Гений, отвергнутый обществом

Прохладная суббота. Виктор подходит к настенному календарю и отрывает от него листочек с устаревшей датой — восемнадцатым августа, и на несколько секунд входит в ступор, так как в груди что-то тревожно сжимается. Прошло уже несколько дней, но его выход в люди не подвергался никакому обсуждению. Мало-помалу в голове и всплывали какие-то неубедительные сюжеты и домыслы, но ни один из них почти не отличался от сценария для драмы с элементами мистики. Все сложно, и это только начало. Молодой человек все же садится с загруженной головой на табуретку, мешает ложечкой приготовленный ранее крепкий кофе и, в надежде освежить сознание, делает несколько маленьких глотков. Когда можно ни о чем не думать — никто не подумает. Когда только одна короткая мысль возложит на сердце тяжёлый камень — она тотчас же обратится в прах, ибо устроена таким образом всякая человеческая сущность. И Цой не был исключением, которое бы не отвергало свои непорочные воспоминания. Ещё совсем недавно в глухом заключении он полностью отдавался всепоглощающей тьме, и долго не находил себе места среди исчерканных стен и скрипучих шконок. Стоило ли это всего того, что есть сейчас? Свобода, свобода, свобода… Можно бесконечно смаковать это слово, и мечтать о беспечной жизни, где не было бы ни страха, ни боли, ни предательства. Виктор до событий пятилетней давности был уверен в том, что обладает этим нескончаемым ресурсом как никто более в этой суровой реальности Советского времени. Но не быть дыму без огня, как и счастью без печали и испытаний. Теперь все как в игре: раз совершён переход на новый уровень сложности — бежать уже некуда, а прятаться — означает рыть под собой бездонную яму, которая рано или поздно затянет. Виктор осознает цену своего прошлого и будущего, но как и обычно это делает — цепляется исключительно за то, что происходит в проходящее мгновение. И сейчас абсолютно точно для себя определяет: пора что-то делать, решать. Быть истуканом, когда весь мир уходит из-под ног — точно не в его манере. Но стоит набрать в легкие побольше воздуха и решительно подняться с табуретки, как земля самым буквальным образом сотрясает все тело. Рывок давления на периферии рассудка дает о себе знать: руки музыканта непроизвольно начинают неметь, а картинка перед глазами смазывается до неузнаваемости, покрываясь черными пятнами; в голову отдают сотни электрических импульсов, а горячая кружка по ощущениям становится верхушкой айсберга. «Смерть-матушка снова наступает на пятки, а ты чрезвычайно везуче перегоняешь её поношенные тапки». Слышится грохот, почти следом идёт звон ключей. В этом страшном как и физически, так и морально, состоянии Виктора застает подоспевший с магазина друг. Ещё на пороге тот окликает своего сожителя, но, не получая никакого ответа, наспех разувается и проходит на кухню; чёрная сумка, забитая простейшими житейскими продуктами, оставляется возле небольшого холодильника. Юрий беспокойно цепляется взглядом за мрачное существо, почти расплывшееся на табуретке от головной боли. — Витя, что с тобой? Тебе плохо? Снова тишина. Молодой человек начинает рыскать по шкафчикам, пытаясь обнаружить хоть какие-то медикаменты для первой помощи, но среди прочего полузабытого хлама эта задача усложняется. Спустя полторы минуты тщательных поисков под руку все же попадается сиротливый блистер с Анальгином. Скудно. Даже слишком. «Неужели в мусор стряхнул пакет с лекарствами? А лежал ведь возле тарелки с окурками… Очень вовремя, Юра. Меньше спирта — больше мозга». В конце концов таблетка извлекается из упаковки и в принудительном порядке оказывается у Виктора во рту; к его губам также подносится стакан воды, и с большим трудом он оказывается немного отпитым. Каспарян, недолго думая, помогает другу подняться, и очень аккуратно ведёт в комнату, где в срочном порядке укладывает того на диван. После этого момента именитый музыкант уже не слышит слов, и его глаза медленно смыкаются, пока на их полотне такая родная миодезопсия начинает разворачивать целые спектакли с разноцветным наполнением наяву.

…

— Пациент скорее мёртв, чем жив…

— Одно из двух — или пациент жив, или он умер. Если он жив — он останется жив или он не останется жив. Если он мёртв — его можно оживить или нельзя оживить.

