Сердце зимы

— Мы могли поехать верхом, — нарушил тягостную тишину Ёнджун. Пальцы, цеплявшиеся за промерзший одеревенелый мех, теряли силу и разъезжались. Субин, чувствуя слабость своей ноши, подхватил его под ноги и закинул на широкую спину выше, безмолвно призывая держаться. Нос уткнулся в серые сосульки, бывшие волосами, огромные руки тоже подрагивали. Он устал, понял Ёнджун, даже Субин, этот здоровяк с кровью, разбавленной великаньим молоком, устал и боялся. Как и все они, как и все. — Нет, — обрубил Бомгю, прикрыв глаза. — Нельзя привлекать внимание. Теперь нужно быть вдвойне осторожнее. Ёнджун понимал. Там, за Стеной, они еще могли позволить себе смеяться и развлекать друг друга историями, находить приют у людей, выходить из колючего леса ближе к дороге, сокращать путь в седле. У Короны Королевы был шанс разжиться лошадьми, но они не стали рисковать — здесь все было иначе. Короткие зимние дни, дикие олени с обледенелыми рогами, стаи ворон, разносящие на крыльях шепот древнего леса и созданий, обитающих в нем, вынуждали их сделаться тише и незаметнее. Стаи диких волков и одичалые, молча следующие по пятам, представляли для Ёнджуна и его спутников большую угрозу. В отличии от мира, оставшегося позади на пересечении Стены, люди тут тоже были другими — они не станут сохранять ему жизнь, каким бы ценным заложником он ни был: порежут на шкуры и от души наполнят сжавшиеся желудки мясом. Но страшнее были даже не они, а существа с глазами, как синие звезды, порожденные ночью. И потому до места им нужно было добраться засветло. — Если Субин больше не может, я сменю его, — продолжил Бомгю. Он откинул капюшон, и мокрый снег с него клочьями обвалился наземь. Ёнджун грустно покачал головой — рассмеялся бы, если бы от холода еще остались силы на смех. Губы у Бомгю были синие, всегда энергичная речь стала медленней, только глаза с прожилками темного мха по-прежнему горели, освещая путь в ледяной снежной бесконечности как сигнальные костры. Кого унесет он на своих тонких спичечных ножках? Однако воспротивиться Ёнджуну никто не дал: Бомгю подхватил его безвольное тело одной рукой, прижимая к себе, и Ёнджун, прожженый упрямым взглядом, проглотил протест. Мгновение продлилась заминка, пока Бомгю устраивал его на своей спине и призывал покрепче сцепить руки на груди, и они двинулись дальше. Вперед, вперед, сквозь белоснежные завесы гор, водопады серебристых ветвей, высокие стены кустарников, сквозь ручьи и стылые реки, выстилающие под ногами путь к самому сердцу зимы. Субин промолчал, но он молчал всегда, хоть Ёнджун и заметил по короткому вздоху, выпустившему в прозрачный воздух облако пара, что идти ему стало легче — ржавый меч, подхваченный из крипты Винтерфелла, теперь орудовал в его руках, обрубая сухие ветки, гораздо бодрее. Впереди, взрыхливая лапами пласты снега, дорогу им прокладывал Лето. Следуя за волком звериными тропами, они уходили все выше и выше в горы. Лиственные деревья сменились ельником. Мох на камнях зеленел под узорами мороза. Снега тут стало меньше, холм полого уводил все дальше и дальше от дома, детства и жизни, в которой осталось лишь пепелище. Все чаще и чаще приходилось идти по голым камням, ветер обдувал со всех сторон, поднимал в воздух белую пыль и гнал ее к обрыву. От этого ветра по лицу Ёнджуна бежали слезы и тут же обращались в лед. — Скоро пройдем перевал, — Бомгю ненадолго сбавил шаг и обернулся, чтобы через плечо поглядеть на Ёнджуна, — а там станет легче. Почти конец пути. Ёнджун слабо кивнул — он пока не верил, что окончание их дороги вообще существовало. Дети Леса, Трехглазый ворон — да пусть хоть Неведомый и его седьмое пекло, только бы не эти холод и страх. Словно почувствовав чужие мысли, Бомгю отер рукавом его щеки и лоб, смахнул пальцами иней с ресниц. Какая ирония: у него, маленького жителя болот, кровь оказалась горячее, а сердце бесстрашнее, чем у Ёнджуна, потомка Королей Зимы. И глядел он теплыми большими глазами, и улыбался сухими бледными губами, вселяя надежду. — Все