Personal miracle

Чонгук протирает глаза, широко раскрыв рот и по привычке зачем-то закрыв кулаком нос, зевает и скатывается, словно наполовину растаявший снежок, созданный детскими неумелыми руками с кровати. Кружившей всю ночь без перерывов на сон и перекус метели теперь, как оказывается, и след простыл. Она фантастическим образом испарилась, оставив после себя лишь укрытые белоснежными коврами улицы, запотевшие окна, холодные полы, мелкий снег, грациозно оседающий на капотах машин, и прозрачные снежинки, невозвратимо тающие на поверхности стёкол. Снег сегодня выпадает далеко не первый, но от этого представляет собой не менее завораживающее зрелище, способное притянуть к окнам любого напыщенного самодовольного взрослого, который в скором времени будет восторженно хлопать ресницами и удивляться сию явлению больше, чем концу света. Что уж там, частенько бывает и такое, что случайный прохожий — будь то состоятельный индивидуальный предприниматель или воспитатель в детском саду — так и норовит нарисовать на белоснежном капоте встречной машины смешную рожицу, а потом, засунув порядком замёрзшие и покрасневшие руки в карманы, согреть которые не в состоянии даже самые тёплые перчатки, посмеиваясь, продолжить свой нелёгкий взрослый путь. Чон набрасывает поверх обычной белой футболки зимний пуховик, ещё раз зевает и грациозной походкой, покачиваясь, словно математический маятник, выплывает на улицу. Он отворяет скрипучую дверь, в первое же мгновение чувствуя, как по коже хаотично пробегаются мурашки, и предоставляет своё сонное смуглое лицо блестящему греющему солнцу. Прямо сейчас ему хочется растянуться пластом на засыпанной снегом некогда ярко-зелёной лужайке и промурчать что-то сладкое. После хорошенько похрустеть костями, подняться и, набрав рассыпчатых хрустящих хлопьев снега в ладони, слепить огромного снеговика. Предварительно наплевав, конечно, на то, что к завтрашнему дню тому уже из-за всех своих снежных сил придётся бороться за сохранность собственной жизни. Отбиваться от резвых дворовых детей, без труда перелезающих через невысокий забор Гука, палящих лучей звезды по имени солнце и бешеной броуновской метели, способной в один присест замести беднягу с головой. А он-то и ростом сантиметров пятьдесят. Как же ему, сохранив свой независимый ледяной образ, в таких условиях выжить? Одёргивая себя от причудливых мыслей и со странным восторгом замечая, что его тело под курткой уже начинает подавать тревожные сигналы о замёрзших конечностях, Чонгук слегка потряхивает плечами. Первый такой звоночек — совсем не критично. Он ступает правой — объёмным тёплым сапогом — на идеальный белоснежный пазл, и нога, уже ожидая такой хамской подставы, проваливается на сантиметров десять вглубь. Чон улыбается, сдвигает брови к переносице, вытаскивая пострадавший сапог, и делает аналогичный шаг вторым, пока такими темпами не доползает, запахивая на ходу куртку и будто бы каждый раз перешагивая через небольшое ограждение, до почтового ящика. Никаких писем он никогда не ждёт, но всегда их наличие проверяет. Так, привычка, не более. Он отворяет дверцу ящика специальным крошечным ключиком, который по неизвестной даже ему самому причине, как самое ценное в доме, неизменно хранит под подушкой, и, чуть наклонясь, заглядывает внутрь. Он прекрасно знает, что там не может быть ничего, кроме опустевшего пространства, паутины в дальнем углу и пары крошек, оставшихся со времён, когда ему ещё слали письма, но всё равно бросает неосторожный, почти безразличный взгляд в тёмную пустоту, а в душе замирает на секунду, ощущая, что и эта обстановка, и атмосфера раннего утра, и его покрасневший от лёгкого ледяного ветра нос вместе образуют что-то такое, что обычно называется волшебным. Одновременно с этим аккуратным кулачком с подпиленными ногтями к нему в сердце стучится желание, в котором он себе ранее признаваться никогда не решался. Желание что-то найти, увидеть и, главное, почувствовать. Желание дрожащими руками — совсем не от холода, нет, от простодушного невинного