунном свете слезы в глазах Ёнджуна сверкают, точно алмазы. Появляются сами собой, но он не спешит сморгнуть. Бомгю не лезет с объятиями и утешительными речами, лишь кладет ладонь на чужое колено и говорит. Тихо совсем: — Видишь тот треугольник? — Бомгю тычет пальцем куда-то в небо, и Ёнджун даже присматривается поначалу. Но после четвертой попытки понять, о чем говорит его спутник, просто кивает с умным выражением лица и очень надеется, что Бомгю не попросит описать, что он видит. — Созвездие лебедя, — улыбается Бомгю. Ёнджун заинтересованно кивает. Не сказать, что он ярый любитель астрономии, но то, как Бомгю смотрит на небо, то, с какой улыбкой он рассказывает о чем-то, что так далеко Ёнджуну, по-своему влечет и восхищает, — лебедь появился на небе в благодарность за то, что в этом образе Зевс добился любви Леды. И снова улыбается. По доброму так, будто взглядом одним говорит «я тоже могу добиться твоей любви. И я не сделаю тебе больно». Ёнджун смотрит внимательно. Не на Бомгю, на небо. Смотрит и вспоминает, как лихорадочно Субин, дрожа и вжимаясь в ёнджунову кровать, отрекался от того, кем есть, от того, что на самом деле чувствует и к кому, отказывался принимать себя и судорожно бормотал «я не такой, я… я не такой». А потом Ёнджун взял его лицо в ладони, приблизился и со всей серьезностью заявил: — Ты не можешь отрицать себя вечность. Позволь себе быть собой и станет легче. Может, кто-то и назовет тебя изгоем, неправильным или конченым, но хотя бы с собой ты останешься честен. А потом Ёнджун почувствовал его губы. На вкус — как ночь, холодная и манящая. Он мог бы поклясться, что эти три секунды были лучшими в его жизни. Прямо до того момента, когда Субин, отстранившись, не заявил: «нет, я ничего не почувствовал, значит я нормальный, я не такой» и вылетел из комнаты. Бомгю возвращает Ёнджуна в реальность, заставляя уйти от накативших воспоминаний, он касается уголка его губ мизинчиком, вытирает каплю крови и совсем несмело улыбается, когда Ёнджун устанавливает зрительный контакт и медленно приближается к чужому лицу. На вкус Ёнджун — как цветы. Голубые цветы и отчаянье вязко-соленое. Бомгю не отодвигается лишь потому, что Ёнджун придерживает его за затылок и не позволяет поменять положение. — Пожалуйста, — шепчет Ёнджун, — не отстраняйся. Бомгю смотрит в блестящие глаза напротив и слабо кивает. Все, что они делают дальше, обоим кажется безмерно неправильным, но Бомгю не отстраняется, а Ёнджун не прекращает сплетать языки в отчаянном, диком танце. В поцелуе этом жалость смешивается с обидой, и послевкусие горькое, обреченностью отдает. Ёнджун тянет с чужих плеч футболку, и Бомгю не отталкивает, он наблюдает будто, послушно следуя чужому крику о помощи. А Ёнджун стягивает с себя рубашку и притягивает Бомгю к себе. На эту ночь Ёнджун предпочитает остаться глухим. — Поцелуй меня, давай же, — шепчет. Бомгю обвивает тонкими руками ёнджунову шею и засасывает мочку уха, оставляет багровые метки на чужой коже, и только когда чувствует щекой что-то мокрое, отстраняется и смотрит на заплаканное лицо Ёнджуна. — Прости, прости, пожалуйста, давай продолжим, прости… пожалуйста, — хрипит тот, давясь слезами, и Бомгю печально вздыхает, глядя на этого потерявшегося мальчишку. В саду, что меж легких Ёнджуна, дельфиниум растет мучительно густо и обволакивает, точно самая крепкая паутина. Но Бомгю крепко обнимает за плечи, давая понять, что можно не притворяться, и Ёнджун обнимает в ответ, задыхаясь от спазмов в легких, и на долю секунды представляет жизнь вне паутины. — Хочешь я вызову такси, поедешь домой? — шепчет Бомгю, и Ёнджун лихорадочно мотает головой. — Можно у тебя переночевать? Я скажу родителям, что мы будем готовиться к экзаменам, — всхлипывает Ёнджун, — прости, что я все испортил, я просто… я хочу перестать это чувствовать. Но почему-то я не могу. — Я понимаю, — мягко улыбается Бомгю, — все хорошо, не переживай об этом. И да, можем поехать ко мне, родители все равно на кемпинге. Ёнджун согласно кивает, и Бомгю быстро надевает на себя футболку, а потом и на Ёнджуна. Он вызывает такси, и они едут к нему домой. В машине никто и слова не говорит, Бомгю лишь иногда бросает короткие взгляды, а Ёнджун все время смотрит на дорогу взглядом пустым тотально и внутренне умоляет себя держаться хотя бы здесь. — Я могу постелить в зале, а можешь в спальне спать, как хочешь, — говорит Бомгю, когда они переступают порог и скидывают обувь. — В зале будет нормально, спасибо. Бомгю кивает, молча указывает Ёнджуну на кухню приглашающим жестом, уходит в спальню и через пару минут возвращается с подушкой и пледом. — Чай, кофе, воды? — любезно интересуется Бомгю. — Нет, спасибо, — улыбается Ёнджун. — Вот и отлично, чая все равно нет, кофе мама галимый какой-то купила, а вода.. — он на секунду задумывается, — а вода есть, если желаешь, — широко улыбается и садится напротив. Пару минут они сидят в тишине. С Бомгю удивительно спокойно и почему-то не меньше комфортно. — У меня есть сигареты, хочешь? — прерывает молчаливую паузу Бомгю. Ёнджун разражается смехом. — По мне так видно, что хочу? Бомгю пожимает плечами. — Мне же не нужно на это отвечать? Ёнджун усмехается, а Бомгю поднимается с места, уходит куда-то в прихожую и возвращается через минуту с пачкой парламента. Ёнджун поджимает губы, многозначительно кивает и тянет из пачки две сигареты и зажигалку. — Это мамины, я не курю, — отвечает Бомгю на протянутую Ёнджуном сигарету. Ёнджун пафосно поджигает кончик сигареты, затягивается и, только вдохнув дым, кашляет сразу. Бомгю, подавляя смешок, устремляет на него вопросительный взгляд. — Я тоже, кхм, — Ёнджун смотрит на сигарету, печально вздыхает и тушит ее в пепельнице. Бомгю начинает заливисто смеяться, и Ёнджун смотрит на него, улыбаясь, думает, какой хорошей парой они бы были, как Бомгю мог бы любить его, как ценил бы и заботился, как рассказывал бы про звезды.. Из раздумий выводит рвущийся из легких кашель, который накрывает, точно лавиной. Лепестки дельфиниума сами срываются с губ, раздирая горло, кровь пачкает прозрачный стеклянный стол, за которым они сидят, и Бомгю спешит подать салфетки, гладит по спине и методично повторяет, что все хорошо. Ёнджун засыпает ближе к утру и лишь потому, что Бомгю приходит с комнаты и говорит, что из-за всхлипов не может спать. Забирается на диван, по-дружески тепло обнимает и накрывает пледом. Ёнджун так привык к холоду, что тепло кажется нереальным. Будто не для него. Будто создан он лишь для того, чтоб замерзать в бездонно-черных глазах Субина и ловить крупицы оттепели с его губ. Но с теплым Бомгю засыпает поразительно быстро.