будет хорошо, — добавил Бомгю, прижимая его руки к своей груди. Эхо голоса протянулось над ущельем снежным туманом, под которыми поджидал сумрак северной бездны. Ёнджун спрятал лицо в капюшоне и ближе прижался к чужой спине, ничего не ответив. Приблизившись к перевалу, говорить вообще стало труднее, как и дышать: разряженный воздух сжимал виски, каждый вдох становился раной и глаза удавалось открывать все реже, но Бомгю сказал ему не позволять себе проваливаться в сон, и Ёнджун смотрел. Докуда хватало глаз — неподвижное каменное море. Узкая тропа вилась под ногами краем одежд, оброненных великаном, — из страшных сказок старой Нэн, рассказанных на ночь у коптящего очага в Винтерфелле, Ёнджун знал, что великаны тут тоже обитают. Коричневые волны вздымались к небу, белые пики незаметно перетекали в облака. Один вал за другим, скалы накатывали на Ёнджуна, и он не мог спастись от них, вжимаясь в спину Бомгю изо всех сил. Он не знал, как еще не задушил его — так отчаянно жался, обняв за шею, пока в ледяном узоре ветра мерещились странные иллюзии. В них объятия казались невесомыми: стоит разжать пальцы — и Ёнджун сорвется в эту снежную бездну под раскатистую песню камней и покалеченные ноги перестанут быть помехой, он больше не будет ни для кого обузой, но, словно чувствуя, как утекает порой Ёнджун, Бомгю только обнимал его крепче, и тот терялся в ударах чужого сердца. Такого сильного, такого большого, что, верно, с трудом помещалось в груди. Дорога, сделав резкий поворот, наконец повела на спуск. Страх медленно отпускал, Ёнджун видел, как его уносит ветер — далеко-далеко, за стеклянные ледники, охватившие скалы, как огромные ладони. Задышалось свободнее — и легче. Субин сменил Бомгю, и на его сильной широкой спине Ёнджуну стало спокойнее, пусть в ушах еще явственно отдавался яростный грохот чужого бескрайнего сердца. Притихший лютоволк тоже повеселел, предчувствуя охоту, а значит — еду; завилял хвостом, пустился носом по земле, по жухлой зимней траве, местами сохранившей цвет магии, Бомгю, ускорив шаг, последовал за ним. За спиной остался перевал и скалы и каменный мир вечного холода; чаще замелькали высокие сосны, за шелковой нитью дороги глаза различали малахитовый отблеск тепла. В кронах вековых деревьев слышался шепот вороньих крыльев — так открывались перед ними земли старых богов Севера, обиталище Детей Леса, ведунов, сновидцев и древовидцев, их могущественного и древнего, как мир, волшебства. Бомгю замедлил шаг, а затем и вовсе остановился. Ёнджун, напряженный и натянутый, словно стрела в тетиве большого лука, перевел дыхание. Бескровные ноги, сухие и хрупкие, все еще болтались над землей. — Деревне пора бы уже показаться, — дни и ночи, проведенные вместе, позволили Ёнджуну чувствовать перемены его настроения даже не видя лица. Он знал — Бомгю сейчас нахмурился. Тихо злился, но не глядел по сторонам, чаясь увидеть следы поселений в наростах старого снега, а опускал глаза, ища ответы в таинственных знаниях, которые давали ему его видения. Силы, открывшиеся ему там, где он вырос — мглистые молчаливые холмы, непролазные болотные низины и кровоточащие лики богов, вырезанных в деревьях, — открывали перед ним двери, которые не может открыть простой человек. Он узнавал вещи, которые не смеет знать смертный. Видел какой-то свет, какую-то темноту. В мшистом дыхании болот слышал молчание вечности и разбирал то, из чего она состоит. Зеленые сны прочертили линию его жизни, позволили отыскать Ёнджуна, вытащить из щупалец смерти, притаившейся в дыме и развалинах родового замка, и привести сюда. Потому что Ёнджун был таким же, и приходящий во снах Трехглазый ворон ждал своего ученика именно здесь, на краю мира, в самом сосредоточии Севера. — Лето сможет найти следы поселений, — неожиданно для себя самого сказал Ёнджун. Он закрыл глаза и вышел из разбитого тела. Этой малой части владения силами его тоже научил Бомгю. Едва он оказался в шкуре волка, там, где мертвый лес холодил безмолвием и смертью, хлынули цвета