Травмированные

Антон с глухим звуком закрывает дверь дома. Первое января, на часах не больше восьми утра. Солнце только выходило из-за горизонта, приступая к своей работе согревать посёлок. Слишком рано, слишком холодно, но Антон знал, что Рома будет тут. Он вздрагивает от удара двери, обращая взгляд на Антона. Одергивает себя, резкими движениями достаёт пачку сигарет. Антон видит, как дрожит в его руках коробок спичек. Он подходит ближе, кладёт руку на плечо, тот раздражённо скидывает её. — Нахуй пошёл, — Цедит сквозь зубы, делает рваную затяжку. Антон вздыхает, опирается на перила крыльца. — Приглашаешь? — Он говорит это в шутку, но без тени улыбки на лице. — Я тебе такое, блять, приглашение дам, полетишь в больничку из сугробов, — На тихий вздох только утробно рычит и плюёт себе под ноги. — пидрила вонючий. Антон закатывает глаза. Рома — его пожар. Он в состоянии сжечь Антона изнутри, пожирая сердце. В состоянии превратить его в уголь, тлеющий пепел сосны. — Чё пялишь? Блять, вали нахуй, пока по ебалу не получил. Антон привык, больше не обжигали слова от которых раньше трясло в поджилках. Рома никогда не смел бить его, с их первой драки, когда же, лет в двенадцать? Не без предупреждения. Антон резко подался вперёд, Рома отшатнулся, чуть не теряя из рук сигарету. Теперь трясёт не его. — Боишься? От запаха сигарет и портвейна срывало крышу. Рому подташнивало, он замахнулся, сжал белые волосы и резко оттянул их, проговорив куда то в шею: — Не смей блять, не смей играться со мной, заяц. У тебя абонемент на мою лояльность закончился прошлой ночью. — А что будет? Глотку перегрызешь? Антон вцепился в плечо друга. Хватка Ромы сильна, глаза заныли, в постыдных порывах прослезится от внезапной боли. Но гордость и неведомое чувство кольнуло где-то под ложечкой, позволяли держать наглую усмешку. Как в последний раз, он сжимал плечо друга и улыбался, пока Рома скалил зубы. Хотелось смеяться. От бушующей безысходности и тяжёлого взгляда. Рома стал его огоньком ещё лет в двенадцать, до тла сжигая прежние устои. Он нашёл его зашуганным, тяжело израненным и потерянным в новой обстановке. Сам Рома тогда рассказывал, сразу невзлюбил. Приезжий, со своими загадками, так ещё и руками размахивает, на кого не попадя кидается. Казалось, открыл глаза он лишь на той самой пустынной дороге в лесу, провожая недогероя домой. Роме было смешно. Смешно смотреть как тот неловко соглашался с их бандитскими выходками. Сконфуженно поправлял очки, когда что-то его смущало. Поджимал губы и активно мотал головой, когда предлагали сигарету. Находить новое в совершенно непохожем на тебя человеке было интересно не только Роме. Антон рос с ним рука об руку. Видел, как менялись его беспорядочный характер на нечто новое, неизвестное. Что-то до безумия взрослое, до безумия серьёзное. Жёстокие устои жизни всегда помогал менять Антон, по большей части, неосознанно. Но может так, совсем не намеренно, показал ему свою сторону жизни, всю цветную изнанку черно белого мира. И лишь сдержанно улыбался, когда Рома переступал через упрямство, злобу и обиду, всю горечь нелегкой судьбы. Просто рос и менялся. Костлявый язык всегда был большой проблемой Ромки. Он был груб, щедрый на оскорбления, Антон даже удивлялся, как он только придумывает все эти обидные прозвища. Часто чесались кулаки, его легко вывести из себя даже неудачной шуткой. Он взрывной, легко показывал свою агрессию тем, кто не входит в круг доверенных людей. А Антон входил. Одной весной, когда уже цвели почки, Рома показал ему их убежище. Потертый гараж, уютно обставленный брошенной мебелью. Они там почти все лето собирались. Когда не было возможности ночевать в неблагополучном доме, Рома спал там, на матрасе с хлопковым покрывалом. Мама Антона, за столько лет его с ним дружбы, приняла Пятифана как родного. Уже не приходилось спать в холодном гараже. В комнате ложились оба на пол, чтобы не было обидно. И говорили. Бывало ночи