***

Через два дня Субин находит Ёнджуна, перепачканным в крови, на холодном кафеле ванной. Тот улыбается кроваво-судорожной улыбкой, ведет пальцем по мрамору щек и глазами просит прощения. Субин переворачивает брата на спину и того снова рвет голубыми бутонами глупых, не нужных чувств. Вырвать бы их с корнем из легких как сорняки. Только те, точно лианы, плетутся меж ребрами паутиной и насмехаются будто, когда Ёнджун пытается сделать вдох. — Что с тобой происходит, Джунни? — хрипит Субин, придерживая брата за талию. — Прости меня, Бинни, я не должен был, я случайно.. — хрипло-тихое, искреннее до одури. — Что ты такое говоришь? Что с тобой случилось? — Любовь. Ёнджун теряет сознание.

***

Ёнджун никогда не думал, что Рай будет похож на больничную палату. Он осматривается по сторонам. На Ад вроде тоже не смахивает. — Джунни, — тэхенов голос возвращает в бренный до колик мир. — Тэ, — только и получается. — Не разговаривай. Я же говорил, сто раз тебе говорил, надо было рассказать все родителям, — взгляд Тэхена опухше-сочувственный, глаза красно-блестящие безмолвно просят прощения. Ёнджун понимает по тому, так Тэхен нервно кусает губы — он все рассказал. Они знают. И он.. знает.

