Мой ласковый и нежный зверь

У Тайлера вьются кудри лишь на челке, мягкие-мягкие, непослушные, он их иногда сдувает со лба, когда задумывается о чем-то, облокачивается на стойку рядом с кофемашиной и обхватывает шею длинными пальцами. На мгновение его взгляд темнеет — смывается голубой, остается терпко-зеленый, хвойно-колючий, брови сдвигаются к переносице. Галпин точно исчезает с радаров уютного «Флюгера», пахнущего корицей и жареными кофейными зернами, переносясь в иную реальность. Когда Уэнсдей привычной тихой, кошачьей походкой подходит к нему, он закусывает нижнюю губу, хмурится сильнее и невольно чешет пальцами кожу на шее, точно пытается содрать с нее невидимую тонкую пленку. — Четыре шота эспрессо со льдом, — вместо приветствия лаконично тянет Уэнсдей, заглядывая ему в глаза. В ее голосе покой и маленькое, незаметное умиротворение. Видеть Галпина каждую среду незаметно входит если не в традицию, то по крайней мере, в ненавязчивую привычку. Пропустить сеанс мозговправления от мисс Кимботт и вместо этого насладиться горечью кофе, который идет вместе с бесплатным дополнением в виде Тайлера и его ямочек на щеках. Достаточно ценный обмен и грамотное расставление приоритетов. — Ты всегда подходишь к людям так, будто намереваешься их убить? — голос Аддамс будит его от видения в собственном разуме, Тайлер от неожиданности вздрагивает, вскидывает брови вверх и дурашливо поднимает руки, будто сдаваясь ей без боя. Его взгляд оттаивает, наполняется до краев мягкой привычной синевой. Уэнсдей не признается себе в том, что ей нравится замечать это — как меняется палитра внутри радужек глаз Тайлера. Она будто заглядывает так в его переменчивую душу. На первый взгляд — там всегда безмятежный штиль. Но, конечно же, Уэнсдей никогда не останавливается лишь на обложке, мечтая изучить и внутреннее содержимое. — Походка синоби-аруки помогает мне оставаться незаметной в моменты, когда это мне необходимо. Впрочем, я посчитала, что данный вид ходьбы лучше оттачивать ежедневно и в неполевых условиях, чтобы он в нужный момент не подвел, — Аддамс легко пожимает плечами, а затем разворачивается и занимает привычно столик у окна, доставая из рюкзака старенький потрепанный томик «Дракулы» Брэма Стокера. «Как приятно было видеть бегущие по небу облака, а в просветах мерцание лунного света — не так ли чередуются радости и горести в человеческой жизни?» Уэнсдей загибает страницу, невольно застревая на фразе. Ее мир всегда — приглушенные сумерки, ожившие тени, чернила на белых страницах, запах опасности, керосином разлитый в воздухе. Ее реальность — свинцовые тяжелые тучи, наполненные сырым промозглым дождем. Раскат грома в приглушенной тишине. Танцующие по небу живыми змеями ярко-синие молнии. Но вот наступает среда, и Уэнсдей пытается привычно рассмотреть среди туч своего мира — маленькие негреющие завораживающе белые лучи, идущие от парня с мягкими завитками кудряшек. Может, они и теплые, эти лучи, просто Аддамс не решается проверить. Не впускает их глубоко в себя, под промозглым ливнем ей привычнее жить. Привычнее быть. Мир тогда прячется за тучами отчуждения, мир тогда для нее глух. Только холодный разум и расчет, только… — Что читаешь? Уэнсдей слышит его теплый хрипловатый голос, он забирается в разум, затапливая все остальные мысли на краткое мгновение. Поджав губы, Аддамс отрывается от книги и смотрит на Тайлера, невольно немного задыхаясь от невыносимой плюшевой мягкости его улыбок. Одна вата, никаких лезвий. Непривычно. Болезненно. Лишь бы не вошло в зависимость. — «Дракулу». Что ты думаешь об образе страха женской эмансипации, поднятой Брэмом Стокером? Уэнсдей приподнимает краешек губ, смотря в мир его голубых глаз так, точно