Гром, кислотный ливень, ядовитый мрак

Кровавая луна давно скрылась в обрывках туч, и на смену её неестественному свету приходит лёгкая морось. Лёгкой, впрочем, она кажется Инид лишь поначалу. Она не может вспомнить, как долго уже бродит по этому лесу с тех пор, как очнулась после драки с хайдом. Она вообще мало что помнит кроме бесконечных, хаотичных рядов, в которые выстраиваются стволы деревьев у неё на пути. Кора на них сырая, жёсткая — никакого удовольствия, ни прислониться, ни отдохнуть. Потому-то Инид и не останавливается. Устала ли она, замёрзла ли она? И да, и нет, и то, и другое одновременно. Как глупо рвать на себе одежду во время обращения! Розовое пальто — единственное, что ей удалось отыскать на каком-то пне, промокло насквозь и мало защищает от всё усиливающегося ливня, а грязь от многочисленных падений и вовсе превратила его в сероватую шерстяную тряпку с запахом прелых листьев. Но холода, как ни странно, Инид почти не ощущает — он ещё не худшее из того, что с ней происходит. На руках и лице осталась кровь — её собственная, судя по тому, как дождевые капли жгут шею ниже затылка и предплечья. Шрамов Инид не боится, конечно: и у родителей, и у братьев их полно, для оборотней шрамы вообще в порядке вещей. Но с каждой каплей, падающей на ссадины, те начинают гореть всё больнее, а силы тают, тают, тают. Под ногами нет тропинок, а если и были, превратились в заросли полусгнившей травы. Пробегал ли здесь хайд, проезжали ли машины полицейских — под босыми ногами сплошное месиво. Больше всего Инид боится увязнуть. В лесах вокруг Невермора нет болот, и всё же каждый раз, когда влажная земля забивается меж пальцев, а очередная коряга заставляет её шлепнуться на колени, отметив пальто новым пятном, хочется выть — теперь уже от страха не подняться на ноги. Лесной воздух щекочет пересохший рот, мешая перевести дыхание, жжёт воспалённые ноздри. Он больше похож на ядовитые испарения, чем на ночную прохладу, и стоит только Инид над этим задуматься, как горло скручивает приступ удушья. Мир сжимается перед её глазами до узкой вертикальной полосы и выглядит теперь таким странным, таким маленьким, что она даже не успевает по-настоящему испугаться. Ещё минута, и ноги подкосятся. Ещё минута, и шанс покинуть лес исчезнет, не успев появиться. Где-то высоко слышится гром, и в его стихающем раскате Инид успевает различить ещё один звук, куда более тихий и в то же время настойчивый. С громом у него ничего общего, и всё же он кажется знакомым настолько, что за него можно уцепиться. Даже если этот стук, этот звон множества крошечных молоточков лишь грезится ей на грани смерти, неплохо бы понять, откуда он доносится. Незаметно для самой себя Инид делает шаг вперёд. Затем ещё один. Перестав задумываться над тем, как сделать вдох, она фокусируется на непрерывном стуке, а ноги, израненные и окоченевшие, сами несут её в его направлении. Теперь нет смысла блуждать по кругу, натыкаясь на те же дубы снова и снова, нет смысла тратить время на попытки хоть что-либо вспомнить, нет смысла подвергать происходящее сомнению: звук выведет её из леса, а в остальном она разберётся позже. Только где же он слышался ей раньше? Подсказку даёт ещё один звук — другой, более долгий, словно что-то металлическое сдвигается с места. Спустя минуту привычный стук возвращается, призывая продолжать путь. Теперь уже не остаётся сомнений, что Инид слышит работу пишущей машинки. Железная деталь, вроде бы, называется кареткой, а значит, сменилась строка. Значит, выход из леса всё ближе. Кровь высыхает в её слипшихся растрёпанных волосах раньше ожидаемого, и теперь их можно кое-как заправить