Pov. Виктор

В ногах скопилась неприятная тяжесть, а горло стиснула сухость. Хочется томно потянуться на постели да поскорее добраться до кухни, чтобы утолить терзающую жажду. Пытаюсь пошевелиться, но что-то держит. — Молодой человек, — чья-то скользкая рука, стало быть, объятая медицинской перчаткой, тихонько касается моего плеча. — Молодой человек, просыпайтесь. В голове стелется туман. Что это за голос? К кому он обращается? — Сейчас утренний обход, — будто бы читая мои мысли, поясняет женский голос. — Вставайте, вставайте. — Где я? — чуть приоткрыв глаза, сразу же спрашиваю я. — Где, говорит. В больнице, отделение терапии. У тебя констатирована анемия средней степени тяжести. На вызове определили, что упало давление, из-за чего было спровоцировано предобморочное состояние. Осознание происходящего тонкой иглой медленно вводится под кожу. Подобно снимкам, окунутым в проявитель, эпизоды минувших… суток? Стали медленно проявляться в моей памяти. Первое, что я вижу — это нечеткую фигуру в белом халате по правую сторону от меня. Стало быть, медсестра. Примерно минуту она молча бинтовала мою руку на сгибе. Рядом стояла капельница с пустым пакетом. — Гемоглобин твой ниже среднего, всего восемьдесят, — заметив моё недоумение, принялась пояснять она. — В норме у взрослого человека он от ста тридцати. Ты, что-ли, на улице никогда не бываешь? И питаешься, видимо, Бог знает чем… Я всё ещё ничего не понимаю. Слова вразброс влетают в уши. — Ферритин вообще два. Врач назначил железо внутривенно на семь дней, по две капельницы в сутки. Пока все не прокапаем, домой не отпустит. — То есть здесь я на неделю? — спросил единственное, что смог разобрать. — Да, как минимум. Обычно люди с таким гемоглобином по месяцу лежат, — отвечает она, заставляя выпасть меня в осадок. С постели под моим боком сразу же убираются какие-то ватки. — Эту руку пока не сгибай, в ней катетер. В полдник будут давать яблоки, обязательно съешь. Наказала мне как маленькому ребёнку. Впрочем, уже все равно, придётся потерпеть. Сразу вспомнилась мама. Как там сейчас она? А отец? С одной стороны интересно, а с другой — даже знать не хочу. Боюсь представить, что им пришлось пережить… Пока я собирался с мыслями, медсестра уже покинула мою палату вместе с капельницей. Правая рука за ночь онемела, но исправить ситуацию было трудно. Я постарался приподняться. Звон в голове не давал покоя. Неужели все так плохо? К вечеру меня навестил Юрик. Таким бледным я его застал впервые, состояние на утро после долгой пьянки даже рядом не стояло. Завидев меня на больничной койке, он чуть не подкосился на месте. Молча подошёл ко мне, оставил сумку с «запрещёнкой» возле тумбочки и сел на стул. — Как себя чувствуешь? — устало спросил он. Под глазами я сразу заметил свежие синяки. — Порядок, — отвечаю я, стараясь выдавить хотя бы краешком губ улыбку. — На тебя смотреть страшно. Только не говори мне, что не ложился спать. — Кто бы говорил… У меня сердце в пятки ушло, когда ты отключился. Я подумал, что инсульт какой хватил, или того хуже… Руку на пульсе держал до приезда «Скорой». Я ведь не знал о твоём состоянии здоровья от слова совсем. Вот и… Говорит, а глаза почти на мокром месте. Сразу отворачивает от меня голову. — Всё нормально же в итоге, чего ты так… Медсестра сказала, что мне прокапают железо и отпустят домой, — стараюсь звучать убедительно, хотя сам боюсь. Страх горбатой горой растёт за плечами, но не за самого себя, а за Юрика. Вздыхая, он все же собрался с силами мне ответить: — Я заберу тебя отсюда пораньше. Вместо недели отлежишь пять дней, а дальше дома долечим. — Почему? — Хватит с тебя клетки, а с остальных — нервов. — Ты что-то уже запланировал? — Пока секрет, сейчас отдыхай. Там в рюкзаке есть всякое разное, поешь. Мама сегодня утром мне передала котлеты говяжьи, как раз тебе полезно. — Спасибо, — я уже почти что светился на этой койке от такой простой заботы, и надеялся, что Юрик тоже зацепит моё настроение. Он осмотрел меня с ног до головы повеселевшими, но серьёзными глазами. — Поправляйся давай. Я больше никому не дам тебя потерять.