Я родился в сентябре

      Аты-баты, шли солдаты, дышишь степью — дышишь ватой. Кто родился в сентябре, тот за сутки и помре.       Бурах родился в сентябре, но год назад не умер, да и теперь не собирался. В этот сентябрь он намеревался отметить свой день рождения как положено: собравшись с друзьями и детьми за столом, полным всевозможных яств, с выпивкой и долгими разговорами.       В прошлом году о дне рождения он и не думал. Слишком был занят аутопсией умерших зараженных и варкой тинктур — даже не вспомнил, что ему вообще-то исполнилось двадцать семь. Теперь же, в свои уже двадцать восемь, Артемий встречал и провожал в дом гостей, перебегая от входной двери до накрытого стола на втором этаже и вновь вниз, на кухню, чтобы спросить, не нужна ли Ларе помощь.       Равель сама вызвалась готовить, прекрасно понимая, что Бурах, даже с помощью детей, не справится с масштабами: слишком уж много гостей ожидалось. И Стах, и Гриф, и младший Ольгимский, и оба Стаматиных, и даже приехавшая из Столицы Юлия. Артемий писал ей письмо, не питая никаких надежд, но был приятно удивлен, когда получил от нее ответ буквально за день до готовящегося праздника. Из Каиных пришел только Хан с Капеллой. Мария приходить отказалась напрочь, а Георгий с Виктором слишком уж были заняты своим городом по ту сторону реки — за год они возвели уже два квартала и останавливаться на этом не собирались.       — Ну что, медведь, — поздоровался с Бурахом Рубин, переступая порог, — сколько тебе уже, лет тридцать? — спросил он с легкой ухмылкой, держа подмышкой бутылку явно не молока.       — Смешно, аж животик надорвешь, — ответил Артемий и повернулся в сторону кухни. — Спичка! Еще стульев неси!       — Да несу я, несу! — послышался голос парнишки, а затем и тихий смех Лары. Спичка выбежал из кухни, таща сразу два табурета, а затем показалась и Равель, упершись плечом в косяк, держа деревянную лопатку.       — А тебе бы все съехидничать, — подметила она, посмотрев на Стаха. — Чего принес? Спирта, небось?       — Ага, стоградусного, — хмыкнул Рубин, вздернув подбородок. — Ты Темке не жена, вот и не ворчи!       Гости в основном в качестве подарков приносили еду и алкоголь. От Стаха — мягкая травяная настойка, хоть и не твириновая; твири уже почти не осталось. Лара и собственно испеченных пирожков с печенью принесла, и сама встала за плиту — салатиков настругала, мяса нажарила, селедку разделала и нарезала. Ольгимский дополнил разнообразие стола солеными огурцами, которые закатывала еще его покойная матушка, а Капелла ограничилась скромным букетом из полевых цветов. Петр Стаматин же подарил ему цвет буквальный — картину, на которой был изображен сияющий всеми оттенками радуги бык, стоящей посреди холодной туманной степи.       Всех Бурах приветствовал, всех провожал к столу, помогал Ларе таскать блюда. Юлия его удивила: в качестве подарка привезла копию своей научной работы, в которой, как она и обещала, он упоминался. На втором этаже уже стоял шум и гам: у давно и тесно не общавшихся появился повод вновь поговорить, и все использовали эту возможность на полную.       Наконец все собрались. Зазвучали тосты, началось чествование именинника; Артемий неловко чесал щетинистую щеку пальцем, отмахиваясь от лестных слов, Спичка с Мишкой хихикали, о чем-то шепчась, а Лара пихала его плечом, призывая не скромничать.       Да, день рождения был у Бураха, но в итоге говорили люди не о нем — такова уж была природа дней рождений. Стах расспрашивал Юлию о ее работе и о Столице, Андрей с Петром и Грифом разговорились о Соборе, вспомнили Еву, выпили за ее покойную душу, замолчав на целую минуту. Позже Влад со Стахом взялись обсуждать дела рабочие: новенькой, только построенной больнице было необходимо новое оборудование, и они придумывали, как бы выпросить добро у Сабурова.       Хан с Капеллой откланялись в районе девяти вечера. Только они ушли — забежал Ноткин, похлопал Артемия по плечу (благо за год тот так вытянулся, всего на полторы головы ниже его стал), всунул ему в руки сверток и сбежал. Подарил целый шмат вяленого мяса. Бурах надеялся только, что не украл с Боен, на которые со скрипом зубов и множеством условий его все-таки пустили работать.       