за уши, окончательно открыв обзор. Вокруг по-прежнему лес, но мерный, нарастающий с каждым шагом стук клавиатуры не даёт Инид отвлечься. Она идёт ему навстречу, то утирая нос, то плотнее запахивая пальто, а всё остальное — и промозглый воздух, и жгучий дождь, и бесконечные камни и ветки под ногами — постепенно перестаёт существовать. Следом уходит боль в мышцах, за ней липкое ощущение обречённости, самым последним, словно нехотя — страх. Вместe со страхом растворяется и сам лес. Он разъезжается в стороны, как бездарные декорации, рассыпается на глазах в труху, а стук между тем становится всё отчётливее. На какое-то мгновение, на грани реальности он кажется единственным, что вообще сейчас имело смысл — а потом Инид окончательно просыпается. Шторы задернуты, но помешать мягкому, серому свету нового дня наполнить палату они не могут. Должно быть, уже рассвело. Сколько же она проспала с тех пор, как её уговорили вымыться, обработать раны, переодеться и провести ночь в больничном крыле? Все вещи на своих местах, палата для выздоравливающих всё так же больше похожа на обычную комнату, из коридора не слышно ни звука, а рядом, под приглушенным ночником мирно дремлет Вещь. Сама Уэнсдей как ни в чём ни бывало работает над романом. Пишущую машинку она устроила на секретере: вчера он, кажется, стоял гораздо дальше от кровати? И как их с Вещью вообще сюда впустили? Взяв с собой машинку, Уэнсдей явно рассчитывала застрять здесь надолго, так сколько же прошло времени? Как долго Инид брела сквозь лес в своём кошмаре? Вещь замечает её пробуждение первым. Второпях сложив пальцы в приветственном жесте, он прыжками направляется к столу: радостная новость, по его мнению, стоит того, чтобы отвлечь хозяйку от работы. — Я не закончила абзац, Вещь, — безапелляционным тоном заявляет Уэнсдей, не отрывая взгляда от листа. Конечно же, ей давно известно, что Инид проснулась, и, конечно же, чувство достоинства никогда не позволит ей бросить дело на полпути ради обещающей затянуться надолго болтовни. А значит, самой Инид не остаётся ничего, кроме как слушать. Ей это не в новинку, конечно: в первые дни после приезда Уэнсдей в Невермор привыкнуть к стуку машинки было практически невозможно. От него не спасали ни беруши, ни обыкновенные наушники, так что пришлось приспосабливаться, учась под него засыпать. В конце концов, так ли уж он отличался от стука дождя по крыше? Баланс между стремлением Уэнсдей к продуктивности и её нежеланием испортить чёрный маникюр достигается скоростью печатания. Её руки бегают по клавишам в ритме столь безукоризненном, что он, кажется, способен загипнотизировать праздного наблюдателя. Проверять, правда ли это, в планы Инид не входит, и взгляд её скользит дальше, выше, от острых костяшек и кружева рукавов к лежащим на груди косам. Их густые атласные кончики забавно вздрагивают, когда их хозяйка сдвигает лист бумаги в сторону, и тут же замирают до следующей строки, а любопытный взгляд бежит дальше. В процессе творчества мимика Уэнсдей преображается. Губы чуть поджимаются, если выбранный оборот ей не по душе, ресницы опускаются и поднимаются чаще обычного, если руки не успевают за потоком идей, а брови сдвигаются к переносице в момент особой сосредоточенности. Она выглядит иначе, когда пишет — гораздо более живой, ещё более красивой… как часто вообще Инид задумывается о второй её характеристике? Почему сейчас всеми силами старается от неё отвлечься, заставляя себя гадать, мешает ли Уэнсдей чёлка видеть лист бумаги? Откуда берутся в голове у неё эти глупости? Уж не побочный ли эффект недавнего обращения? Резкий удар оповещает о поставленной