и звуки — шумел в кронах ветер, птицы вспарывали небо, между гор, скованных льдом, слышался рев водопада. Голые камни и длинные, как змеи, корни чардрев, разметанные ветром хвойные иголки на холме. Ёнджун направил сознание зверя, и волк побежал дальше, пока не различил в нескольких ярдах едва ощутимый привкус человеческих следов; слабый, но явственный запах пепла, горелого дерева и сажи. Давно угасшего очага. — Я почувствовал жилье, следуйте за Летом. Сумерки, протянув пальцы по долине, быстро заволокли ее, погружая низину в звездную обсидиановую ночь. Окна в заброшенной деревне сияли чернотой, кругом было тихо. Их дорога завершалась. * У камина в комнате Субин игрался с Летом, неразборчиво напевая песню на одном ему ведомом языке — не разговаривавший с людьми, он отлично умел находить общий язык с животными, даже такими грозными, как его лютоволк. За стеной Бомгю внимательно изучал содержимое обветшалых полок. Долгожданное тепло прокрадывалось жаром очага Ёнджуну под кожу и постепенно он переставал дрожать. Умиротворенный шорохами и бормотанием, не требующим ответов, он почти провалился в дрему, из которой его вновь вырвал голос Бомгю: — Я нагрею воды, а ты пока раздевайся — сообщил он, выходя из-за выеденных временем занавесок. Он уже наполнил водой котел и поставил его на огонь. Ёнджун поглядел на него украдкой, раздумывая, но все же начал стягивать с себя облезлые шкуры, рубаху и исподнее; оставшись без одежды, зябко обхватил себя руками. Пламя очага облизнуло грудь, и по шее медленно скатилась капелька пота, принося с собой мурашки. Не в пример Бомгю, отметил Ёнджун, хоть и старался сильно не смотреть, — у того кожа оставалась ровной и гладкой, и полумрак зажженных свечей оттенял ее прозрачную бледность, делая алебастровой. Не смущение — сладкое, томительное волнение, заставляло молча ждать, не двигаясь. Собственная же кожа показалась накаленной — еще немного, и воздух вокруг нее бы заискрился. Бомгю медленно выпрямился и, отходя от очага, посмотрел Ёнджуну в глаза. На миг взгляд его опустился, полоснул по груди, оставляя на ней обжигающий росчерк интереса. Ёнджун вздрогнул и незаметно подался вперед. Молчание, привычное и единственно правильное за несколько дней пути, показалось теперь иным. — Все готово, — Бомгю обошел сбоку и наклонился, не глядя больше на Ёнджуна, но его дыхание обдало ухо и тепло коснулось спины и под коленями там, где подхватили его руки. — Я отнесу тебя. Теснившаяся в углу дубовая бочка скрипела от старости, дерево в ней было просмолено изнутри, отчего вода выглядела черной. Бомгю посадил Ёнджуна у края, и тот следил из-под ресниц за каждым движением: вот Бомгю принес нагретый котел и разбавил воду кипятком, проверил температуру на пригодность и потянулся к полке, с которой скоро выудил пыльную склянку. Кожа натянулась на жилистых руках без выраженной мускулатуры, когда он делал все это, но Бомгю все равно оставался красивее всех людей, что видел Ёнджун за свою жизнь. Бомгю добавил в воду пару капель масла из здешних запасов, и в нос ударило робким теплом северного лета. Терпкость хвои и горечь вереска — этот запах напомнил Ёнджуну о доме, горячих источниках в древороще, об отце и матери, о брате, уроках мейстера, сказках старой Нэн и серых башнях Винтерфелла. Он зажмурился, с жадностью его вдыхая, и чужая ладонь мягко провела по плечам, помогая душе успокоиться. — Я помогу, — прошептал Бомгю ему в шею, и Ёнджун вздрогнул. Он не заметил, когда близость из привычной, усталой, стала интимной. Сначала тела коснулась вода. Теплая и душистая, она покалывала кожу, разбивала оковы льда, смывала застоявшееся напряжение. Дыхание пока оставалось под контролем, но надолго ли его хватит, Ёнджун не знал. Горячее сердце Бомгю все еще пульсировало в его висках, и он хотел почувствовать этот бег снова. Бомгю мыл ему голову. Медленно проходился по волосам жестким мылом, массировал затылок, затем ладонь его проскользила по шее и вниз, на спину. Ниже и ниже, пока не заставила Ёнджуна