Придурок

      Генджи жив. Вот он, перед ней. Снимает свою механизированную маску, жужжит сервоприводами правой руки, улыбается. Шрамы на его лице растягиваются и складываются в ужасающее подобие заумного сканворда, который кто-то решил начертить на его лице. Начертил его родной брат. Кирико не верит. Кирико бьёт его так сильно, что рука взрывается болью. Вместо ощущения удара о кость, смягчённую тонким слоем плоти и кожи, она чувствует холодный металл. Она пятится назад. Это омник? Как тот, которого она увидела до этого, с голографическим лицом? — Кирико, это я.       Говорят, когда человек умирает, первое, что о нём забывается — его голос. Голос Генджи она не забыла никогда, ни на секунду. И она понимала, что это он. Это его голос, но эта едва ощутимая нотка механического гула рубила по ушам так, что хотелось закрыть их ладонями и кричать, надрывая глотку, лишь бы перестать его слышать. — Ты умер… и стал Геки из Супер Сентая? — получается только шутить. Ей бы кричать и истерить, но получается только вымученная шутка. — Ты же знаешь, что моим любимым был Бурай. — Ты… такой придурок, — говорит она, делая шаг вперёд.       Она всё ещё помнит окровавленного Ханзо, который пришёл на порог их дома. Сказал, что не сможет жить с чистой совестью, если сам не скажет о том, что сделал. Той ночью искры сверкали столь ярко, что на мгновение могло показаться, что комнату освещало солнце. Кирико яростно взмахивала катаной, рвала глотку в отчаянном боевом кличе, рубя практически наугад, не видя Ханзо за полутьмой комнаты и пеленой слёз. Он парировал атаки, но не бил в ответ. — А убийство брата совесть не запятнает?! — ей казалось, что она кричала на всю Канезаку, но с губ срывался лишь жалобный хрип. Ханзо оставил её без ответа, размашистым ударом выбив катану из её рук. Он бросил свой меч и ушёл. После смерти Генджи Кирико не делала и шага из своей комнаты больше месяца. Она не нашла в себе сил пойти на похороны, особенно после новостей о том, что гроб хоронили пустым. Все фотографии с Генджи были спрятаны на самой дальней и верхней полке, брошены пылиться до скончания времён. Ей казалось, что если она не будет видеть его лица, то сможет справиться с болью, но она видела его везде. Он мерещился ей в толпе. Она оборачивалась на каждый ревущий мотоцикл, надеясь, что навстречу будет ехать он, как всегда наплевавший на любую безопасность и гордо задрав голову, наслаждаясь ветром в зелёных волосах. Позовёт её играть в аркадах. Может, они пойдут к ней домой, как в любое другое воскресенье, и будут слушать какой-нибудь старый альбом Malice Mizer. Она будет смеяться над его зелёными волосами, он будет смеяться над тем, что она купила себе чёрную униформу мико, чтобы подходило под её любимый стиль. — Придурок, — шепчет она вновь, бросаясь к нему в объятия. Ей было больно чувствовать холодный металл на своей щеке, было отвратительно не иметь возможности услышать его бьющееся сердце. И ей было совершенно всё равно, что Генджи с самого детства ненавидел объятия. Потерпит. Она терпела десять лет, она заслужила десять секунд объятий. Но прошло уже полминуты. Минута. Две. Она не отпускает. Он не отталкивает. Он мягко гладит по спине, обнимает за плечи и едва ощутимо сжимает. Молча даёт ей понять, что он здесь. Настоящий, пусть и пахнет не одеколоном, а грецкими орехами. — Я скучал, — говорит он тихо, и металлический скрежет в его голосе режет по сердцу больнее любого ножа. — Заткнись, — глухо бубнит она ему в грудь. — Я всё ещё тебя не простила.       Она с детства ненавидела плакать. Мать всегда твердила, что «куноичи не плачут», и при виде слёз всегда её ругала. Ненавидела плакать и при Генджи, потому что он своими попытками успокоить делал только хуже. Поэтому она прижалась к нему так крепко, что, казалось, металл погнётся, чтобы он ничего не видел. — Салфеток принести? — Придурок!