волнения — достать из этой чудесной капсулы хранения аккуратно запечатанное письмо. Желание осознать, что оно такое во всём мире одно и сейчас — лишь только для него. И, наконец, желание испытать тот волнующий, завершающий трепет, приходящий с первой улыбкой, когда он, уже уютно устроившись за обеденным столом, тончайшими пальцами станет распечатывать красивую бумагу. И в этот раз в ящике действительно что-то лежит — смиренно, неподвижно, так и манит докоснуться. Гук волнению поддаётся и зачем-то вытирает ладони (в прочем, не вспотевшие) о пижамные штаны, протягивая руку, чтобы таинственный презент забрать. Он тянется к нему, вытаскивает и обнаруживает, что это действительно письмо, бережно заклеенное новогодней маркой. На марке радостно смеётся пухлый Санта, и снег валит кругом, оседая на его спутанной бороде. И как же это понимать? Он, недолго думая, хватает письмо, захлопывает почтовый ящик и возвращается домой. Согретый и разнеженный теплом, опускается в уютное коричневатое кресло и, сам не замечая, как начинает раскачиваться, принимается осторожно вскрывать неожиданную находку. Чон глядит на имя, написанное неуклюжим, скачущим, но явно старательным почерком рядом со строкой «кому» и давится воздухом. «Дорогому Санта Клаусу!» Гласит надпись, искрящаяся безостановочной верой в новогоднее волшебство и детской искренней восторженностью. Он сразу представляет маленького ребёнка, усердно выписывающего букву за буквой крохотными руками, склонившись над письменным столом, и бегущего сначала тайно показывать написанное сестре, брату или любопытным друзьям, а потом и несущегося с ним на почту. Только Чон Чонгук совсем не Санта Клаус. И, к большому сожалению, даже не Супермен. Он горько ухмыляется, рассматривая отброшенный в сторону конверт с милыми и приятными мимолётному взору красно-синими марками, и читает дальше. «Здравствуй! Знаю, что это, скорее всего, будет выглядеть странно, но хочу попросить тебя об одном единственном: пожалуйста, пошли здоровья моим родным, особенно матери. Её лечащий врач совсем недавно драматично развёл руками и сказал, что в канун Рождества для неё всё может закончиться навсегда. Не дай ей умереть, прошу. И не оставляй меня без чуда. Раньше я хотел попросить у тебя денег, потому что не успевал вертеться на двух подработках одновременно, потом — машину, чтобы собственнолично возить сестру в школу, а после… стыдно, конечно, признаться, но — квадрокоптер. Да, квадрокоптер. Глупо, но отрицать это ещё глупее. Сейчас же я просто хочу, чтобы ей стало чуточку лучше. Чтобы она вдохнула, наконец, полной грудью свежий зимний воздух, потёрла друг об друга замёрзшие ладони и улыбнулась мне, как прежде. Хотя мне уже двадцать четыре, и я слышу, как люди вокруг меня усердно продолжают трепать языками о том, что взрослые просто не могут писать письма с просьбами, желаниями, мольбами, я всё-таки решусь. Вернее, уже решился. Потому что просто-напросто не верю в эти глупые стереотипы. И не поверю, наверное, никогда. Разве может возраст повлиять на то, что внутри? На твоё собственное желание? Веру? Надежду? Люди просто сами загоняют себя в рамки, выдумывая глупые оправдания своему аморальному поведению, создавая новые никчёмные стандарты и желая поскорее запихнуть в них других. Они сами придумывают свои проблемы, а все их решения вместе со здравым смыслом выбрасывают куда подальше, лишь бы не видеть очевидной правды и продолжать слепо верить в то уродство, что они сами же и породили. А я просто хочу быть счастливым. Не желаю ничего особенного и не жду ничего сверхъестественного. Хочу найти то, что заставит меня быть хотя бы на самую малость радостнее. Наверное, это письмо получилось длиннее обычного, а я веду себя страннее, чем все чудаки вместе взятые, но я хочу, чтобы ты знал, Санта, в тебя верят не только дети. Совсем не только. И я, уж поверь мне, знаю кучу взрослых, просто боящихся об этом говорить, поэтому и ты не огорчайся. Пусть этот год будет хорошим для всех. Всех нас. А я по-прежнему верю, что чудеса случаются.