хочет вытащить из него это все светлое и нежное, чтобы разрезать скальпелем, изучить под лупой. Попробовать на вкус. Забрать себе хоть кусочек этой странной нежности и открытости, которая режет с непривычки ее без ножа. Тайлер ставит перед ней маленькую фарфоровую чашечку с мутной тьмой, а сам сияет, как солнце на нескончаемых батарейках. Аддамс замечает, что ее вопрос вгоняет его в легкий ступор. Уэнсдей не разочарована, ей даже немного любопытно (сотую долю от процента), как он будет выкручиваться. Мир Тайлера — простой и совершенно непонятный для нее одновременно. В нем живут современные технологии, мультимедийные вещи, недоступные для ее пытливого ума, мысли, которые не строятся в сложные формулы и не мчатся изучать очередной мертвый язык. И тем не менее Уэнсдей заворожена его этой милой недалекостью. Это напоминает столкновение двух тектонических плит, вызывающих землетрясение, когда они так же сталкиваются в мировоззрениях, соприкасаются душами. — «Дракула»? Это про вампиров, да? — Тайлер небрежно чешет затылок, садясь напротив нее, в его глазах вспыхивают веселые огоньки — рисуют на ее коже нежные ожоги, выжигая все еще таким непривычным для нее теплом. — Нам определенно нужно будет глянуть «Сумерки», ты будешь в восторге, Уэнс. Тайлер кривовато ухмыляется, задористо поигрывая бровями, точно негласно приглашая ее, предлагая очередной вызов. Уэнсдей чуть хмурится, отпивает маленькими глотками эспрессо — холод приятно остужает разум, замуровывает его в привычный лед. А потом Тайлер Галпин привстает, тянется к ней через стол и заправляет за ухо прядь, выбившуюся из правой косички, задевая кончик уха горячими неловкими пальцами. Лед внутри нее трескается, дыхание сбивается, взгляд колючками черных звезд впивается в его лицо, что непозволительно близко, что улыбается ей кривовато, по-доброму. — Это очередные ужасы? — Уэнсдей не меняется в лице, не выдает себя, только хочется немного, самую малость вонзиться когтями ему в глаза, разодрать их до черных провалов, потому что — Галпин, прекрати так на меня смотреть, прекрати доводить моё сердце до добровольного самоубийства. — Лучше, Уэнс, это классика всех романтических фильмов, — Тайлер возвращается на место, удобно облокачиваясь спиной на спинку кожаного диванчика с чуть усталой усмешкой. — Тема вечной любви, там о девушке, впавшей в полную зависимость от таинственного парня с клыками. — Какой вопиющий кошмар, как такой фильм пропустили кинокритики? — Я же говорил, что ты оценишь. Тайлер косит на нее взгляд, явно довольный своей находкой, разве что не хватает подмигивания, но, к его счастью, он не заходит так далеко — Уэнсдей бы точно такого не пережила, не ответив ему чем-то острым и резковатым на манер: «у тебя странно дергается глаз, хочешь, я его выколю, чтобы не мешал?». Вместо этого он чуть приглушенно, почти с нежностью добавляет: — Кошмары явно твоя стихия, Аддамс. Уэнсдей привычно не отвечает на то, что и так является фактом, который не обязательно кому-то доказывать, достаточно просто внимательно взглянуть в глубину ее тьмы, прячущейся под шторками длинных ресниц. Берет книгу и погружается в историю, которую любит еще с детства темной тайной любовью. Только взгляд невольно соскальзывает и взмывает то и дело над книгой, застревая на мягких чертах лица и спутанных кудряшках. Галпин что-то увлеченно выводит на салфетке черной ручкой, что пряталась, по всей вероятности, в форменном фартуке «Флюгера». Уэнсдей запинается на предложении, буквы немного плавятся, точно под действием высокого градуса, когда Тайлер пододвигает ей полускомканную белоснежную салфетку с: «Как насчет того, чтобы посмотреть этот кошмарный фильм у меня дома завтра вечером?» Аддамс