точке, за ним следует шорох вынимаемого из машинки листа, и Инид теперь и вовсе не может усидеть на месте. Словно беспокойный щенок — волчонок, если уж быть точнее — она ерзает на месте, покачивается из стороны в сторону, сжимает пальцы в замок и вновь разжимает их… Она требует внимания, но когда Уэнсдей, развернув стул и придвинув его поближе, наконец исполняет её желание, Инид вдруг теряется. Под пристальным взглядом тёмных глаз все слова разом вылетают из её головы. В горле жжёт, и только рот её не подводит, раздвигаясь в самой широкой, самой глупой, самой искренней улыбке, какая только может у неё получиться. Другого «привет» сейчас и не нужно, но первый шаг она всё ещё обязана сделать сама. В их отношениях это её прерогатива. — Как ты их уговорила? Как они позволили тебе взять сюда машинку? — Видишь коробку на стене? — без предисловий кивает в сторону дефибрилляторной станции Уэнсдей. Её голос бесстрастен настолько, что Инид с трудом верит в серьёзность её слов. После всего произошедшего она вряд ли стала бы кого-нибудь пытать, чтобы добиться желаемого. Или всё же стала бы? «Вообще-то это была Давина, — встряв в разговор, предательски сигналит Вещь. — "Белладоннам" всё ещё неловко из-за почти-исключения, но только никому, окей? Песнь сирены в этом крыле школы запрещена». Уэнсдей выглядит так, словно вот-вот прошепчет одними губами «предатель». — Я уже оперировала тебя однажды, не забывай, — бросает она вместо этого косой взгляд в его сторону. — Да и набор таксидермиста лежит нераспечатанный. Вещи ничего не угрожает, конечно, но ретироваться он всё же считает необходимым и с лёгким цокотом ногтей перебегает к противоположному краю стола, за ящик для бумаги. Стоит ему спрятаться, как в не успевшей повиснуть тишине смартфон Инид оживляется входящим вызовом. Одного взгляда на имя абонента достаточно, чтобы отбить: меньше всего ей сейчас интересно мнение матери по поводу долгожданного обращения. Сидящую рядом Уэнсдей смущает, однако, нечто иное. Чуть приподнятая бровь, прохладно-вопросительный взгляд… Ну конечно же. «Полёт шмеля», соло на виолончели. Диктофонная запись, пусть и сравнительно неплохого качества. — Прежде, чем ты спросишь, шпионила ли я за тобой во время занятий музыкой — да, шпионила! — выпаливает на одном дыхании Инид, кое-как пряча телефон поглубже под подушку. Чистосердечное признание, как правило, смягчает приговор. Может, на этот раз ей повезёт? — И запись я оставлю. Отчаянная храбрость — не худшее из последствий недавнего обращения. — Вещь достанет тебе винил вместо неё, если захочешь, — пожимает плечами Уэнсдей. Не сама же она, в конце концов, эту музыку написала. Инид в ответ лишь упрямо мотает головой. Она рада, что волосы полностью скрывают её уши: те уже, должно быть, розовее свитера, и румянец на щеках — вопрос времени. Лёгкая лихорадка, в отличие от храбрости, малоприятна. Или дело вовсе не в ней? — И каково это? — Тебе и в самом деле… — Да, — деловито бросает Уэнсдей, складывая руки на коленях. Переводить тему она умеет мастерски. — Любопытно, как выглядит эмоциональная сторона таких… событий. «Для тех, кто способен на эмоции, конечно». — Парализующая, удушающая беспомощность? Всепоглощающее чувство одиночества? Нарастающий, леденящий до костей ужас? Инид фыркает, не сдержавшись. — Вообще-то всё произошло просто, — возражает она, — и быстро. Я споткнулась, выронила Вещь… Мокрые грязные листья, наверное, мало ему понравились, а потом я завыла — и стало не до него. Размахивая пальцами из-за края ящика с бумагой, Вещь намекает, что всё ещё дуется, но Инид дарит ему лишь один виноватый взгляд: она ещё не договорила. — Правда