прогнуться под пылающими пальцами. Они невесомо коснулись поясницы и бережно ушли к ногам, будто стирая касанием раны, нанесенные жизнью. Проделывая все это, Бомгю улыбался. Когда Бомгю улыбался, время и знания, неизбежно оставившие на нем свои отпечатки, слетали, как высохшая шелуха, и мудрость старца в теле подростка незаметно отступала, оставляя одного только подростка. Такого же напуганного и одинокого, как он сам. Ёнджун поднял глаза, сталкиваясь с тихим и глубоким, словно угасающий день, взглядом. Иногда на Бомгю находило и он смотрел на Ёнджуна так, словно они — просто дети своих лордов-отцов, в жизни которых не существует ни войны, ни жестоких снов, и от этого в груди становилось так тесно, что он не мог вдохнуть; настоящий, полный смертей и ужасов мир отступал, и он готов был поверить, что они с Бомгю в самом деле могут позволить себе быть обычными. Юными и немного друг в друга влюбленными. Словно в ответ на свои мысли, в глазах, подсвеченных огнем, он прочитал печаль, и душа сжалась от страха за Бомгю. Зеленые сны велели ему привести Ёнджуна сюда, а о собственной судьбе дальнейших распоряжений не давали. Бомгю все реже стал повторять свою любимую присказку: «Сегодня не день моей смерти», силы, собранные для дороги, таяли на глазах, как выполненное предназначение, лишавшее существование цели. Всякая магия требует жертв — за свои способности Ёнджун заплатил ногами, а чем платил Бомгю за зеленые сны? Ёнджун боялся узнать. Больше всего в мире он боялся, что Бомгю тоже может растаять. Ковш в руках с плеском опустился на дно бочки, зачерпнул воды и тонкой струйкой вылил ее на грудь. Кожа вновь покрылась мурашками, не желая отпускать от себя источник живого и дышащего тепла. Бомгю, закончив, пошел к одежде, оставленной на другом конце комнаты. Отдавая её Ёнджуну и помогая выбраться, он словно ненароком коснулся плеча губами. Вскользь, чуть влажно и горячо, но этого хватило, чтобы Ёнджун задохнулся на мгновение мокрым воздухом. Уже позже, лежа на колючей циновке и тесно прижимаясь друг к другу, чтобы на замерзнуть среди ночи, когда прогорит очаг, Ёнджун нашел в себе силы спросить: — Ты думал, что будешь делать дальше? — задавать подобные вопросы человеку, способному видеть будущее, было страшно, и ответа Ёнджун ждал, затаив дыхание. — Нет, — прошептал Бомгю неслышно, он также, как и Ёнджун, не хотел разбудить разговором Субина, мирно спящего, уткнувшись в теплую шерсть Лета. — А ты? Выдохнув страх, Ёнджун закрыл глаза и опустил голову ему на плечо, чтобы слышать, как огромное сердце поет колыбельную бесснежной зимней ночью. Где-то там, за порогом, боги впивались корнями в ядро земли, сумрачно бродили чудовища из легенд с льдисто-синими глазами и защищались от ночи создания из сказок, с которыми им только предстоит встретиться, но тут сейчас — лишь жар огня и тепло рук, никогда не причинявших боли. Раскачиваясь на тихих волнах чужого сердцебиения, Ёнджун слышал шум прибоя — он никогда не видел моря, но, возможно, море видел его брат, ушедший однажды на юг с отцом. Ему понравилась мысль, что хотя бы так они могут поддерживать связь и знать о жизни друг друга. И потому, закрыв плотнее глаза, Ёнджун пошире отворил дверь, ведущую в душу, где по-прежнему отыскивалось место для детской наивной мечты: — Я хочу найти брата и вернуться домой, — с тобой, добавил про себя, уже зная, что Бомгю его понял. В конце концов, Бомгю всегда умел понимать такие вещи. Но потом, решившись, все же спросил совсем тихо. — Поможешь мне? Бомгю провел тыльной стороной ладони по щеке, заставив улыбнуться сквозь накатывающий сон — в этой нежности находился ключ ко всем тайнам мироздания. — Помогу, — ответил за пеленой сомкнутых век, — но придется подождать до весны. Ёнджуну удовлетворенно кивнул, касаясь губами кожи под подбородком; ему стало совсем спокойно. На Севере зимы длятся годами, а эта только началась. Бомгю спас его, не дал огню жизни угаснуть окончательно. Ёнджун так не умел, но до весны далеко — он постарается научиться.