хмурится, задерживая взгляд на послании, будто растекающимся дегтем на белоснежном снегу. Проникающим под броню ребер приятным томлением. Уэнсдей интересно изучать Тайлера и его мир цветных фильмов, его мир робких объятий, мир его губ, что прочерчивают на лице улыбки, тянущиеся теплом к ее наглухо запертому сердцу. И все равно находят щелочку, лазейку. Касаются ее органа огненно-горячими пальцами, выжигая там, куда дотягиваются, его до паленого мяса. Это как помимо обязательных занятий организовать себе факультатив по изучению древнего искусства пыток, проникая в таинства «Железной девы» и «Колыбели Иуды». Ощущения такие же волнующие, а по спине вдоль позвоночника ползет холодок, мягко вгрызаясь в кости. Среда — как маленькая жизнь, умещающаяся в пространство «Флюгера» и паренька-бариста, в глазах которого живет таинственная, изменчивая душа. Иногда он улыбается, когда его взгляд терпко-горький, опаляющий. Иногда смотрит на нее с раздирающей душу голодной тоской, не пытаясь быть кем-то другим. Спрашивает, неловко пряча пальцы в карманах джинс, сдирая с нее кожу дрогнувшим, хриплым голосом: — Между нами хоть что-то есть, Уэнс? Я думал, что ты тоже чувствуешь это, что у нас взаимно. Ответь мне, Уэнс, кто я для тебя? Аддамс вздыхает, голос Тайлера в ее голове — битое колотое стекло, ей нравится об него резаться. Уэнсдей не умеет чувствовать, ей это чуждо, все, что есть в ее арсенале, — любопытство и сбитое отчего-то с привычного ритма сердцебиение под холодной, как снег, кожей. Сейчас же Тайлер другой. У него в глазах — безмятежная синь, его голос — теплый ветерок, танцующий мурашками на ее позвонках. Кто он для нее? Аддамс закусывает губу, захлопывая книгу, собираясь покинуть «Флюгер». Сердце в груди протестантом ломится через решетки ребер, хочет почувствовать пульс, бьющийся под кожей теплых ладоней Галпина, в моменты, когда они мягко опускаются на ее талию. Сердце нужно будет запереть в карцере на замок по прибытии в Невермор и посадить на недельное голодание. — Я подумаю об этом, Галпин. У меня в приоритете поимка Хайда, сегодня я как раз собираюсь приготовить для него ловушку. Уэнсдей отчего-то отчетливо запоминает этот момент, он ввинчивается в ее разум нарезкой цветных кадров: Как мягкая улыбка Тайлера слезает с его лица, как уголки его губ борются, сначала, на мгновение, опускаясь вниз, а затем заостряясь, прокалывают левую щеку. Превращаются в покореженную ухмылочку. А во взгляде его через синеву прорастает полынная горечь. Галпин на мгновение коротко выдыхает, опускает голову, отчего кудряшки его — мягкие, воздушно-невесомые, падают на глаза, скрывая их от Уэнсдей. Проходит мучительная секунда, за которую Аддамс почти смягчается, почти решает произнести тихое и бесцветное: «Я приму твое предложение, все-таки подобный вид истязаний для меня нечто новое». Но момент исчезает, когда Тайлер вновь смотрит на нее, сияя широкой веселой улыбкой, будто ее отказ ничуть его не задевает. Только голос его чуть срывается до сарказма: — Пусть удача будет на твоей стороне, Уэнс, я буду болеть за тебя. Только ты там смотри, не сильно увлекайся, оставь и полиции работу, а то мой папаша уже какой месяц без премии. Хоть его пожалей. Тайлер поднимается, потягиваясь, точно только что вспоминает, что его смена все еще не подошла к концу, что мир продолжает существовать даже тогда, когда он находится на одной орбите с Уэнсдей Аддамс. Они, к сожалению, не растворяются в пространстве чернильного космоса без возможности сделать хоть малейший вдох. Их легкие не разрывает от недостатка кислорода или друг друга. Пространство «Флюгера» располагает к незатейливым беседам, полушуткам и горькому, слишком терпкому