Saints

Раз уж оказался едва ли не запертым в поместье, то обязан был мало-мальски разбираться в происходящем. Например, почему учитель Сун, стоило его увидеть, пребывал в крайне скверном настроении. Отчего постоянно бормотал что-то то на всеобщем, то на здешнем языке, да на Чонвона целенаправленно не глядел. Чонвону любопытно — и только. — В чём вина десницы Ли? — спрашивает без утайки во время бессовестно позднего ужина под открытым небом. Ярко светит луна, мерцают звёзды. Поразительно, насколько гармонично вписывался Пак Чонсон в пейзаж с горечавками, деревьями с мелкими оранжевыми и зелёными плодами да с прочими красотами в своём золотисто-чёрном одеянии. Нынешняя пища не изобиловала мясными блюдами, но была сытной. Уда обмолвился, что многие из детей впервые испробовали говядину и курятину тут — в военной школе. Подобное не являлось таким уж по-настоящему диким, зато противоречивым — пожалуй. Кровожадные зрители — и практически не мясоеды? Воистину дикий народ. — Он тянет эту страну туда, куда не стоит. — Не понимаю… — хмурится Чонвон. — Сону чужой и чужим останется навек. Он это знает, я это знаю. — И всё — вражда ни о чём? Ты тоже чужак. Глава вдруг взирает на Чонвона темно, яростно. Усыпанные кольцами тонкие пальцы сжимают кубок со сливовым ароматным вином до побелевших костяшек. А дева, что играла на нежном музыкальном инструменте со струнами, резко умолкла. Воздух становится раскалённым, и ничего непонимающая муза под одобрительным взором господина стремится поспешно уйти. Чтобы унести тяжёлый инструмент, ей на помощь приходит стражник, но даже он — с надетым шлемом, — будто кривится и убивает глазами-стрелами. И в чём чонвонова провинность? Казалось, ежели кто находился рядом с Чонсоном и гостем, тотчас считался лицом доверенным, проверенным. Сам Пак выражал некоторое сомнение по поводу того, что предавшие своего господина слуги или вовсе бесстыжие лазутчики находились на территории поместья, жадно вынюхивая любую информацию. — Чем ты ему мешаешь? Чем он мешает тебе по существу? — продолжает Чонвон, не стесняясь сказанного ранее. Правда есть правда — как ты её ни обзови, как ты её ни одень. — Учитывая, что под моим началом тренируют большую часть следующего поколения стражей, а стражи — это те, кто находятся рядом с Его Величеством?.. — строго парирует Пак, стоя близ маленького фонтана. — У десницы есть причины не доверять тебе жизнь повелителя? Усмехнувшись, мужчина неспешно возвращается. Ставит кубок подальше от края стола, на пару мгновений замирает в задумчивости. А затем ладонь его быстро находит ладонь Чонвона и сжимает ласково, но ощутимо крепко. Пусть выкупленный пленник жил в поместье трое суток, ещё не сумел привыкнуть к подозрительной нежности Кровавого бога. Мужчины, кто с лёгкой руки бросил в клетку целебную мазь и удалился, как если бы являлся близнецом того, чьё колено соприкасалось с бедром Чонвона сейчас. Но это один человек — человек, зовущийся главой Арены. — Я скажу лишь раз, и никогда мы не вернёмся к этому разговору. Понял меня? — Да, — Чонвон прижимает кулак к левой стороне груди в знак клятвы. — Наперво, Чонвон из Аркадии, — голос старшего звучит немного иначе, чем обычно. — Для меня старого дома нет — эта страна дом мой. И за неё я освежую сотню, нет, тысячу людей. За неё я сожгу храмы неправедных, не побоюсь Богов и, если понадобится, возьму на душу грехи пострашнее. В сию секунду возвращается Кровавое Божество. Во всей красе. Нет, Чонвону не померещилось за прутьями клетки, и морок сырости и голода не затуманил его сознание. Он не ошибался ни на мгновение на счёт Пак Чонсона, несмотря