Ким Тэхён.»

«Всех нас» поразительно аккуратно, если сравнивать со слегка непостоянным в своей ровности, высоте, крупности почерком, выделено и подчёркнуто насыщенно-красным рождественским цветом, а «чудеса» обведены чем-то нежно-голубым. Чонгук несколько раз проходится влажными глазами по последним строкам и, не веря тому, что только что прочёл, вновь пялится на приписанное снизу имя. Точно, всё верно. Взгляд у него за время чтения не затуманился, и там действительно написано «Ким Тэхён». Кроме того, он даже знает этого человека вживую, чему удивляется со вздохом, случайно выскользнувшим из вздымающейся груди, ещё пуще. Ведь новый сосед — постоянно сосредоточенный, подтянутый, с усталым взглядом и серьёзным видом — человеком, написавшим такое письмо, просто быть не может! Он похож на состоявшегося и уверенного, никогда не страдающего и не сострадающего, похож, в конце концов, на того, кто своим примером должен демонстрировать тип людей, которым как раз-таки никак нельзя верить в Санту и прочую детскую брехню. А он, оказывается, способен даже на такое. Внутри тут же замирает что-то сладкое, тягучее, как патока, и совокупность хрустальных, трогательных чувств, охвативших его после прочтения, предлагает ему на выбор два варианта: расплакаться, как маленький мальчик, или разреветься, как взрослый мужчина, потому что альтернативных шаблонов поведения больше не остаётся. Чон, пытаясь полностью прогнать образовавшийся в горле ком, подрывается с кресла, хватает письмо и утягивает в ритмичный вальс куртку. Он уже было дёргает за ручку двери, стремясь вырваться наружу, только внезапно вспоминает, что на нём всё ещё красуются позорные пижамные штаны. А ещё, что сейчас — восемь утра. Временно отложив масштабные планы по штурму чужого дома, Гук недовольно сопит и оседает в кресле, не снимая верхней одежды. После он, опомнившись и немного притупив захлестнувшие его в первые минуты чувства, ещё долго разглядывает почтовый конверт, поглаживает гладкую вначале алую, после — небесную марки и тоскливо вздыхает, перечитывая наиболее понравившийся абзац про людей и придуманные ими рамки. И, стоит отметить, он будто бы читает книгу. Что-то такое не особенно глубокое, понятное, казалось бы, каждому, только вот не желающее восприниматься с должной серьёзностью и, чего уж там, выполняться. А если выходов, как говорится, нет — проруби их сам. Чон ждёт ровно до шести, томясь в непрерывной скуке и не в силах усидеть на одном и том же приевшемся месте более тридцати секунд. Обычно он таким не бывает. В его неотъемлемом жизненном кредо обязательно присутствуют такие слова, как «спокойствие», «расчётливость» и «режим». Но режим, конечно, не всеобщий, а полностью его — индивидуальный, который он сам старательно вырабатывал для себя поражающе длительное время. Таймер на часах пронзительно пищит, и Гук — уже собранный, бережно вложивший еле поместившееся письмо в карман — ликуя, перешагивает через крыльцо. Он вылетает за дверь, последний раз бросает взгляд на адрес отправителя и, прокручивая его в голове, словно простенькую заевшую песню девяностых годов, бежит быстро, резво, будто бы ради заветной «пять» по физкультуре. Его дыхание сбивается напрочь, тело, стоит ему только остановиться перед невысоким ограждением — воротами со звонком — чувствует странный накатывающий прилив и внутренних сил, и трусости одновременно. А если не впустят? Сочтут дураком? Полицию вызовут? Однако возвращаться обратно и тем более портить человеку праздник самым безобразным