кофе. «Флюгер» — приличное заведение, полное любопытствующих глаз. Когда же Уэнсдей, не прощаясь, выходит из кафе, Тайлер следует за ней тенью, загипнотизированный мягкими изгибами, спрятанными в темные слои ее одежды. Когда они находят друг друга возле обшарпанной кирпичной стены заднего двора «Флюгера», Уэнсдей застывает, прислоняясь лопатками к холодному влажному кирпичу. С неба серостью капает дождь, касаясь холодными брызгами ее разгоряченной фарфоровой кожи. Тайлер сокращает расстояние дразнящей, неторопливой походкой. Нависает над ней, потирая подбородок и хмурясь. Уэнсдей негодующе выгибает бровь, запрокинув голову, чтобы чувствовать на своих губах его спокойное теплое дыхание. Тайлер же перехватывает ее взгляд своим весело-дразнящим, а затем наклоняется, проводя едва ощутимо кончиком носа вдоль ее мягкой щеки и, приглушая голос до хриплого шепота, произносит: — Ты забыла заплатить, Аддамс. Его голос полон наигранного огорчения и совсем немного упрека. Тайлер отстраняется от нее, качает головой с легкой усмешкой, обнажая белоснежный ряд зубов. А Уэнсдей смотрит на него так, точно готова прострелить его сердце миниатюрным револьвером одним метким хладнокровным выстрелом. Чуть покусывает свои губы, больше не чувствуя вкуса его дыхания на них. Внутри ее тела его приглушенный голос разносится эхом, заполняя щекочущим, дразнящим теплом грудную клетку. Уэнсдей не спрашивает, лишь чуть выгибает левую бровь и слизывает горькую дождевую влагу с губ, не моргая, поглощая его взглядом в свою тягучую тьму. Аддамс, как и при их первой встрече, сама решает разобраться с «неудобным моментом». Сбегать, не заплатив, явно не было прописано в ее правилах личного кодекса бесчестия. Каждый должен платить по своим счетам. Будь то виртуозно выполненное заказное убийство или вкусно сваренный эспрессо со льдом. Каждый имеет право на то, чтобы его достойно вознаградили за проделанную работу. — Тайлер, — Аддамс тянет его имя, из ее уст оно звучит так редко, что действует не хуже сеанса на электрическом стуле, потому что Уэнсдей замечает, как Тайлер вздрагивает всем телом, точно от внезапного удара молнии в грудь, и невольно делает к ней навстречу микрошаг. Этого более, чем достаточно. Уголок губ Уэнсдей чуть дергается вверх, а сама она хватает его за ворот рубашки тонкими пальчиками и притягивает к себе, вставая на носочки. Находит его приоткрывшиеся от легкого удивления губы и мягко вгрызается в них, принимаясь сминать зубами, заставляя наклониться ниже, когда обвивает его шею холодными руками. Поцелуй выходит тягучим и болезненным, с металлическим привкусом крови, расцветающей багряными каплями на губах Галпина. Кусачим и требовательно-доминирующим. Уэнсдей от самоорганизованного метода «расплаты» довольно прикрывает подрагивающие веки. Их миры снова сталкиваются, готовые раскрошить всю планету на части, когда Тайлер в ответ нежно проводит горячим языком по ее нижней губе, чуть ее посасывая. Когда она тянет его грубо за волосы, а он задыхается в ее прикосновениях, сбивчиво шепчет: «Давай уедем, Уэнс, просто уедем… Хочешь, в Прагу? Я слышал, там водятся вампиры…». — Чтобы посмотреть на вампиров, мне достаточно вернуться в Невермор. — Так это значит «нет»? — Я бы посетила в Праге Strašnice Crematorium и Hrdličkovo Muzeum člověka . — Знаешь, я передумал насчет Праги, у меня подозрения, что ты втянешь меня в нечто жуткое, судя по тому, что ты сейчас произнесла какое-то проклятие, да? Тайлер усмехается ей в шею, щекочет своим дыханием кожу до мурашек, отчего Уэнсдей немного вздрагивает и в отместку трется бедром о его ногу, кусает за ухо, чуть сдавливая косточку зубами, слыша недовольное: «ай, Уэнс, отпусти ухо, я поеду с тобой, поеду, куда