Не успел он закрыть дверь, как на пороге показался новый гость. Артемий заулыбался, привалившись плечом к косяку:       — Опаздываешь, ойнон, — сказал он, скрещивая руки на груди. — На целый час опаздываешь.       — Как и всегда, — тяжко дыша (бежал, что ли?) начал Данковский, — время — мой враг. Нужно было дождаться результатов эксперимента, — забормотал он и глубоко втянул в себя воздух, приводя дыхание в порядок. — Я неделю над ним корпел, а ты от часа без меня не развалишься.       — Ой, да заходи уже, — и Бурах потянул его на себя, закрывая дверь. Он мазнул губами по щеке Даниила в приветственном легком поцелуе и быстро отстранился, направляясь вдаль по коридору. — Пойдем, тебя уже заждались. Особенно Юлия.       Бакалавр не успел возмутиться чужому — и совершенно неуместному — проявлению нежных чувств, тем более, когда в любой момент кто угодно мог спуститься и увидеть их. Данковский только тяжело вздохнул, поднимаясь вместе с Артемием на второй этаж, где по-прежнему гудели прерывающие друг друга голоса. Только он оказался в комнате, все взгляды тут же устремились на него.       А затем все присутствующие захлопали в ладоши. Андрей засвистел, Петр заулюлюкал, Юлия усмехнулась, хотя аплодировать не перестала.       — Эм... Спасибо, конечно, за вашу безудержную радость меня видеть, — с толикой неудовольствия проговорил Даниил, когда все утихли, и сел за стол, — но разве сегодня чествовать нужно не Бураха?       — Я же говорил, будет весело, — ухмыльнулся Артемий, скрываясь вдруг за дверью своей комнаты — бывшей комнаты его отца.       — Ага, братишка, повелся! — рассмеялся сидящий рядом с Данковским Андрей, крепко обнимая того за плечо и принимаясь натирать ему костяшками пальцев макушку.       — Эй! — Стаматин отвязался от него так же быстро, как и привязался, будто простой узел, от которого потянули за ниточку. — Я бы попросил!..       — Да ладно тебе, как еще нам встречать аж самого бакалавра танатических наук, который из своей лаборатории не вылезает и людей не видит? — заерничал Андрей и залпом допил остатки своего самогона, громко стукнув по столу опустевшим стаканом.       — Не «танатических», а «танатологических», умник хренов, — хмыкнул Даниил, стягивая с себя пиджак и перевешивая его через спинку стула, на котором уселся.       — Да больно уж много разницы, — подал голос Спичка, ковыряясь вилкой в своем недоеденном салате. — Главное, что с мозгами.       — А ну цыц! — грозно, но с некоторой мягкостью в голосе прикрикнул Бурах, вернувшись из комнаты с двумя подозрительно знакомыми бутылками. — Нечего языком молоть. Наелся — иди, гуляй, — сказал он, ставя бутылки на стол.       — Это же... — тихо, с некоторым неверием в голосе проговорил Петр, пялясь на пойло во все глаза.       — А что, можно? — оживился Спичка, и даже Мишка подняла голову, сверкнув неподдельным интересом в глазах.       — Сегодня можно, — и парнишка радостно вскочил с места, увлекая за собой названую сестру. — Чтоб к утру вернулись! За Мишкой в оба глаза смотри, понял?       — Понял! — и они сбежали, и послышался скрип половиц, а потом и торопливые, удаляющиеся вниз по лестнице шаги.       — Не страшно тебе их одних ночью отпускать? — с сомнением спросила Юлия, не успев детей и взглядом проводить.       — Да лучше уж так, чем как полгода назад, — проговорил Артемий, вновь усаживаясь за свое место во главе стола. — Сбегали по ночам через окно, представляешь? И не знаешь ведь, куда пойдут и когда вернутся.       — Подростки, что с них взять, — хмыкнул Даниил, пододвигая к себе наполовину опустевшую тарелку салата, чтобы отложить себе.       — А сейчас знаешь? — поинтересовалась Юлия, доставая портсигар. — Позволите?       — Детей нет — позволяю, — ответил Бурах, потянувшись за одной из бутылок и откупорив ее. — Да им что ни запрещай — все побоку. Договорились: я говорю время, в которое их жду — они обязаны быть как штык. Где они гуляют, я знаю, если вдруг что, найду. Ко времени не вернутся — выловлю и под ключ, под домашний арест, — сказал Артемий строго, наливая себе треть стакана. — Раз уже оплошали, дома неделю сидели.       — Бурах, — вновь подал голос Петр. — Это же то, о чем я думаю?       — Да, — приулыбнулся он; вторую бутылку открыл уже Стах, отливая себе тоже. — Твирин. Ра-ри-тет, — по слогам и будто бы с гордостью проговорил гаруспик. — Кто хочет, налетайте.       Артемий и сам не знал, почему отложил несколько бутылок — то ли пытался сохранить остатки былых чудес, то ли берег как раз для таких случаев. С каждым месяцем твири в степи становилось все меньше и меньше, стоимость раньше дешевого твирина взлетела до небес, и если кто его и изготавливал, то только для того, чтобы поставлять в Столицу, а не продавать в Горхонске.       Все оживились и вновь заговорили. Комната наполнилась шумом, смехом и запахом табака и твири. Заметно опьяневший Гриф крепко обнял Рубина за шею и завел разговоры: «Ты меня уважаешь?» Данковский начал обсуждать с Юлией ее научную работу, которую в Столице приняли с сомнением и критикой, но все-таки приняли. Бурах с Ларой и Владом завели разговор про школу, которую Равель спонтанно организовала в своем доме; Петр с Андреем, попивая твирин, ударились в ностальгию по хорошим и плохим былым временам.       Сидели они до половины первого, потом начали понемногу расходиться. Первым откланялся Ольгимский, после него ушла и Лара с Юлией, которой Равель во время празднества предложила одну из своих гостевых комнат. Затем — Стаматины. После — Гриф со Стахом, в обнимку и пьяно шатаясь.       Проводив последних гостей, Артемий уже хотел было вернуться на второй этаж, к Даниилу, но тот уже спустился сам, на ходу натягивая на себя пиджак.       — А ты куда? — недоуменно спросил Бурах, ненарочно преградив бакалавру дорогу.       — Все ушли, и я пойду, — хмыкнул Данковский, боком пытаясь протиснуться между Артемием и стенкой тесного коридора, но мужчина положил ладонь ему на плечо, теперь останавливая совершенно нарочно.       — Даня, ну вот не начинай, — вздохнул он, заглядывая в чужие, едва ли пьяные, но точно ужасно уставшие глаза. — У тебя вид такой, будто ты двое суток не спал. Если не трое.       «Четверо, вообще-то», — Данковский не ответил, но прочитать эти слова можно было буквально по его осунувшемуся лицу.       — Бурах, мне еще нужно записать результаты эксперимента... — начал было он спорить, но Артемий не дал ему продолжить:       — Этот твой эксперимент уже закончился, да? Вот никуда он от тебя не денется. Иди, отдохни, — и Бурах развернул его, вновь направляясь вместе с ним на второй этаж. — Завтра своими результатами займешься, а мне на день рождения подари хотя бы свой покой.       — Чисто технически сейчас уже не твой день рождения, — завел свою песню Данковский, но сопротивляться не стал. — Сегодня уже как раз то самое «завтра», в которое я должен работать.       — Рабочий день во сколько начинается? — спросил Артемий, доведя его до своей комнаты. — В восемь. Вот в восемь можешь идти, куда тебе вздумается, и заниматься своей наукой.       Даниил пробурчал себе что-то под нос, пока Бурах зажигал масляную лампу, и принялся раздеваться. Он не в первый раз ночевал у Артемия, но каждый раз как в первый удивлялся тому, как им удавалось уместиться на одной маленькой полуторной кровати... только вот Бурах ложиться с ним не торопился.       — А ты? — спросил Данковский, рухнув на постель в одном белье, но пока не торопясь забираться под одеяло. Казалось, жесткий матрас был мягче лебяжьего пуха — так сильно он устал, что будто лежал на нежнейшей, топящей его в своей глубине перине.       — Со стола надо убрать, — пожал плечами Артемий, и тут же не дал Даниилу сказать: — Нет, мне не нужна помощь. Закончу — приду.       — А чего Равель не осталась? — спросил Данковский с неудовольствием, проводя ладонью по своему усталому осунувшемуся лицу.       — Она и так мне достаточно помогла, хватит с нее, — проговорил Бурах, осторожно вытягивая из-под Даниила одеяло и укрывая им мужчину. — Так что амаа тат, ойнон, и спи.       