Пока ты манипулировала другими…

я манипулировал тобой. Искрящийся лунным оперением темный лес, разделяющий тошный городок от школы изгоев, расстилается перед глазами, что испускают невидимые сигналы человеческого ощущения. Я все еще человек. Не монстр в теле милого бариста, а скорее инноватор, вдруг открывший новый рецепт кофе. С кровью. Убивать людей, имея на руках веские причины — причина? Я не ищу оправданий, я ищу только месть: холодную или горячую, продуманную или спонтанную — любую. Черное небо, играющее синеватыми смазанными разводами, распыляется огромным дном котла: горящие звезды, завороженно вселяющиеся в мои глаза, притягивают, отчего я превращаюсь в камень — застываю статуей, окруженный огромными хвойными деревьями. Запах свежести не перебивает запах воображаемой крови, которая почти теплится на бледных руках. Защищать Уэнсдей — интересное занятие, но привлекательнее, поиграв, убить, при этом став тем самым — первым разочарованием. Стать первым живым обманом. Я и стал. — А я жду, когда ты меня убьешь, — с заразной усмешкой бросаю я, продолжая внимательно выглядывать сверкающие сборища звезд — созвездия; с детства их не понимал. — Скоро. — твердо отвечает черная чума, выдавая себя шумными шагами. Ее огромными ботинками можно убивать. Расценивать ли их как конкурентов? Я уверен, что за маской твердого надгробного мрамора, припудренного крупицами живности лишь для вида, пылает пожар. А из серого и горького пепла можно собрать прекрасное признание — «я убью тебя». Именно это бриллиантами гнева горит в темных глазах Адамской чумы, когда я решаюсь ворваться в фокус ее внимания смелым разворотом, разминая занемевшие ладони, для театральности выкидывая их вперед. Обезоружен ли я? — Многообещающе звучит, — я плавно ступаю по сырой земле, ощущая приветствующую мягкость почвы; лес стал моим новым домом, — как твое разбитое сердце? Кажется, ты обещала разбить мое. — Убью тебя его осколками. — холодность зимней стужи звучит в каждой ноте, а на лице разрастается идеальная равнина надменного спокойствия, цветущая лишь смертельной красотой. И вправду, ее мрачный видок завораживает. Я поднимаю игристый взгляд к небу, вдруг неосознанно и как-то поэтично, приглядываюсь и захватываю в глазной плен, кажется, Проциона — одну из вершин Зимнего треугольника. В мыслях кавардак, сотканный из желейных цепочек о том, что мстящий всегда находит в конце пути не покой, а смерть. Принимаю ли я это? Не знаю, но снова жить с отцом трусом и тошным лжецом невыносимо, а знать правду и жить мирно — еще хлеще. Гнев нужно куда-то скинуть, иначе он сожрет и меня; с пробуждением монстра злости стало в разы больше, а врача-психиатра я убил, поэтому не пора ли отдаться порыву полностью? Порыву настоящего изгоя. Всю жизнь я лишь задавал вопросы, на которые не получал ответы, но получив их сейчас, не принял спокойную позицию, а наоборот — сгорел до тла, найдя в себе что-то определенно новое — ненависть. Влияние раскопанного хайда? — Я посчитаю это признанием, — каждый шаг звучит отдельным словом, расторопно растянутым на тянущиеся сладкие гласные, — как и поцелуй. Я оказываюсь рядом с Уэнсдей. Пальцы ловко захватывают острую челюсть Адамс, но от прикосновения она не содрогается; стоит камнем, словно ей и плевать. Я продавливаю костяшками ямки на этой поганой песочнице, желая поймать желанный страх; у всех растерзанных в глазах он плавал, но в черных разве можно что-то разглядеть? Её веки напряжены, но не дрожат; взгляд становится тяжелее, как у хищника, вдруг готового разорвать несчастную жертву в клочья за секунду, стоит только той шелохнуться. Но вопрос: кто здесь ж е р т в а? И даже неожиданно хочется коснуться анемичных губ, подкрашенных бардовым от болевой злости. — Еще я обещала сжечь твои губы метиловым спиртом, — шипит она сквозь крепкую хватку, кажется, на