захочешь». Время, которое они разделяют на двоих, капает вместе с дождем, утекая сквозь пальцы, сквозь влажную кожу, покрытую нежными поцелуями и синяками от засосов. Уэнсдей отстраняется поспешно, только дышит хрипло, только взгляд чуть тягучий и мутный, точно шоколад с коньяком. Ее внутренние часы никогда не спят. Вот и сейчас она минута в минуту укладывается, позволяет себе в последний раз провести рукой по спутанным намокшим кудряшкам, убирая их с высокого лба. В последний раз заглянуть в глаза, источающие нежность и тягучее, вязкое желание, затягивающее в себя. — Меня ждёт миссис Уимс, — вместо прощаний тихо шепчет Уэнсдей, застегивая обратно пуговицы на рубашке под самое горло. — Быть может, я возьму тебя с собой, когда разберусь с монстром и смогу наконец сбежать из этой школы. Полагаю, что мне может понадобиться водитель. Тайлер хрипло, тяжело дышит, но молчит. Сползает спиной по шершавой стене, отчего-то цепляясь пальцами в свои растрепанные волосы, нервно сминает покусанные губы, сдирая с них только-только запекшуюся корочку крови зубами. — До завтра, моя персональная маленькая смерть. Тайлер прощается с ней тихим, убитым голосом из которого точно выветрилось все тепло, остался лишь холодный сквозняк внутри пустой комнаты. — До следующей среды, — Уэнсдей отворачивается от него, пряча маленькую, спокойную улыбку. От его касаний — электрический разряд тока. Он забирается ей вовнутрь, точно проводит вскрытие на живом, все чувствующем теле. Забирается в сердце, кроша с болезненным сдержанным стоном ребра. Кто он для нее? Мальчик — среда, маленький мир, который успел стать ей нужным. Он убивает ее своей нежностью, он душит ее своей любовью до хрипа. Его касания к ее обнаженной коже напоминают расплавленный горячий воск. Он…

***

Уэнсдей стоит за толстым пуленепробиваемым стеклом с непроницаемым выражением лица. Их следующая встреча не происходит целых три месяца. Потому что после восставшего из мертвых сумасшедшего Джозефа Крекстоуна, после пережитой смерти и болезненного воскрешения — Уэнсдей исчезает из Джерико на все каникулы до восстановления «Невермора». Уэнсдей не запирает свое сердце в карцере, не морит его голодом. Ее сердце, кажется, там, под ребрами больше и вовсе не бьется. Ее сердце в предсмертной агонии, задыхается от недостатка воздуха. От недостатка теплых улыбок. Лживых улыбок. Нежных улыбок. Ее мальчика-среды. Ее монстра. — Аддамс, — Тайлер выплевывает ее фамилию с гадкой покореженной ухмылкой, смотрит измученно через стекло, разделяющее их, не позволяющее столкнуться и устроить очередной взрыв внутри обоих. — А ты довольно пунктуальная, не разочаровываешь. В глазах Тайлера — невысказанная боль, темное безумие с нотками смертоносной полыни. Его глаза сверкают за отросшими непослушными кудряшками, которые уже не убрать привычным движением руки. У Тайлера вьются кудряшки только на челке, на ощупь мягкий пух. Тайлер иногда проваливается в свои мысли и тогда нежность из его глаз исчезает, сменяясь тьмой. — Ты прав, Галпин, сегодня среда, — Уэнсдей мягко опускается на единственный стул, обтянутый искусственной кожей, смотря на него непроницаемым, цепким взглядом. Уэнсдей нравится смотреть в суть вещей, проводить вскрытие, рассматривать, из чего сделан человек. Уэнсдей почти рада, что теперь знает, что таится на обратной стороне его души. Загадка раскрывается, правда, ценой глубоких ножевых ранений в сердце. Терпимо. — Ты даже книгу взяла, вау, хочешь разыграть одно из наших свиданий в кафе? Тайлер хрипло смеется, облизывая пересохшие губы, дурашливо склоняя набок голову. Измученный и худой, но все еще способный на чувства. Ненависти или любви? Хайд сейчас перед ней или ее человек, ее