I Wanna Tell You, But I Don't Know How

***

      Лёжа на марсовой площадке «Возмездия», Эд лениво раскуривает трубку, прослеживая взглядом линию звёзд в стреле человека-лошади. Откровенно говоря, вся штука больше напоминает ему кривую морскую звезду, чем какого-то парня с луком. А Стид вообще по секрету признался, что видит чайник. При воспоминании об этом Эд улыбается (вот уж кому хватает фантазии, а, Иззи?) и выпускает в небо сизое кольцо дыма.       Отсюда ему хорошо слышно, как внизу Стид читает своей команде. Не то чтобы «сказка на ночь» — совершенно новая концепция для Эдварда, но его собственная мать перестала рассказывать их ему, когда Эду исполнилось семь, и отец счёл его слишком взрослым для подобных глупостей. А уж о том, чтобы сказку на ночь читали взрослым пиратам, он никогда не слышал. Это чертовски безумно. (Он в восторге). Судя по всему, команда Стида слышит эту историю уже не первый раз, поэтому с энтузиазмом реагирует на знакомые реплики. Боннет терпеливо пережидает взрывы смеха и комментариев, что вызывает у Эда смутное восхищение: сам бы он, наверное, уже разбил кому-нибудь голову, если бы его прерывали через каждые пять секунд.       «— Погоди-ка! — воскликнул Джепетто, вскакивая на ноги. Он накинул на плечи свою ветхую залатанную куртку и вышел из дома. Вскоре он вернулся, держа в руках азбуку для Пиноккио («Что такое «азбука», капитан?» «Это книга для изучения алфавита, Крошка Джон». «Алфавита?» «…Букв».), только старенькой куртки на нём уже не было. Бедняга остался в одной рубашке, хотя на улице шёл снег».       Эд думает о том, что Джепетто, наверное, хороший отец (а вот это уже действительно новая концепция) и о том, что последний раз он видел снег, когда ещё жил в Бристоле (он определённо не скучает по промозглой зимней сырости). Стид же выглядит как человек, которому ни разу в жизни не было холодно, и почему-то напоминает Эду о тёплых днях, когда он мальчиком собирал плавник на берегу Бристольского залива (а вот по этому он скучает. Совсем чуть-чуть).       «— А где ваша куртка, отец? — спросил Пиноккио.       — Я её продал.       — Зачем?       — Потому что мне жарко».       Чувствуя себя мотыльком, летящим на пламя (кораблём, идущим на свет маяка — прямиком на скалы), Эд оставляет фок-мачту и бесшумно соскальзывает с вант на палубу. Он подходит к самой границе круга, освещённого масляной лампой. Почти, но не совсем. И остаётся тут — на грани света и тени, — наблюдая за тем, как меняется подвижное лицо Стида с каждой прочитанной строчкой. Эд понятия не имеет, о чём идёт речь. Может, позже он попросит Стида рассказать ему, зачем деревянному человечку учить буквы. (Может, однажды он попросит Стида научить буквам его самого). Внезапно Боннет поднимает взгляд от книги и смотрит прямо на него. Чужое лицо озаряется радостной улыбкой и Эдвард чувствует, как у него в животе что-то переворачивается (он почти надеется, что в этом виновата стряпня Таракана).       Иногда ему кажется, что Стид делает это специально (это? Называй вещи своими именами, приятель, две ночи назад ты был уверен, что он собирается поцеловать тебя под грёбанной луной, после того, как сжёг целый корабль, полный придурков), а потом он смотрит в честные, широко раскрытые чужие глаза и думает: «Блядь».       Это смешно. Он чёртов Чёрная Борода. Когда он хочет кого-то трахнуть (или чтобы кто-то трахнул его), он просто берёт и делает это. Но он не может трахнуть Стида (или заставить Стида трахнуть его). Честно говоря, он не может даже подумать о слове «трах» и имени Боннета в одном предложении, чтобы не чувствовать себя грязным извращенцем. И — самое поганое — он даже не уверен, что хочет от Стида именно траха. И это пугает его до усрачки, до желания пойти и сделать что-нибудь глупое, например, выпрыгнуть за борт. Так что он не думает об этом. Или о том, что Иззи становится всё нетерпеливее, и о «плане», который он наспех придумал, чтобы его успокоить. Плане, в котором он должен убить Стида. Вместо этого Эд стоит здесь и слушает сказку о деревянном человечке, который хочет стать настоящим мальчиком, и звёзды мерцают над его головой — такие же яркие и недосягаемые, как чужая улыбка.