vae victis

Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный И смертный бой вести готов. Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим — Кто был ничем, тот станет всем.

Как и прочие символы власти, он был в спешке во дворце брошен. Он не может вспомнить, что было «до». Не знает, будет ли какое-то «после». На нем одежда, снятая с мертвеца. Его кровь мешается с чужой, солдатской кровью. Рана горит. Москва над ним склоняется, что-то говорит. Петроград смотрит на него как на незнакомца. Его будто подменили. Петроград будто подменили тоже. Михаил стягивает с него одежду, и говорит-говорит, а Саша покорно приподнимается, давая сорвать с плеч шинель. Его укладывают на каменное крошево. Остро. Холодно. Руины вокруг напоминают о чем-то далеком, прекрасном… Зимний?.. Когда-то они были его домом. Он дрожит — камень под ним ледяной, как могильный. Москва замечает — накрывает его жарким телом. Хочется вплавиться, влиться в сладостный жар его кожи. Сам он согреться не сможет. Москва будто слышит немую мольбу. Петроград прогибается, принимая его в себя. Внутри тянет, ноет и скользко — это не первое их rendez-vous. Тепло все равно куда-то убегает, покидает тело вместе с кровью. Он как битый сосуд — пустеющий и разграбленный дочиста. Осколки терзают лопатки. Если так будет нужно, он выжмет себя до последней капли крови. Если это поможет. Его естество наливается не теплом — чужим огнем. Приятно. Мучительно. В его имени было что-то о святости, но он не чувствует в себе ни капли праведного. Понимание вспенивается в нем волной, но не достигает берега. Хор голосов, то внахлест проклинающих его рождение, то присягающих ему, клянущихся в чем-то. То стихает, то поднимается. Он оглушен. Раз народ воспрянет, если пролить эту кровь, Петроград сам вложит ему в руку нож, ритуальный клинок. Врастет в эти руины, исчезнет. Само пламя влагу с лица собирает. С ним так плохо и так хорошо… За задымленным бездонным небом мечется алое зарево. То ли пожар, то ли небо вместе с ним кровью обливается. Не знававшее пекла нежное тело северянина не адаптировано для таких температур. Закалившая волю Москвы стихия — душит. Это больше не его страна. Не его город. Не его жизнь и не его тело. Перед глазами слепящая мгла, как пожарная дымка. Недостаток воздуха голову кружит. Петроград под ним трепещет как запутавшаяся в плюще птица. Размыкая сухие губы, стонет облегченно и немного вымученно. На периферии — тусклый отблеск. Немеющими пальцами он нащупывает льдистое лезвие. Прикрывает его рукой… Петроград был взят огнем и силой.

***

Пусть «Аврора» и выстрелила холостым в свое время, Московский себе такой роскоши позволить не смог. Теперь они за это расплачиваются. Его глаза искрят — он разом зол и доволен удержанием Петрограда — его настроение, близкое к экстатическому, наполняет тела присутствующих необъяснимым возбуждением — энергией к движению. — …Но моральный дух градозащитников сломлен, и это наступление еще даже не началось! Белые уже разбили лагерь в Пушкине, оттягивать больше нельзя… Он разбивает кулак о каменный постамент Актового зала. Боль отрезвляет, рассекая дымку перед глазами. — Мы больше не можем пичкать его морфином, он должен очнуться, пока армия Юденича с эстонцами на хвосте не ступила на территорию Петрограда… Москва лучше всех знает, что пока последняя регалия Романовых противится, настроения в городе будут меняться как флюгер. При нападении они могут просто лечь под штыки. Засевшая в теле пуля видение изрешетила. Голос совсем близко — к нему обращается: — Чтобы отстоять этот город, он должен быть на нашей стороне, верно? Для дела революции нет никого важнее вас двоих, — лукавый евреишка, лживый, но оратор отменный. На смерть отправляет легко, подпитывая ненавистью, воодушевляя на зверства. Революция расправится с ним, как только они разберутся с интервентами и их ручной белой заразой. — Я сделаю все, что от меня потребуется, — прохладно цедит Москва, прерывая поток брани со стороны. Последний раз вышел несколько грубовато. С… Петроград едва не сломался. Если бы не чертова пуля, все бы прошло как по маслу… Он с усилием зажимает точку под скулой, сдерживая желание заскрежетать зубами. Все по его собственной неосторожности… Сил осталось мало. Концентрироваться все сложнее. Московский бросает пытливый взгляд на Зиновьева — червь все это время фонил паникой, и отвлекал лишней суетой и шумом вокруг себя. Тот отпрянул как по команде, уловив отблеск инфернального в глазах истинной столицы. — Эта попытка будет последней, — блеет, имитируя приказной тон. У Петрограда жалкий управленец. — Не нужно мне указывать, — он смеряет наглеца испепеляющим взглядом. Председатель красноармейцев встает наперерез, выдерживает зрительный контакт, блеснув хитрыми бусинами глаз из-под окуляров пенсне. Однако, и у демона революции на лбу проступает холодный пот. — Нельзя спешить, такое вмешательство — штука деликатная, один неверный шаг, и Романов свихнется. Много ли пользы будет от ополоумевшей столицы Севера? Озаренный новым пониманием, Троцкий расчетливо кивает: — Мы постараемся выиграть вам время. Товарищ Зиновьев!.. Идем, нам нужно проверить готовность орудий и назначить командование на местах, пока армия по всему городу не расплескалась… И найдите Дыбенко, где носит этого прохвоста… — голоса обрываются за дверью. Они остаются наедине. Последний подход не сработал. Нужно срочно сооружать новый. Он стискивает резной кинжал, омытый кровью его братьев и любимых. Древний, как его страна. Михаил почти ласково разглаживает глубоко залегшую морщинку меж бровей Северной Пальмиры. Под пальцами трепещут блестящие от капель ресницы. У Романова впервые за всю его жизнь запавшие от голода скулы. — Мне жаль, Саша, — Москва прислоняется губами ко лбу — слишком горячий. Он на грани. — Мы не справились. Еще одна попытка, ты должен продержаться. Скоро все закончится. Всего одна попытка…