мальчик с кудряшками? Где ты настоящий, Тайлер? — Серьезно, Уэнс, что ты здесь забыла? Пришла насладиться триумфом, да? Он крутится на стуле, нервно стучит пальцами по коленке, обтянутой тонкой тканью пижамных больничных штанов. И смотрит на нее, неотрывно, точно хочет запомнить вновь или поглотить без остатка. Мутный безумный взгляд. А внутри проблески нежности или же оптическая иллюзия, проявляющаяся от игры света искусственной лампочки. — Помнится, ты хотел отправиться в Прагу, — Уэнсдей произносит слова спокойно, почти как колыбельную для зверя, что прячется в его душе, что настороженно скалится и ждёт, когда на него выплеснут ненависть, злость или заслуженную ярость. Но Уэнсдей — штиль и непривычная мягкость, от которой сердце разрывается на куски. Аддамс раскрывает книгу, задумчиво водя пальцем по корешку, а затем неожиданно поднимает вновь на Тайлера взгляд своих чернильных бездонных глаз и расплывается в улыбке, произнося: — Я позволю тебе отправиться в Прагу со мной, мне все-таки нужен попутчик. А затем начинает читать — с интонацией, неторопливо и размеренно, погружая его в иной мир, бесконечный и прекрасный мир, живущий на страницах книги в ее руках: — За окном взлаял пес. Раз и еще. Потом настороженно умолк, будто вслушиваясь в ночь и пытаясь учуять, какими она чревата событиями… Уэнсдей, не нарушая традиции, приходит его навестить каждую среду. Просто садится на маленький стул, раскрывает книгу и читает, иногда скользя по нему любопытным взглядом. Иногда выедая его душу своим присутствием до сквозных дыр. — Привет, Уэнс, — Тайлер всегда здоровается по-разному: то с усталой усмешкой, то со звериным оскалом, то с мягкой, печальной улыбкой машет ей рукой. Ее голос, ее присутствие в его жизни после всего содеянного точно причиняют ему невыносимую боль. — Ты же не думаешь, что проймешь меня этой фигней с чтением, да? Тайлер спрашивает у нее с насмешливо-горькими интонациями, бледное лицо искажает разодранная ухмылка с обкусанными губами. Он закатывает глаза, разваливаясь на стуле, смотрит в потолок и заявляет, что все ее старания — пустая трата времени. Брось, Аддамс, не достучишься до меня, я чудовище, веришь? А потом перед ее уходом бросает неловко с грустной усмешкой, разъедающей горечью губы: — Ты сегодня просто кошмарно выглядишь, Аддамс, для кого напялила это отвратительно красивое платье? Для своего художника, а? И лишь иногда в особенно дождливые дни срывается, когда они переходят к «Голему», к чудовищу, вылепленному из глины, созданного для услужения другим. Тайлер тихо-тихо сидит на стуле, скорбно прижав колени к груди, обхватив их худыми руками, на которых отпечатываются лиловые отметины от уколов и инъекций. Смотрит на нее обезоружено с глубинной безнадежностью и отчаяньем, выглядывающим со дна его затуманенных от лекарств глаз. Его голос срывается до нежного хрипа, который он пытается внутри себя задушить, который дерет его горло невидимыми лезвиями: — Уэнс, почитай мне еще, почитай… Не уходи, только не уходи… Уэнсдей ему не отвечает, Уэнсдей убеждает себя, что это просто вошло в обряд ее жизни. Стало вредной привычкой, почти зависимостью: разделять несколько часов в день по средам на них двоих. Среда — ее маленький мир, внутри которого до сих пор живет мальчик с кудряшками. Чудовище, убившее шестерых. Жестокий манипулятор. Жертва и верный пес Лорел Гейтс. Ее Тайлер с переменчивой, как погода, душой, что всегда проступает в его глазах. Ее мальчик — среда. Между ними пуленепробиваемое стекло. Он не ворвется в ее личное пространство, не раскрошит его до руин своими нежными, неловкими касаниями, своими невесомыми поцелуями, от которых кожа будет плавиться так, точно ее пронзили горячие