на то, что имел возможность узреть другую часть его чёрствого сердца. Выкупленный и облюбованный, обласканный трепетным вниманием подчинённых Главы Чонвон не должен был расслабляться. Чего, признаться, предусмотрительно не сделал. Однако семена сомнений успели поселиться внутри и дать робкие, совсем хиленькие ростки. (опасно.) — Сону — подлая инородная тварь, сумевшая прижиться в нашем государстве. Молитвами твари этой скоропостижно умер предыдущий повелитель — якобы сердце подвело, — злобная усмешка украшает бледные губы, а в зрачках пляшет огонь. — Первая жена покойного царя упала на лестнице и сломала шею, вторая добровольно отправилась в один из Старых дворцов, прихватив всех своих детей. Братья Пак Сонхуна уступили ему — прежде не слишком образованному, нехваткому наследнику — трон. Ли Сону — непримечательное имя, незначительный родственник владыки Аията. И вон сколько хитросплетений, что связаны с ним! Сколько свершившихся умелых интриг! Совпадения бывают, бесспорно. Трудные времена наступают в каждой стране — неурожаи, болезни и отсутствие достойных претендентов на престол. Смута, грызня за власть и бесчисленные смерти. Но, увы, зачастую нет дыма без огня. И мужчина словно в подтверждение молвит: — Я согласен с позицией сына первой покойной госпожи, коему интересны лишь яства и задницы служанок. Я бы проглотил только это обстоятельство, но не все прочие. — Что кроме? — прочистив горло, не прекращает ворошить прошлое Чонвон. Ежели принялся — доводи до конца всегда. — Какие обстоятельства вынудили тебя возненавидеть его? Разве ты не доволен тем, что правит Пак Сонхун? Он плохой царь? — Я недоволен тем, что чересчур много вложено в уста повелителя не нашего. И слишком много народа сгинуло — тех, кто служил на благо отца Пак Сонхуна и придерживался укоренившейся политики. Чонсон фактически повторял то, чем делился ранее. Что куча людей на высоких должностях померла или лично попросила освободить их от должностей. Что чуть ли не все слуги, доселе исполняющие обязанности в Есевонском дворце, отправились вслед за своими господами, а подчинявшиеся ранее Пак Сонхуну — напротив, прибыли в столицу. (а разве не везде так?) — А ты? — Я не позволю этой твари осуществить задуманное. Сону давно глядит в сторону Аията, прощупывает почву. — Это естественно, — не соглашается с ходом его мыслей Чонвон. — Ли Сону любит свою родину и, верно, намеревается устроить мир. Его можно понять: взяли в плен, оставили тут в качестве заключённого и, посмею предположить, в Ароире не потчевали тем, чем потчевал меня ты. Но его помощь царю приносит и хорошее. Рождённый господином и нашедший союзника в, как болтали, ранее обделённом наследнике — чем Сону выделялся? Политические распри Яну не знакомы — недоступны для того, кого учили подчиняться приказам Генерала, готового за любого из своих воинов отдать жизнь. Кто подчинялся Генералу, который не отсиживался в каменных стенах, а стоял бок о бок с прочими в сражениях и речами своими воодушевлял. Тишина рвётся без звука. Падающая звезда рассекает молочно-синее небо, и процеженное сквозь зубы вынуждает умолкнуть своевольных сверчков, вздумавших нарушить ночной покой: — Отправляйся к себе, Чонвон. Видимо, неподготовленному уму не суждено понять глубину замыслов гадюки. Что?.. «Не суждено понять»?.. Отмерев и коротко промаргиваясь, Ян встаёт из-за стола и внимает приказу. Именно приказу — ибо сталью звенели его слова, от былой постельной нежности не осталось ни крупицы. Как обманутый средь безграничных жестоких песков путник, Чонвон твёрдо осознаёт: оазис — не что иное, как мираж. Отчего, если