О поцелуе

Аромат лета витал по округе, пробирался в окна и держал путь к ноздрям каждого встречного, одурманивая. Он забирался в пакеты, набитые одеждой приторно яркого цвета, рассматривал бирки и, смеясь, щебетал что-то на своём языке. Выпрыгивая из бездны горя обеспеченных мужей, лето с огоньком в глазах таращилось на мрачную девушку, абсолютно не похожую на ту, кому суждено иметь иные половые признаки. — Это было замечательно! Ну же, торговые центры на окраинах имеют в несколько раз меньше толпы, тебе это не нравится? — прыгая на кровати, словно резиновый мячик, Энид тасовала в руках невидимую карточную колоду: её ногти отбивали ритмичную мелодию и скрежетали громче времён года. — Сто человек в одном месте. Это не толпа? — Аддамс благосклонна, даже чересчур. Они ведут незайтеливый разговор, который можно назвать самым обычным. Вечный двигатель и шторм — заветная мечта любого ученого, так яро гонящегося за открытием. Он, наверное, до сих пор пытается понять, что будет, если совместить эти две вещи, но утопия со стихией находятся по разные баррикады. Им не суждено быть одним целым, но что мешает работать порознь, да сообща? — Именно не толпа! Слушай, тебе не кажется, что твои антисоциальные замашки однажды тебя в могилу сведут? Ты ещё такое лицо корчишь… — и, поджав носик так, как умела лишь она, Энид высунула кончик язык и закатила зрачки до полного побеления глаз. — Было бы славно. Тишина кульбитом опускается к ногам девушек, заставляя половицы гостиницы, в которой они остановились, поскрипывать, а Синклер разразиться смехом. И лоб грозовой тучи недалеко от неё точно бы покрылся испариной, если бы не одно «но» — Аддамс давно привыкла к этим выкидонам. Иногда они даже были забавными, такими, от которых вечно опущенные уголки губ поднимались и напрягались в мнимой попытке быстрее опасть обратно. — Что смешного? — задаётся вопросом Уэнсдей, не зная того, что она вновь проиграла: её ноги уверенно вышагивали вперёд, к кровати, на которой уместилась Синклер. Расстояние меж ними уменьшалось подобно точно выпущенной в цель стреле, которая могла бы собрать на острие несколько спелых и сочных яблок. Пять, четыре, три метра — неважно сколько, но сейчас Аддамс стояла так близко, что её грубоватый взгляд точно мог сжечь до тла, если бы не второе «но». Энид уже горела. Она делала это всегда. — Ты. Ты смешная. В хорошем плане! Будучи злодейкой в истории каждого человека, Уэнсдей не знала, как сделать так, чтобы и Синклер оказалась в этом потёртом от крови списке. Шторм умел стирать с лица земли дома, машины и людей, но не мог справиться с одной занозой в заднице, имеющую дурацкую привычку раскрывать крюк-кошку при попадании в кожу. Смех гремел громом, да таким, что Энид несколько раз даже всхлипывала под стойким надзором мрачных глаз. Она не могла поднять взгляд кверху лишь потому, что знала, что если сделает это — откровенно упадёт на пол, кубарем покатится по нему и так окажется на улице, заставляя уставших прохожих обходить себя стороной. Синклер знала, что её главное оружие в виде веселья играло сейчас против неё, порождая в голове это чувство неловкости. — Я смешная? — переспрашивает Аддамс, наклоняясь и самостоятельно вглядываясь в чужие глаза, — Ты видишь во мне что-то смешное? Я похожа на клоуна по-твоему мнению? Ближе. Ближе. Ближе. Уэнсдей перестала замечать, как эта ситуация преобразилась, сместив чертовый шторм на то, что обычно бывает после него — надежду на будущее. Она чувствовала, как её зубы без остановки покусывали щеки до кислого привкуса, но не могли сдержать легкой насмешки, которая не хотела навредить. Наоборот, в этом было что-то завораживающее и магическое, как песня маленькой цветочной феи перед тем, как нога дикаря гвоздём прибьёт её к коре дерева. — Не похожа! Нет, ты можешь быть им, если тебе это нравится. Я думаю, что из тебя вышел бы отличный клоун. Знаешь, такой, который бы сначала запугивал детей оторванным носом, а потом заставлял бы их смеяться, чтобы этот самый нос вернуть обратно на место, — Энид укладывает ладони на своих коленях, понимая, что ритмичному постукиванию ногтей приходит конец. — Да? — Аддамс элегантно поднимает руку, кончиками пальцев касаясь вздернутого носа соседки и слегка оттягивает его, ожидая нужную ей реакцию, — Смейся. Смешно? Страшно? И ей в ответ раздаётся молчание. Энид стискивает зубы, превращаясь в маленькую лису, схваченную капканом хитрого охотника. Она даже не может откусить себе лапу в попытке сбежать, так как знает, что за первой ловушкой последует вторая, самая крепкая в арсенале Уэнсдей — её необъяснимое обаяние. Каждый раз под его влиянием Синклер превращалась