ее коже расползаются пунцовые пятна — кровь приливает к каждой напряженной хладной мышце. Самое яркое, что может быть в реалиях — кровь на могильном камне Уэнсдей; она же так стремится почувствовать адреналинский огонь жизни, отчего бросается на эмоции, как голодная сука, хотя так кичится тем, что они ей чужды, — теперь сожгу все твое тело. Она ударяет довольно сильно, отчего хрустит кожа, что служит такой непрочной оберткой монстра; мои руки соскальзывают с ее лица как-то совсем безобидно и нежно. Кажется, я схожу с ума. Касаюсь разбитой губы (удар поставлен безупречно, нет и сомнений), которая лопается небольшой порцией горячей крови — у монстров она тоже красная и теплая. Неспешная капля скатывается по прохладной ладони чувством оживления. Я словно жаждал все это время получить ударный ответ и вот он — стоит передо мной траурной девчонкой, которая заползает черной мамбой в глубины еще не до конца раскрашенного сердца. Я знаю, мы обречены на провал: смерть уже близка. Бить в ответ — причина? — Я не силен в драке, но в убийстве уже напрактиковался. — обмануть Адамс почти легко, но я помню, как она умело раскидала парней в кафе, поэтому делаю лживый выпад, от которого та уворачивается идеально, словно я в замедленной съемке — обычная жужжащая муха - монстр. Размах, шлепок и удар звенит громом, приходящимся на открытую левую щеку, которую она не прикрыла, ориентируясь на удар справа. Уэнсдей не издает ни единого звука. Я ударяю ее еще раз, сладостно вкушая приход свирепого монстра — он крадется из темных уголков семейного днк. Уэнсдей так старательно держит моську неприступной крепости, но вместо ромашек и попкорна у меня — праща. Поднесите спички к глазам черной чумы и все точно вспыхнет сжирающим огнем. Мне нравится это, потому что всегда я видел лишь страх — зыбкий, печальный и слезливый. И мольбу, льющуюся соленым потоком со всех дыр кричащих. Но Аддамс другая, споров нет, и убивать ее отчасти грустно. Но лишь отчасти. Она пытается дать сдачи, но разбуженный хайд уже наполняет силой тело, отчего я грубо сжимаю ее запястье и кажется, слышу, как оно ломается, а может все лишь в воображении. — Я не буду просить о пощаде. — Тогда ты умрешь. — Жалко, что причина наискучнейшая. — Могу вырвать тебе кишки и развесить как гирлянду, не слишком удрученно для тебя? Дергаю ее к себе, словно игрушку — она и вправду слишком хрупкая на вид, хотя внутри стальной скелет, уже поцарапанный хайдовскими игрищами. Я не ожидал, что игра зайдет так далеко и глубоко, но так даже драматичнее. От нее веет смелым жаром, как в момент поцелуя в кафе. Я запомнил это ощущение и аромат моего сказочного триумфа. — А твоя голова будет украшать праздничное дерево вместо звезды, раз уж мы заговорили о праздниках. — ее голос не меняется: холодный и расчетный. Мастерский контроль чувств даже под гнетом смерти. — Было приятно познакомиться, Уэнсдей, — шепчу последние слова чуть ли не в обитые пухлостью и миниатюрностью губы, страша голосом даже себя. Хайд наконец-то вырывается на волю, стремясь разорвать острыми ногтями игрушечное тело черной сыпи, которая расползается по мне, смешивая все мысли в единый помет. Но чутье, повышенное на десять баллов в реакциях, дергается и я ухватываю свист мчащейся пули. Запах пороха касается ноздрей, поэтому сдерживающие объятия теряют силу, отчего смышленая кукла, срисованная с черно-белых фильмов, вырывается, умудряясь как-то меня замедлить, отчего пуля залетает четко в плечо. Боль расползается жгучим огнем и я подаюсь скулящему вою, чуть ли не разрывая пасть от вскрика, а затем пугливо срываюсь в нежнейшие объятия тихо пляшущегося леса побежденным. Правда ли?

Но голова продолжает рождать вопросы, на которые я вновь не могу найти ответы. Какая вообще причина всего этого? Я запутался и не знаю, кто я на самом деле.

Монстр или человек.