Данковский закатил глаза, но тут же их сомкнул, не в силах теперь сопротивляться усталости — даже звон собираемой Артемием посуды и его частые грузные шаги не могли ему помешать провалиться в дрему. Разомкнул он веки, будто это он очень долго моргал, а не спал целый час. Бурах лег рядом, обнимая и вжимаясь грудью в его спину, и Даниил, ощутив себя окончательно укрытым и защищенным, положил ладонь на чужую и полноценно заснул.       Очнулись они на рассвете лицом к лицу. Сначала Артемий, решивший полюбоваться спящим возлюбленным, потом Данковский, разбуженный мягким влажным поцелуем. Даниил потянулся обнять Бураха за шею и ответил, лениво проталкивая язык меж губ, сплетаясь им с чужим, невольно простонав от удовольствия.       — Первое приятное пробуждение за последнюю неделю, — проговорил Данковский, любовно накрыв ладонью чужую щетинистую щеку.       — Тебе бы еще поспать, хөөрхэн.       — Дети скоро вернутся, — вздохнул Даниил, прикрывая глаза.       — Они вернутся, отчитаются, что пришли, и опять уйдут, — ответил Артемий, утыкаясь носом ему в макушку и притягивая к себе за талию крепче. — Побудь со мной еще немного. Засел в своей лаборатории, я тебя неделю, считай, не видел.       — Хочешь сказать, что скучал?       — Очень скучал, — тихо проговорил Бурах, начиная осыпать поцелуями чужое лицо, задерживаясь на губах и перемещаясь по подбородку к шее, ведя теперь языком к уху.       Бакалавр тихо вздохнул, охотно отзываясь на ласку, откинул голову, позволяя мягким укусам рассыпаться по шее и плечу. Артемий двинулся, навис сверху, подгоняя возбуждение своими большими ладонями, скользящими по груди и бокам, впивающимися в разгоряченную кожу. Данковский глухо промычал, вцепляясь Бураху в светлые пряди на затылке, задрожал, тоже подразнивая пальцами — очерчивая ими чужой напрягшийся низ живота, вжимаясь рукой, вызывая томную сладостную тяжесть. Даниил нетерпеливо потянул Артемия за волосы, столкнулся с ним губами в горячем мокром поцелуе, и толкнул бедро между чужих ног, выгибаясь в ответ на чужие прикосновения.       Грудь заходила ходуном от частых вздохов, когда Бурах толкнулся губами и языком в чужое ухо, щекотно и тепло, но трепетно до дрожи. Данковский не смог сдержать стона, сначала хватая Артемия за бедро, потом поводя коленом меж его ног. Невооруженным взглядом можно было увидеть, как крепко у Бураха стояло, но Даниил и не смотрел — стремился целовать чужое плечо, пока целовали его шею, дразнился, вжимая пальцы в кожу над подвздошными костями, откровенно залезая за край нижнего белья.       — Ты же знаешь, что я хочу тебя? — хрипло, соблазнительно низким голосом спросил Артемий, и Данковский с новой силой расслабился, отдаваясь во власть чужих рук.       — Знаю, — выдохнул он, тщетно пытаясь вернуться к благоразумию. — Но если дети вернутся и услышат мои стоны, ты возьмешь на себя за это всю ответственность.       Бурах усмехнулся ему прямо в губы, приподнялся и вовсе сошел с постели, заглянув в ящик письменного стола.       — Они смышленнее, чем ты думаешь, — доставая из ящика круглую металлическую коробочку. — Услышат стоны — сами побегут прочь, лишь бы не мешать.       — Паршивый из тебя родитель, — хмыкнул Даниил и удовлетворенно вздохнул, вновь ощутив на себе вес чужого тела.       — Они сироты и беспризорники. Я уважаю их личные дела, пока они уважают дела мои. Я им не говорил, но, думаешь, они не знают, что мы с тобой спим?       — Это самый несексуальный разговор за всю мою жизнь, — пожаловался Данковский, а Артемий мягко стянул с него и одеяло, и белье, и пристроился меж его ног, набирая пальцами добротное количество бесцветной склизкой мази.       — А я думал, ты привык к жизни в нашем городе, — проговорил Бурах, прислонившись смазанными пальцами к пока еще сжавшемуся входу, едва проталкивая фалангу, стараясь хоть немного расслабить.       — Последнее, о чем мне хотелось бы говорить сейчас, — попытался начать Даниил, покорно разведя ноги и пытаясь расслабиться, — так это о твоих детях.       — Ты сам начал о них говорить, — и Артемий был прав. И Данковский хотел возразить, что, вообще-то, он беспокоился о последствиях раскрытия их личной жизни; дети ведь вечно любят болтать направо и налево.       Но палец внутри, едва-едва задевающий простату, вынудил Даниила умолкнуть и тихо простонать. Он свел бедра, упираясь ими в чужие широкие плечи, откинул голову и двинул тазом навстречу, вцепляясь пальцами в постельное белье.       И Данковский провалился вглубь своих ощущений. Двигающийся внутри палец, держащая его под коленом рука, теплые поцелуи, рассыпавшиеся по внутренней стороне бедра. Горячий язык, которым Бурах провел по сочащемуся предэякулятом члену... Даниил хрипло простонал, окончательно расслабляясь и позволяя Артемию ввести и второй палец. Он любовно, с бесконечным желанием и томлением смотрел на Бураха, прежде чем откинуть голову от очередного, более ощутимого толчка, отдавшегося волной густой истомы по всему телу. Артемий делал ему приятно, дразня языком напряженный, чуть подергивающийся член и стимулируя простату не только изнутри, но и снаружи, массируя большим пальцем под мошонкой. Данковский положил ладонь ему на голову, скользя пальцами между прядей.       — Я думаю... Уже достаточно... — проговорил он, тяжело дыша, и Бурах кивнул, вновь нависая над ним.       Даниил переместил руку ему на затылок и утянул в новый поцелуй, пока Артемий медленно вставлял ему, свободной рукой упершись в постель слева от чужой головы. Он начал медленно двигаться, и Данковский стиснул его коленями, выгибаясь, трясясь от сладостного ощущения абсолютной заполненности. Член обдало теплом, когда Бурах прижался теснее, зажимая между их телами чужую плоть, а после задвигался чаще, впиваясь пальцами Даниилу в бок.       Данковский блаженно промычал, обнимая его за шею, и зашелся частыми стонами, принимая Артемия всем собой, всем своим естеством. Он уже забыл и про недельный эксперимент, и про свою вину за то, что даже подарка Бураху не принес. Тот все равно не злился. Тот любил его, и любовь его была так глубока, что в ней можно было захлебнуться; собственно, это Даниил и делал, хватая ртом воздух, задыхаясь в стонах, царапая Артемию лопатки.       Они вновь поцеловались, столкнувшись ртами так, что губы разбились, Данковский громко промычал, крепко держа Бураха за затылок, не позволяя отстраняться. Напряжение взорвалось в низу живота. Даниил кончил, дрожа всем телом и прижимая Артемия к себе ногами.       Тот рыкнул в поцелуй и отстранился, только чтобы впиться зубами в его шею. Толчки — мучительно приятные, бьющие по чувствительности от оргазма, вдруг прекратились. Бурах дрогнул, кончая тоже. На шее Даниила расцвел алый засос.       Они перевели дух, просто лежа друг рядом с другом, обнимаясь и лениво целуясь. Только когда часы отбили десять утра, Данковский вздохнул и покинул тепло чужих рук, принимаясь одеваться. Пара привела себя в порядок и, как бы прискорбно это ни было, Даниилу правда нужно было выдвигаться.       — Даже на чай не останешься? — спросил Артемий, проводив Данковского к выходу.       — Зайду вечером на кофе, — улыбнулся он, и в сердце потеплело. Бурах всегда наслаждался чужой улыбкой и обожал ее наблюдать, учитывая, через что Даниил прошел. Прошел и все равно может быть счастливым.       — Тогда буду тебя ждать.       Артемий улыбнулся в ответ и, сделав шаг вперед, погладил его по щеке, нежно целуя. Данковский ответил, положив ладонь ему на грудь, отстранился и кивнул, разворачиваясь. Сжал дверную ручку. Заметил записку, которую под эту дверь подсунули.       — «Мы пришли, взяли еды на завтрак и ушли. Вернемся вечером. Спичка и Мишка», — прочитал он, усмехаясь.       — Я же говорил, — растянул Бурах, складывая руки на груди.       — Научи своих детей писать, Тема, — с улыбкой сказал Даниил, отдавая записку и закрывая дверь. — «Вирнемся вечиром» — это ни в какие ворота.       — Научу, научу, — ответил Артемий. — Давай, жду тебя вечером, — проговорил он, закрывая за Данковским дверь. Бросил взгляд на записку, тепло улыбаясь.       «Вирнемся вечиром». Ну и грамотеи.