в том, что я не боялась. Я была рада, рада и горда собой. Больше похоже на эйфорию, чем на экзистенциальный ужас! — она тараторит так быстро, что сама едва успевает осознать смысл произносимого. Слова выпрыгивают одно за другим, и правда выходит на свет раньше срока, раньше даже, чем Инид успевает сама себе в ней признаться. — Если страх и был, — продолжает она всё быстрее и звонче, — то лишь из-за того, что волчьей скорости мне всё равно могло не хватить. Из-за того, что, даже обратившись, я могла не успеть тебя спасти. Инид прикладывает ладони к пылающим щекам, растирает их с такой силой, словно в очередной раз пытается оттереть вчерашнюю кровь. Не помогает. Румянец, должно быть, сейчас даже ярче. Может, к лучшему, что единственное доступное ей сейчас зеркало — вспыхнувшие на долю секунды тёмные глаза Уэнсдей? — Всё же… жаль, что я не смогла присутствовать, — нарушает наконец та паузу. Голос ровен и задумчив, будто она и не расслышала последней фразы. — В научных целях, конечно. Не то чтобы Инид хорошо разбирается в подтекстах и скрытых смыслах, но перевод этих слов на язык обычных людей ей совершенно очевиден. «Я знаю, что этот момент был важен для тебя, и сожалею, что не смогла его с тобой разделить». Проще простого. Даже нет необходимости выдавать желаемое за действительное. — Ну, до следующего полнолуния всего месяц, — хихикает она, не боясь опозориться столь неуклюжей попыткой кокетства. — Ты всегда сможешь присоединиться ко мне в будущем. Если захочешь, конечно. — Буду иметь в виду твоё приглашение, — церемониально откликается Уэнсдей, и Инид почти готова взвыть на всё больничное крыло. Неужели это всё, что она способна сейчас из себя выдавить? Неужели нельзя на мгновение отступиться от тщательно созданного имиджа?.. — …и я правда его ценю. Эта фраза явно даётся ей сложнее. Уэнсдей едва слышно сглатывает, втягивает носом воздух, отводит взгляд — что за несвойственное ей сочетание реакций? — и чуть выпрямляет спину, чтобы вновь приняться за работу. Ещё полсекунды, и она спрячется в коконе. — Подожди! — совсем не по-волчьи взвизгивает Инид. Нотки испуга в собственном голосе заставляют её на миг отвлечься, выпасть из реальности… и тут же совершить наиболее опрометчивый из всех её поступков за последнее время. Выпустив когти на правой руке, она успевает вцепиться в манжет кардигана Уэнсдей — резко, требовательно, почти по-собственнически. Боли такое прикосновение не причинит, разве что испортит вязку, но на случай, если его будет недостаточно, Инид немедленно добавляет и левую руку тоже. Одна касается одежды, другая — обжигающе ледяной кожи, факт же остаётся фактом: Уэнсдей в ловушке. Плохо ли, хорошо ли это, для кого из них и почему, Инид не знает, а отпускать её руку прямо сейчас не собирается. Конечно, спешка может разрушить возникшую между ними близость. Но кто сказал, что промедление не сделает хуже? «Я точно испытываю сейчас её терпение», — проносится в голове внезапная мысль. Вот уж где нарастающий, леденящий до костей ужас. Но… разве он имеет теперь значение? Разве сама Инид имеет право упустить момент? Склонив набок голову, она заглядывает Уэнсдей в глаза — те самые, которые днём раньше называла жуткими и безжизненными. Ведь должна же была она догадаться, что речь шла вовсе не о беличьем чучеле? Должна же была она распознать хоть один из намёков за всё время их общения? — Спасибо тебе, — тихо, но с нажимом выговаривает каждое слово Инид. — Спасибо, что пришла. Хрипотцу она прячет в полушепоте, зная, что Уэнсдей всё равно услышит. Ей не обязательно знать, что стук её пишущей машинки способен выводить из закольцованного