***

Через пару дней Ёнджуна выписывают. Вручив подавители симптомов, с ободряющей улыбкой отправляют в добрый, недолгий путь и, вникнув в ситуацию, все, как один, настаивают на операции. Ёнджун ночью лежит в кровати и часа с два пялится в потолок. Будто там есть ответы. Скрип двери возвращает в реальность слишком резко. Ёнджун вскакивает на постели, но, почувствовав знакомый холод от пальцев на своем плече, расслабляется рефлекторно. Ёнджун думает, что неправильный, ведь как можно плавится ото льда. Субин открывает рот и набирает воздуха в легкие. Ёнджун следит за тем, как мерно вздымается грудь и завидует — он так свободно не может. — Прости меня, я не знал, — шепотом, оглушительно. — Ты не виноват, — Ёнджун улыбнуться пытается, и пусть в темноте не видно, — это же я влюбился в тебя. — Я не должен был.. Я не должен был, — Субин склоняет голову к его плечу, и Ёнджун чувствует, как сад в его легких ко льду безудержно тянется. Точно подсолнухи тянутся к солнцу. — Можно тебя попросить? — неуверенно спрашивает Ёнджун. — О чем-угодно, — звучит решительно. — Мне не нужно чего-угодно, только один поцелуй. Большего мне не надо. — Джунни.. — теперь не уверен Субин. Он себя не простит за то, что позволил Ёнджуну заковать себя в замок из льда. И сейчас, когда двери замка открыты, и солнце светит Ёнджуну, просит согреть, тот оглядывается на тающие глыбы и собой закрывает солнце, лишь бы дом его не растаял. Субин себе не дает отчета, но тянется к дрожащим губам своими, и вместо солнца луну возводит на черное небо. На губах Субина январь бархатно-снежный, Ёнджун вцепляется в его лопатки, словно боится упасть, лихорадочно жмется грудью, сплетает языки в необъяснимо правильном танго. И хоть никогда не умел танцевать, на долгих восемь секунд чувствует себя мастером. — Мама с папой считают, что нужно сделать операцию, — Субин рубит ёнджунов сад. И должно бы быть легче, но с каждым бутоном умирает и часть души. — А ты как считаешь? — надежда в глазах Ёнджуна теплится лунным светом. — Я разделяю их точку зрения. и тут же гаснет подбитым спутником. В саду Ёнджуна теперь вместо луны — тьма.

***

— Операция несложная, — ободряет врач, кивая анестезиологу, — когда проснешься, цветы в твоих легких больше цвести не будут. Остальные чувства будут возвращаться постепенно, но за год вернутся в полной мере. Кроме, конечно, любви. Она тебя мучить больше не будет. Дельфиниум на шее Ёнджуна убивает своим отсутствием. Словно, сняв кулон с шеи, тот оставил на всю жизнь ожог. Ёнджун, закрыв глаза, уплывает куда-то за океан и наблюдает со стороны, свесив ноги с орбиты, как люди в белом его вырубают сад. Слезы в глазах Ёнджуна бриллиантово-голубые. В его саду в последний раз идет дождь.

***

— Здесь без тебя скукотища была жуткая, — хлопает по плечу Ёнджун, шагая по школьному коридору. Тэхен рядом трещит без умолку. Ёнджун улыбается ему машинально. Бомгю встречает после уроков и целомудренно целует в щеку. Завтра будет три месяца как Ёнджун предложил встречаться. Бомгю точно подготовил сюрприз и подарок, и Ёнджун, свой завернув в красивую пеструю обертку, смотрит в зеркало и игнорируя стекающие слезы, репетирует, как будет завтра радоваться. За три месяца к Ёнджуну почти что вернулась злость, почти — радость и все вытекающие. Его врач говорит, что все чувства и эмоции человека можно разделить на четыре вида. И два из них вернулись практически в полном объеме. Страх и грусть тоже вернутся, но чуточку позже. Выходя из кабинета, Ёнджун смеется сам над собой и думает, как нелепо и иронично, что тот вулкан, который кипел в Ёнджуне еще недавно, можно охарактеризовать всего четырьмя чувствами .

***

Ёнджун проводит с Бомгю прекрасную месяцевщину. Бомгю так любит их называть. Он дарит Ёнджуну букет самых красивых белых орхидей, показывая, что не забыл, что это цветы Ёнджуна. После обмена подарками их ожидает ванная с лепестками. Ёнджун лежит в объятьях Бомгю и крутит меж пальцев красный лепесток розы. Он приходит домой под утро и долго плачет, сжавшись в комок на крыльце. Про себя отмечает — грусть — в полном объеме. Так о возвращении чувств отзывается его врач. В полном или неполном объеме. А если сейчас не в полном, то скоро будет. Ёнджун проходит на второй этаж и перед тем, как пойти к себе в комнату, заглядывает в общую с братом ванную, откуда слышит сдавленный кашель. Субин, обнаженный по пояс, смотрит затравленно, словно раненый зверь. С его губ, разбиваясь о кафель, падают капли крови. Ёнджун подходит чуть ближе и чувствует, что к нему только что вернулся страх. В полном объеме. В глазах Субина ночь осыпается в пропасть глыбами льда, в умывальнике — лепестки орхидеи. Слишком белые в слишком красной крови.