образом, ничего не сказав про то, что письмо, над которым он так корпел, попало, к большому сожалению, не в те руки — полнейшее бескультурье. А Чонгук — человек наивысшего общества. Он всегда закрывает свой почтовый ящик на замок, кланяется при встрече и даже иногда оттопыривает мизинец на руке, пока пьёт очередной изысканный сорт чая. У него ведь, Боже упаси, даже этот самый чай по коробочкам рассортирован. Именно поэтому он считает, что написавшему то письмо, что он сейчас держит в руках — его новому соседу — категорически необходимо сообщить о странном решении почтальона бросить его в почтовый ящик Гука. Он сумбурно поправляет воротник куртки, чувствуя, как повеяло холодом откуда-то справа, вновь пялится на свои, к счастью, уже не пижамные штаны и настойчиво жмёт на кнопку звонка. Лёгкое чувство конфуза и страха он в себе обнаруживает только сейчас — когда уже, будучи незваным гостем, трезвонит в чужую дверь. По ту сторону забора кто-то лениво копошится, явно не ожидая каких-либо визитов, и, выйдя из дома и захлопнув входную дверь, отпирает гремящей связкой ключей ворота. «Даже не спрашивая, кто там», удивлённо добавляет про себя Чон. Перед ним сразу же предстаёт чудо, настоящее чудо — с заспанными глазами, растрёпанными соломенными волосами и в излучающей искрящийся белый свет пижаме. Оно сонно, будто бы не до конца понимая, где находится, зевает и уставляется на Чонгука бесстыдно, с лёгкой волной любопытства в сузившихся на мгновение глазах. А Чонгук безвозвратно теряется. Он не узнаёт того самого солидного, ни с кем не перекидывающегося даже парой слов Ким Тэхёна, не признаёт в нём тот образ, что, не успев как следует изучить, уже поверхностно судил и не находит былой безучастности в глазах напротив. Теперь ему всё кажется, что сосед нарочно притворялся, устало вздыхал и на все любезные предложения соседей отвечал отказом, а на самом деле он именно такой — домашний, очаровательный и понятный, как открытая книга. Весь лучезарный, весь в чём-то радостном, и за уставшим его взглядом скрывается, к счастью, не скрывающаяся улыбка. — Здравствуйте, — желая скрыть пробирающееся под кожу волнение, наверное, слишком официально чеканит Гук. — Здравствуйте, — перепуганно поправляет рукава лёгкой пижамы собеседник. — Я ваш сосед через три дома слева. Чон Чонгук. Если помните, — он, не зная, чем ещё можно дополнить приветствие, закусывает губу и уставляется на окончательно проснувшегося Тэхёна. — Помню, вы хотели что-то? Чон отводит глаза в сторону и чувствует, что его внутренне ядро холоднокровия к людям начинает плавиться. Голос Кима звучит так по-доброму, что хочется тотчас же перейти на «ты», но такое на столь раннем этапе взаимоотношений лично для Чонгука пока что непозволительно, и он молчит, сжав покусанные губы в ниточку. — Знаете, в этой соседской группе я вообще ничего не понимаю. Ни зачем её создали, ни кто в ней состоит, — он бархатно смеётся, ёжась от холода. — Но вас помню, мы с вами по приезде виделись лично. Парой слов, правда, перекинулись, но я почему-то запомнил. Гук мысленно полностью соглашается со словами о соседской группе, созданной в одном из мессенджеров самым, вероятно, активным, общительным и поистине неугомонным участником их большого коллектива под названием «соседи» и позволяет себе растянуть кончики губ в секундной ухмылке. Однако вместо того, чтобы сразу прояснить всю ситуацию, отдать письмо и, благородно попрощавшись, развернуться, он почему-то спрашивает: — Вы почему в пижаме? Тэхён