лучи солнца, выжгли в ней дыры до обнажившейся плоти. Он не заполнит ее черный космос своим светом. Кажется, в нем самом слишком много от тьмы. Кажется, Уэнсдей принимает в нем все: и его кривые улыбки и его кусачие, злые взгляды и его трепетные объятия, когда он дышит ей в макушку, а руки мягко опускаются на ее бедра. Когда его глаза горят безумным огнем, от которого все внутри замирает от сладостного напряжения. Чувство опасности и покоя — коктейль Молотова, поданный самой Судьбой с любовью для необычной Аддамс. — Уэнс, скажи, я все еще важен для тебя? — Я всего лишь проверяю психотерапевтический эффект от библиотерапии на «хайдах», — Уэнсдей вздыхает едва слышно, захлопывает книгу и смотрит на него так, точно приглашает утонуть в своей тихой мгле, разлитой внутри красивых глаз. — Так уж вышло, что ты единственный знакомый мне представитель данного вида кровожадных чудовищ, сведения о котором настолько ничтожно малы, что я считаю это ужасным допущением и собираюсь внести личный вклад в изучение хайдов для всего общества изгоев. Уэнсдей лаконично излагает свои мысли так, будто выступает с Нобелевской премией перед толпой зрителей. Или же рассказывает мумии о том, как ее мумифицировали и какими способами, добавляя при этом, что она, Аддамс, смогла ее воскресить. Гордо приподнятый подбородок, непроницаемый взгляд. Только пальцы нежно поглаживают корешок книги, а губы чуть досадливо сжимаются. Только сердце все еще колет отчего-то каждый раз, когда она видит его за стеклом. — Очень рад быть твоей подопытной крыской, девочка-Среда, — Тайлер нежно тянет ее имя, раскусывает его, дарит ей теплые улыбки, прикасаясь ладонями к стеклу с невыносимой болью, закрадывающейся ему в сердце. А затем смеется хрипло, падая обратно на стул, хватается за голову и едва не рычит: — Запомни, Аддамс, когда я выберусь отсюда, ты будешь на моем месте. Только, конечно же, он не сбегает под страхом того, что его усыпят. Одна лишь мысль о том, что он больше не сможет тонуть в ее глазах и слышать ее голос, полный строгих и таких аккуратных, почти мягких нот — выворачивает его наизнанку, заставляет биться в агонии с желанием вырвать из груди все еще живое, человеческое сердце, которое приходится делить напополам со зверем, голодным, вечно голодным и жаждущим хаоса. — Звучит как приглашение на свидание, Галпин. Я почти заинтригована. Уэнсдей не злится и не обижается, Уэнсдей привычнее грубость, чем нежность. Уэнсдей отвечает острым серпом улыбки, вспарывая его грудную клетку, и тоже прислоняет маленькую ладошку с другой стороны толстого стекла. Уэнсдей заботится, как умеет, в своем неповторимом стиле. Тайлер ее любит до сих пор, как получается, борясь с чудовищем внутри, боясь причинить еще большую боль, отталкивая от себя грубостью. По средам на пару недолгих часов мир застывает, сужается до размера маленькой комнаты, в которой существуют только они двое. Переносятся в уютный «Флюгер», сидят рядом друг с другом, соприкасаясь коленками, переплетаясь пальцами рук под столом, и пытаются вычислить монстра, на которого Аддамс открыла свою личную охоту. — Мне нужна твоя помощь, — Уэнсдей легко и просто врывается в его мир, каждый раз перечеркивая: «не влюбляйся в нее, не влюбляйся в нее, это тебя убьет, Тайлер». А Галпин встречает свою личную маленькую смерть с теплой печальной улыбкой и помогает приблизиться еще на один шаг к собственному разоблачению, точно подписывает себе добровольный смертельный приговор. Среда — это только для них двоих. Маленький мир, в котором нет ни прошлого, ни будущего. В котором они остаются, консервируются и проживают крохотную совместную жизнь, разделенную с часами приема в психиатрической лечебнице для изгоев.