напролёт не умолкали. Наверное именно их ночёвки стали первой отправной точкой в их общем взрослении и всепоглощающем доверии. Антон с каждым днем сильнее тонул в болоте чувств. Понял это поздно, что похоже, попал. Его не привлекали девочки, что кокетливо смеялись проходя мимо Антона. Его привлекал хриплый, прокуренный до мозга костей смех, иногда звонкий, срывающийся на октаву, а иногда бархатный и тихий, предназначенный только ему, Антону. Его не интересовали все те дискотеки и приглашение танцевать. Его интересовал танцующий в другом конце спортзала Рома, который до неловкости топорно крутил в медляке Полину. Антону было больно. До скрежета сжимал зубы, лишь бы не расплакаться прямо там, от переизбытка чувств. Он засыпал и представлял. Бесконечные улыбки только в его адрес, поцелуи и нежные касания, чего казалось бы, не хватало больше всего. Рома никогда не отличался тактильностью. Он мог иногда похлопать по плечу или в шутку набросится со спины, в надежде напугать. И в такие моменты хотелось ликовать и плакать одновременно. А Антон так хотел... О, как хотел коснуться, тягучей патокой отпечатать следы рук на потертой олимпийке. Залезть под одежду, в его подкорки, что давно пропахли синим «LM». Ведь так хотелось целовать, до припухлых губ и судорожных вздохов. Антон тонул, без попыток выбраться. Хотелось выпотрошить всех бабочек из груди, забыть, и просто вернуться в их общий мир доверия и дружбы. Иногда, он горько усмехался. Что же будет, когда Рома узнает? Узнает, какие именно чувства к нему питает близкий друг, за маской верного товарища? Ему так хотелось хоть с кем-то поделиться своей болью. Но нельзя. А так хотелось говорить, говорить и говорить, о всех особенностях, привычках, повадках, всё то, что Антон любит, любит всего целиком. Его чувства не закончатся как в фильмах с жанром «романтика», они закончатся как пустая история про человека, который просто любит. Любит до безумия, всеми терминами, всеми ощущениями, всеми мыслями что вообще могла вызвать обычная химическая реакция тела. Его любовь, не про чувство лёгкости и игристое шампанское под бой курантов. Его любовь, все те чувства что приходят на следующее утро после новогодней ночи. Антон жил как на последние гроши в кошельке, жил в ожидании того самого. А когда в очередной прогул без предупреждения, не видишь знакомую улыбку на соседнем ряду парт, теряешь всю тягу к этой самой, счастливой жизни. Казалось, в эту ночь Антон впервые за все время смог дышать без комка в горле. Их новый год на дому одного из одноклассника стал последней каплей в переполненной чаше. Алкоголь нехило развязал язык, Антон сорвался. За все эти годы им часто приходилось говорить по душам на разные темы. Но такого откровения от Ромы он не слышал давно. Говорили очень долго. «Ты для меня… единственный, Тох. Единственный настоящий во всей этой грязи из который ты сам меня и вытащил. Особенный, Тох, понимаешь?», «И ты для меня тоже, Ром…» — А дальше… а дальше все было очень плохо. Зато Антон узнал что губы у Ромы безумно мягкие. А сам Рома до-невозможности терпкий, как ароматный кофе. Его грубые руки лезли под футболку, в молоко топили здравый разум. Его острые клыки прокусывали кожу, портвейн был отличной анестезией. Плел лабиринты, но только благодаря нему они продолжали дышать в один ритм. Выгибаясь на встречу горячим прикосновениям, Антона стирали в крошку. Очки скосило на бок, с трудом поглощающий воздух и теряющийся в темных волосах. Чёрт, как же он был горяч когда разрывал поцелуй, теряя голову от недовольного рычания Ромы. Он не отпускал голые плечи, впивался ногтями в чужую спину, в попытках быть ближе. Не знающий граней, покрывал спортивное тело поцелуями, не в силах по-другому пометить по-праву его. И Антона не оставляли в долгу, дерзко сжимали внутреннюю сторону бедра, посылая табуны мурашек. Оглаживали бока, изменяли градус тела, лишь бы побольше слышать, как он захлебывается в дурмане неведомых