Чонсон отыскал в Есевоне дом, ему бы не смириться с обыденным? Власть постоянно меняется, так что путей испоконвечно немного: либо следовать ей, либо бороться и не удивляться худому. Чонвон не принимает ничью сторону; он не принимает непонимания поверхностных истин. Но всё-таки Яну было что высказать от себя лично. Так или иначе, а за уплаченное золото Чонвон не в ответе: — Я понял смысл того, о чём ты предупреждал. — Поясни, — Глава у него за спиной вопросительно склоняет голову набок. Младший оборачивается и без страха проговаривает: — Ты сражался на Арене, но не сломался — сам себя поломал и выстроил заново. Уда сказал, что искуснее тебя никого не было и сейчас нет. — И? Вот и подтверждение. Но если быть откровенным, Чонвон не подозревал, что получил бы правду в столь резкой и быстрой форме. — «Ты не победишь, если останешься человеком», — твои речи? — Мои. — «Я не хочу, чтобы ты превращался в монстра», — тоже твоё, — Чонвон поджимает губы. — Может, наши суждения ошибочны и мы не похожи — не спорю, ибо все ошибаются. Но я знаю наверняка: победив на Арене, я бы не сыскал утешения в этом. Я бы остался собой. Кровавый бог щурится: — Значит, поощряешь змею? — Понимаю его — и всё. Я ни на чьей стороне, потому что я преисполнен глубокого равнодушие к вашим землям, — Чонвон вздыхает, отвлекаясь на пролетевшего мимо мотылька. — Вероятно, господин Пак, вам стоило бы оставить меня среди пленных. Потому как по прошествии месяца я уйду искать смысл в других краях, потому что убеждён: он запрятан не здесь. И если десница возвращается к истокам своим — я не гляжу на его методы, не сужу правильность или неправильности поступков его, — то ты следуешь чужим. Ты позабыл свои корни, став заменой Глав-предшественников. Ты ничем не отличаешься от них. Это всё, что захотелось озвучить. Позднее беспрепятственно уходя по длинным прохладным коридорам в свою опочивальню, Чонвон погружается в глубокие раздумья. В их общей стране порицали кровавые пиршества пленённых, тем более на потеху народу. В их общей стране учили никогда и ни за что не забывать о доме, даже если дом перестал таковым для тебя ощущаться. Кровь — не вода. В Есевоне же ею упиваются, как родниковой. И культ её — религия, держащая рты на замке.

***

— Тебе следует что-то выбрать, мальчишка. — А? — Чонвон оборачивается. И едва не получает тренировочным деревянным мечом по икре, вовремя выставив руку с оружием таким образом, чтобы избежать удара. Уда хнычет в негодовании — упущен идеальный шанс подловить временного наставника, нанести «сокрушительный» удар. Однако, завидев учителя, малец почтительно кланяется и под одобрительный кивок убегает на другой конец тренировочной площадки. Немногие дети в обеденный перерыв горели желанием обучаться до изнеможения, учитывая капризы местной погоды. Да и непривыкший к палящему солнцу и раскалённой до трещин земле, как бы то ни было, Ян Чонвон притомился. Возможность смыть с тела тонкий слой песка и жирность пота — важнейшее благо проживания в поместье. А впрочем, Чонвон терпел худшее. Сун, слегка покачиваясь при ходьбе, усаживается на одинокий валун. Скорее всего, камень не стали выкорчёвывать по этой причине — чтобы старик мог наблюдать за обучающимися без лавки или стула. — У меня было девять сестёр, четверо из которых были возмущены фактом рождения в возвышенной семье, — скрипуче начинает он. — Им претили комплименты, золото украшений и внимание богатых мужчин. Они считали свои привилегии проклятьем, отождествляя себя с простыми гражданами… Думаешь, я не научился читать притаённое отвращение в глазах, смотрящих с равнодушием? — Я