такому внезапному вопросу немного удивляется, но тут же, собрав себя в руки, сладко вздыхает. — Не подумал чего-то. Пройдёмте, вам, наверное, неудобно. Чон согласно кивает и замечает: он — ещё и вежливый, тактичный и нисколько не отпирающийся от разговора. Ким весьма легкомысленно проводит его в свой дом, в котором сразу же чувствуется весь труд, нежность и усердие, с которыми в нём создавалась такая потрясающая, неповторимая атмосфера, и, вновь ёжась ужасно, падает на диван, предлагая сесть рядом. Гость, конечно, отказывается и, отстукивая ногой в тёплых носках по светлому ковру незамысловатый ритм, начинает первым: — Я пришёл по поводу письма. Тэхён хмурится и не сразу понимает. — Какого письма? Мысль о том, что он притворяется, в голове у Гука даже не проскальзывает. — Санте, — он, чуть помедлив и ускорив ритм потапываний, непонятно для чего добавляет. — Клаусу. Ким тут же шокировано взмахивает ресницами, оценивая ситуацию, прикрывает рот рукой и, не уточняя никаких подробностей, лепечет: — Извините. — Оно по ошибке оказалось у меня. Вот я и пришёл вернуть его законному владельцу. — Извините ещё раз. Надеюсь, вы не читали? Хотя, как бы вы узнали… Мне жаль, в любом случае, мне очень жаль, — повторяет он, разрумяненный то ли от тепла, исходящего из камина, то ли от губящего всякие другие чувства смущения, робко кланяясь уже третий раз. — Читал, но вам вовсе не стоит извиняться. Я согласен со всем, что вы там написали. И про рамки, и про стереотипы, и про, — Чонгук немного заминается и подходит ближе, присаживаясь совсем рядом с соседом, — чудо. Чудо должно случаться. Про маму он не спрашивает, просто потому, что и сам понимает — в этом необходимости нет, однако тусклый сочувственный вздох всё же вырывается из его груди непроизвольно. И Тэхён считывает его ровно так, как нужно. Он удивляется всё больше, бормочет под нос смазанное «ей чуть лучше» и даже слабо улыбается, благоуханьем расцветая, но оттенок тревожного блеска в его зрачках всё по-прежнему бегает из стороны в сторону, желая найти ответы на свои многочисленные вопросы. Может, над ним просто желают подшутить? — И я серьёзно. Вы ничуть не странный. Хотя, всё же есть немного, — Чон, наконец, улыбается достаточно широко и проворно оглядывает приведённого в замешательство парня. — В одной тоненькой пижаме на улице в минус двадцать может быть крайне холодно. Но это я на будущее, так, что бы вы знали. Ким сжимается клубочком и улыбается в себя, прикрывая глаза руками. — Боже, теперь мне за эту писанину стыдно. Он коротко и звонко смеётся, опуская тонкие изящные руки на подрагивающие колени, и теперь уже улыбается по-настоящему ангельски, своим свечением озаряя бушующее израненное сердце Гука и разом вселяя во все мрачные алчные души мира непревзойдённую, кристально-чистую надежду, свою удивительно-убеждающую веру и сочащееся обаяние. — Но она скрасила мой зимний вечер. — Я очень рад, — вновь, стыдливо покрасневши, как ребёнок, откликается он, сдерживая рвущуюся в бой улыбку. — А вы — мой. И снова смущение, разгоревшаяся внезапно страсть, и его то опускающиеся, то вздымающиеся плечи под такт постукиваний ноги Чонгука по светлому ковру. — И как мы это назовём? — спрашивает Чон, подпирая горячую щёку рукой. — Наверное, чудом, — шепчет Тэхён, сверкая глазами в сторону того совсем по-стеснительному, с новыми смыслами в движениях и улыбке. — Чудом, — Гук смакует это слово, приобретшее новое, неописуемое значение в сегодняшний день и кивает. — Хорошо. Пусть будет чудом.