кошмара, не обязательно одобрять смехотворную экзальтацию и бурные фантазии, но от заслуженных слова благодарности в любом случае не деться. Инид сжимает её руку крепче, так крепко, словно боится, что та вдруг растворится или утечёт сквозь пальцы. Она с радостью обняла бы Уэнсдей сейчас снова, обнимала бы её бесконечное множество раз каждый день, но если эти осторожные касания ладоней, эта необходимость себя сдерживать и есть цена их медленного сближения — она заплатит её беспрекословно. Она даже вновь пройдёт сквозь мрачный, полный монстров лес, если только на противоположной его стороне её будет ждать возможность спрятать лицо на плече Уэнсдей, уткнувшись носом в лежащую на нём косичку. Пусть даже это будет только сон. Ответом ей становится едва заметное движение ресниц, и изумление мешает Инид понять, что же именно оно означает. «Я тебя услышала»? «Я принимаю твою благодарность, как бы ни была мне отвратительна эта сентиментальность»? А может быть, «я и так знаю, что смогла тебя порадовать своим визитом»? Или всё это одновременно, и вместе с ним — ещё что-то, неуловимое на первый взгляд? То, что в этот же миг заставляет пальцы её сжатой в волчьей хватке руки задрожать, прикасаясь к запястью Инид так легко, что нельзя сказать наверняка, нежность ли это или просьба прекратить? Или вновь и то, и другое? Она отпускает руку Уэнсдей, ловя ртом воздух. «Только не зацепись, только не зацепись, прошу-прошу-прошу…» — умоляет собственные когти Инид, словно вдруг напрочь забыв, что теперь полностью их контролирует. Она и впрямь забывает обо всём на свете в страхе сделать происходящее ещё более неловким. Если хоть один из крупных вязаных узоров, хоть одна из чёрных, как безлунная ночь, шерстяных нитей зацепится за её изящный пастельный коготок, если эта сцена замедлится хоть на полмгновения — она не осмелится поднять глаза на Уэнсдей до самой выписки отсюда. Или сможет? Разве смущение — её тема, тема беззаботной, неугомонной, лёгкой на подъем сплетницы? Когда вообще оно успело вкрасться в их взаимодействия? Инид готова размышлять ещё долго, но, к её счастью, ничего подобного и близко не происходит. Тонкая кисть Уэнсдей ловко высвобождается из плена и беспрепятственно возвращается на клавиатуру машинки, а её хозяйка чуть сдвигается к противоположному краю стола, разворачиваясь вполоборота к кровати. Вряд ли ей так удобно печатать. Инид вытягивает шею в надежде понять, что заставило Уэнсдей отвернуться, пристально всматривается в край манускрипта (быть может, в тексте есть что-то тайное?), подсчитывает ритмичный перестук клавиш (теперь он вдвойне кажется ей музыкой) и наконец поднимает взгляд выше. В другой раз и при иных обстоятельствах она, возможно, и не поверила бы своим глазам. Однако за последние дни успело случиться столько невероятных, пугающих и волнительных вещей, что эта едва ли способна её удивить. Уэнсдей улыбается. Точнее, никто другой, будь то изгой или нормис, не распознал бы в этом улыбку. Никто другой… кроме Инид. За всё те же последние дни она научилась распознавать малейшую из перемен в обычно неподвижном, смертельно бледном лице своей соседки по комнате, и сейчас знает наверняка — это улыбка. Самая красивая улыбка на свете. Уголки пухлых тёмных губ чуть приподняты, а на щеках играют крохотные ямочки — трогательно-смешные, очаровательно-странные, так дико не сочетающиеся с мрачным образом своей хозяйки. «Не хочет, чтобы я их заметила», — догадывается Инид, возвращаясь на подушку, и с тихим вздохом прячет собственную улыбку в рукаве свитера. Она даже не ощущает, когда именно вновь проваливается в сон. На этот раз — без сновидений.