не понимаю вас. Город, в котором Ян Чонвон родился и вырос, отличался от города-соперника прямотой везде. Философы и прочий «извращённо культурный сброд» не почитались там, где растили воинов, а не великих мыслителей, воспевавших свою богиню-покровительницу да сочинявших огромное количество од. Отменное здоровье, овладение военным искусством и безупречная дисциплина — таков залог процветания. Как молвил царь (и Генерал) — опытный стратег, сильнейший и умнейший из мужей, — так оно и было. Никакого народовластия, бессмысленной болтовни средь тех, кто мнил себя умным, а на деле не знал ничего о смерти, ибо о таковой либо слышал, либо видывал уже остывшее тело. Чонвону надо говорить прямо, без утаек и философских приёмов. Не это. — Ты гордец, и гордец тот ещё. Похлеще Чонсона будешь, — Сун ставит палку, чтобы опираться на неё двумя ладонями. — Иметь гордость и быть гордецом — не одно и то же, — хмуро отрезает Чонвон. Где связь якобы с непомерной гордостью и отвращением? Да, учитель Сун прав отчасти. Но исключительно из-за того, что Чонвон считает омерзительными подобные развлечения, лишённые благородства и идущие наперекор его личным устоям. Омерзительна сама затея публичного унижения без весомых причин, воспевание кровожадности и ликованье смерти. — Если бы ты имел только гордость, решил остаться бы подле моего великого ученика сразу — в золоте, шелках… Ты же гордец, потому как не стерпел поражения на родине, а смерть быстрая и лёгкая стала бы для тебя поражением более унизительным. Ты как пёс, верный своему хозяину до последней капли крови, пусть хозяин тебя избивает, периодически морит голодом и ни во что не ставит. Но я понимаю, — смежив веки, Сун достаёт из внутреннего кармана сосуд, дабы смочить горло, — некоторым не суждено осознать прелесть того, чего они заслуживают. Что они могут забрать. Довольствоваться малым — твой удел, вместо обретения власти. Кулаки сжимаются до хруста, на скулах ходят желваки. Чонвон будто оказывается на площади, переполненной людьми с иным мировоззрением. Единственное хорошо что прояснилось: учитель Сун подначивает Чонсона продолжать следовать данному пути, что протоптан веками, однако сам скрытно называет рабом Чонсона. Старик благоволит Арену, возможно, презирает соседнее государство в духе ярого патриота и вместе с тем питает лютую ненависть к чужестранцу, сумевшему захватить должность десницы и посадить предварительно на трон того, кого не ожидали там видеть. Различие, верно, в трактовке. Повсюду. Чонвон не знает, как правильно подобрать слова. Если бы он мог беспрепятственно уйти, его бы действительно давно не было в поместье Главы. Однако истина такова: Ян по-прежнему пленник, зато пленник пощадный, отчасти снисходительный и интересный пленителю. — Мы никогда не склоняли ни перед кем голову, помнили о главном: как нас сжигали и вешали, как пытались отменить нашу культуру сотни лет назад. Аиятская Змея, поверь мне, вскоре предложит повелителю брак с кем-то из своих родственниц — дев из Аията. В рождённых детях будет течь чужая кровь, и когда настанет время, нога Умина будет топтать наши земли. Покойный Его Величество был в восторге от Чонсона, поддерживал его идеи. А что теперь?.. «Ты сам вырастил из некогда такого же пленника, как и я, ручную собаку, — думает Чонвон, и по спине пробегают мурашки. — Ты приютил его — утратившего веру и дом, — чтобы сделать ручным». Старик неодобрительно хмыкает, словно Ли Сону — венец бед мирских. Дальнейшее Чонвон рад бы не слышать, да слух отменный не подводит: — Ума не приложу, зачем он тебя выкупил, мальчишка. Но покровительства от меня не жди.