в самого верного щеночка, готового верой и правдой служить ему и исполнять любые приказы. Даже те, что будут требовать чужой крови и идти в полное противоречие с мировоззренческими взглядами девушки. — Ха-ха? — наигранно вопрошает Энид, посильнее сжимая ткань на юбке ладонями и носком выводя на полу кривую линию. — Громче. Я не слышу оваций. Теперь всё в руках Уэнсдей. Точнее в одной руке, так ловко пережавшей указательным и большим пальцем ноздри, что теперь заставляла Синклер слегка разжать губы, чтобы вновь возыметь право на полноценную возможность дышать. Просвистнув, аромат в комнате выбирается из комнаты, забрав с собой и Вещь, который, почуяв «неладное», мгновенно затопал маленькими конечностями и выбрался из комнаты благодаря ключ карте от двери, любезно оставленной кем-то из девушек на тумбочке. — Ну же. Аддамс подначивает, издевается, но не подтверждает своё звание садистки, данное кем-то из изгоев. Она не считает себя таковой по отношению к Энид. Было бы странно чувствовать удовлетворение от ментального или физического насилия, когда в этот же момент Уэнсдей питалась другими вещами, такими до одури приятными лишь рядом с этой девушкой. Это была симпатия, любезно одолженная у писателей старых веков, когда такое направление, как серый реализм, ещё не было придумано. Аддамс решила расставить ловушки для собственных ощущений и не пожалела: сейчас её лицо резво приближалось к поджатым губам Синклер, сокращая и до этого небольшое расстояние. От Энид пахло чем-то хвойным, будто бы по земле разбросали шишки да иголки, поэтому девушка манила этим неповторимым ароматом, да так, что хотелось уткнуться носом в прелестную щёку и не отстраняться. Уэнсдей никогда себе не отказывала в желаниях. Она делала то, что хотела, и то, что считала нужным хотеть. Эта простая философия жизни направляла все её редкие эмоции в верное русло и сейчас это не было исключением. Аддамс попросту не могла удержаться. — Что ты?.. — Молчи. Ладонь Уэнсдей наконец покидает уже нагретое место на носу Энид, позволяя себе опуститься пониже, чтобы с непривычной нежностью обхватить ту за линию челюстю и завести пальцы чуть пониже её уха. Погладить, прижать, но лишь для того, чтобы момент, который в эту минуту длился явно дольше, чем вечность, свершился. Аддамс больше не произносит слов — мимика выдаёт её: нахмуренные брови расправляются, а губы приоткрываются в ответ, позволяя тонкой струйке воздуха обдать лицо Синклер. — Нет, я… Ну!.. — но Энид абсолютно безоружна, так как даже такие простые просьбы выполнить не в состоянии. — Молчи. Просто помолчи, — Аддамс мнётся, собирая всю чёртовую волю в кулак и произнося заветное слово для соседки, — Пожалуйста. Такие фазы всегда имели чудодейственное влияние, на то они и были прокляты «волшебными». Уэнсдей знала, как сильно ошарашится Энид, услышав подобное, а та в ответ прекрасно понимала, что готова прямо здесь упасть в обморок от этого и больше никогда не вставать. И только её конечности изредка подёргивались бы от накатившего шока, больше похожего на эйфорию. Синклер впервые за день молчит. Когда их губы осторожно соприкасаются, Аддамс позволяет своей натуре немного грубости: она сжимает пальцы на чужой щеке с лёгким нажимом, а второй рукой ищет опору на коленях Энид, так вовремя задрожащих и кричащих об успокоении. Пропитанный неведомыми чувствами момент наполняется яркими красками — Уэнсдей, будто вампир, высасывает из огонька весь оранжевый цвет, позволяя и себе ненадолго воспылать. Темные волосы на голове Аддамс готовы электризоваться, а косички прыгать в разные стороны. Такой невинный, на первый взгляд, поцелуй, явил на свет простую истину — Уэнсдей никогда не чувствовала чего-то подобного. Все прошлые связи были напитаны точно пошлостью и учёным интересом, в то время как сближение с Энид казалось чем-то другим — это принято называть «за гранью». Они целуются прямо в этой гостинице, вечером пятничного дня, забывая о том, что купленные пакеты вещей ещё нужно упаковать по чемоданам. Аддамс сразу сказала Энид о том, что в её багаже для покупок не будет места, но Синклер лишь отмахнулась, промямлив что-то вроде «найдется». И шторм внутри Уэнсдей в этот момент непременно угас, позволив уже знакомой ухмылке расцвести на лице. Место обязательно найдётся. И не только для вещей. Синклер в этом багаже займёт особое, по праву привилегированное место. Она будет самым главным десертом, поедание которого оттягивают до последнего момента, чтобы сполна насладиться сладостью вишни или кислинкой другой дикой ягоды. Энид будет восседать сверху этого багажа. И Уэнсдей будет с лишь известной ей радостью везти его.