ощущений. И вот на следующее утро, они стоят на морозе полутрезвые, пока весь дом отсыпается после бурной ночи. Пятифан думает, когда же Антон так вырос, а Петров все никак не поймет, почему ему все ещё не сломали нос. Рома усмехнулся, ослабляет хватку. — Какой же ты всё-таки конченный, Тоха. Рвано тянется свободной рукой и притягивает ближе, обвивает подтянутый торс и выдыхает в шею, теряясь в запахе свежести. Куртка Антона пахнет Ромой, пахнет дымом и болью. Но в нём мешался несовместимый запах стерильности, который оставлял мяту на языке. Антон — изморось. Он покрывает Рому ледяной корой, словно панцирь, всегда отрезвлял и приводил в чувство. Антон сжимал холодные руки у Ромы на щеках, всегда успокаивал, позволяя адреналину с корнями исчезнуть из крови, оставляя только прохладу. Он тот, кто смог подчинить, взять на цепь неконтролируемый характер Ромы, в чём тот никогда не признается. И Рома чувствовал, что тонет вместе с ним. Может даже раньше, когда неповторимое желание обладать пересилило желание дружить. Он всегда был ненасытен. Хотелось поглотить эти невинные светлые глазки, сожрать хрупкую, словно фарфор, кожу. И он ненавидел себя за это. Разбивал руки в кровь, давал пощёчины самому себе, стоя у разбитой раковины, лишь бы не тянуть Антона с собой, на дно. Он общался с девчонками, с Полиной, той самой единственной, которая всегда была рядом с ним, несмотря на скверный характер. Она ещё тогда пыталась показать ему другой мир, но появился Антон и уже стало не до неё. Когда моральные принципы сталкивались со страшной реальностью и такой, до смешного простой мыслью, хотелось истерически смеяться и самому себе разбить лицо. Рома педик, тот, кого по своим же принципам пиздил за воротами школы. Этот факт не укладывался в голове, в осколки мешая рваные всхлипы, когда ярость сходила на нет. И ничего не мог поделать когда в очередной раз тянулся к резинке штанов, представляя Антона. Его разрывало, он прогуливал, лишь бы не видеть, а потом выл, что не смог поправить эти дурацкие, постоянно съезжающие с носа очки. Он не видел взросления Антона. Никогда не замечал, как опущенный в пол взгляд сменился на гордый, смотрящий поверх голов. Как подрагивающие кончики пальцев перебирающие края одежды, сменились на твёрдо сжатые кулаки. Для Ромы это словно стало чем-то самим разумеющимся, когда Антон дерзко отвечал обидчикам. Он не замечал понурый взгляд, словно у брошенной собаки, глубокие синяки от бессонных ночей и ужасно уставшие, полные боли глаза. Рома словно видел его впервые, впервые не весёлого, везде такого умного и правильного ботаника, который и слово не возразит Роме, а обычного, реального человека. Который не просто безвольная кукла, что всегда нужно защищать. Он — личность. И личность смелая, гордая и мудрая, что сам сможет разобраться в своих проблемах. Рома так боялся самого себя, так хотел оградить Антона от неправильных чувств, что не заметил, кто именно подарил ему эти самые чувства. Они оба травмированные. Тяжело больны друг другом. За все эти годы они научились жить по правилам леса, держатся, защищать и выживать. Они перестали верить в кого-то, кроме них самих, перестали доверять, оберегая от чёртей собственных душ. И сейчас, когда все замки были сняты, целовать искусанные губы было слаще любой глюкозы. Хватая воздух в перерывах, не в состоянии насытиться друг другом. Антону было как никогда жарко, Роме, как никогда холодно. Они оба отыгрались за все те года боли и тяжести, о невозможности поговорить и услышать. О невозможности заметить и понять. О невозможности любить. — Ром, пойдём домой. Антон сжал его руку на талии и посмотрел в глаза. Рома кивнул. Они разберутся, разберутся со всеми сложностями совместной жизни, шаг за шагом проработают их общие проблемы и травмы. А пока, докуривая одну на двоих, они шли в сторону дома Антона, чтобы вместе с Олей открыть подарки и начать новый год с новой, теперь уже их общей проблемой.