My Worst Enemy

– Почему я, колдун? Имея всю полноту власти, само Время и Пространство в союзниках… Убийца титанов, владыка Песочных Часов, ты можешь получить себе кого угодно - любую женщину, мужчину для услады души и тела… Ах, да – видимо, её у тебя больше нет – твоя собственная растворилась в потоке душ, измученных, захваченных тобою... По всей вероятности, то - плата за обладание другими… какая жестокая, но справедливая ирония!.. Так ответь мне на один вопрос, колдун: почему я все еще здесь? В сознании, здравой памяти… Не как те – другие… Твои нелепые марионетки. Почему я все еще здесь? В чертогах Вечности монотонный, лишенный эмоций голос полубога звучит неожиданно громко, призрачным эхом отражаясь от реликтовой, каменной кладки затерянного замка-между-мирами. – Такова моя воля, Фуджин. Сам того не осознавая, однако в ходе нашего путешествия ты оказался невероятно полезен мне. Ты не единожды исцелял меня, позволил поглотить душу своего безмозглого приятеля-ревенанта, и – кто бы мог подумать! – защищал в бою от собственного брата!.. Мы сражались бок о бок с тобой, создание света – неужели такое безвозмездное служение мне не достойно высшей награды? Елейный, как будто бы зачаровывающий, соблазняющий шепот предателя вливается в оцепенелое, ускользающее сознание Фуджина подобно сонной отраве. Расположившись в изножье трона, с ненавистной рукой колдуна, монотонно перебирающей его рассыпанные по плечам волосы, бог ветра как никогда ощущает себя бесхребетным домашним любимцем, подчиняясь чужой, беспрекословной воле. – Не противься мне, Фуджин, – мягко произносит Шан-Цунг, цепляя того за подбородок позолоченным когтем и, как будто бы читает мысли невольника; осторожно отводит в сторону жемчужные пряди, змейкой стекающие по отстраненному, но все ещё такому прекрасному лицу плененного бога, - это не безопасно… Не безопасно… Впрочем, как будто бы бог того и сам не знает… Колдун алчет его, кружит вокруг да около словно огромный, чернокрылый стервятник, почуявший опьяняющий запах крови над полем брани, но... словно бы каждый раз не осмеливается приблизиться вплотную к вожделенному лакомству. Будто хищная птица со стальным оперением. И, вместе с тем - никогда не выходит за им же установленные рамки. Колдун одевает его словно дорогую фарфоровую куклу, каждый раз подбирая одежды: летящие, изящно струящиеся по телу полупрозрачные ткани, костюмы из черного бархата, расшитые причудливым серебристым кантом, прохладный к коже, переливчатый шелк, расписанный диковинными райскими птицами… Приносит горстями и драгоценности, небрежно сжимая в когтистой лапе свои сверкающие подношения – аметисты, алмазы, рубины в тончайшем обрамлении серебра и злата; и – пристально смотрит в глаза плененного полубога всё с тем же ненасытным, плотским голодом - будто бы рассчитывая поймать в них огонек ментального отклика… Дивные каменья – сияющие, филигранные, бесценные – мертвым грузом распростерлись на каменной полке. Своим таинственным мерцанием напоминая Фуджину содержимое распоротого брюха морского чудовища. Фуджин чувствует себя одалиской в гареме восточного тирана. Иногда, в зависимости от настроения, Шан-Цунг просит бога распустить его прекрасные волосы; и, восседая на обсидиановом троне за очередным чернокнижным фолиантом, перебирает серебристые пряди наложника, принужденно склонившего ему на колени голову. Испытывая неудовольствие, или же не добившись искомой реакции - болезненно тянет за волосы, насильно запрокидывает голову, заставляя неотрывно смотреть себе в глаза. Гладит своего бога по щеке – иногда едва теплыми пальцами, но куда как чаще - острыми когтями; и Фуджин видит перед собой эту зловещую, тягучую бездну, неутоленную и алчную жажду, что плещется в самой глубине чародейного зрачка. Она одновременно пугает и, почему-то - бог ветра не привык врать хотя бы самому себе - дьявольски притягивает его... Странно завораживает, словно диковинный змеиный танец в отблесках янтарно-алого пламени. Интересно… А что же в тот момент видит сам колдун в обреченном, потухшем взгляде плененного бога?.. Однако Шан-Цунг, по обыкновению, удерживает себя, не переступая им же возведенные границы дозволенного. Вот только бы понять - ради чего?.. Почему колдун все медлит и никак не воспользуется своей властью над всеми живыми и неживыми существами, его окружающими? Ведь у него в союзниках – само Пространство и Вечность… Лишь одна вскользь, лениво брошенная фраза (а ведь чародей на ветер слов не бросает - бог ветра самолично убедился в этом) - о том, что Хранитель Времени окончательно погубит его брата, если бог ветра не подчинится и не уступит его прихоти добровольно... Однако все далеко не так просто. Колдун играет с ним, будто огромная королевская кобра с раненым кроликом, которая по чистой случайности на сегодня сыта и ей куда как любопытнее просто забавляться, нежели проглатывать заживо пушистого, теплокровного кроху… Наслаждается его реакцией, словно опытный сомелье – благородным бордосским вином, тянет уголки коварнейших губ в неприятном, мрачном оскале и… почти каждый раз оставляет Фуджина с чувством глубочайшего смятения. А вдруг на сей раз он все же переступит черту и – нет, не попросит - на правах сильного возьмет то, чего так по-человечески, исступленно и жадно желает?.. В конце концов, Шан-Цунг – далеко не то существо, которое могло бы страдать излишком этического концепта и моральных терзаний… Он – не более чем земной предатель, коий, если может извратить и дотянуться - берет себе все, без остатка. Так в чем же тогда, собственно, дело?.. Неужели колдун терпеливо ждет, ломая психику бога целенаправленно и мягко, когда Фуджин привяжется к своему «господину» и начнет проявлять к нему то, что смертные люди в Земном Царствии именуют Стокгольмским синдромом?.. Окончательно и бесповоротно сойдет с ума от одиночества, будучи плененным в этом гротескном, напоенным ужасами и абстракциями замке-между-мирами... Научится испытывать к единственному живому существу подле себя, де-факто – убийце и предателю, тирану и повелителю Времени нечто сродни нездоровой привязанности?.. Смертные иногда утверждают, что человечья душа - потемки. А что уж говорить о душе колдуна… Однако даже в таком случае ему придется ждать до скончания веков. Конечно, если чародею не надоест раньше и он ленивым росчерком пальцев не отправит нерадивое божество в спасительную Пустоту – вневременную бездну где-то на самых задворках мироздания. Если бы на месте Фуджина оказался бы некто иной – возможно, человечьего племени и рода, куда как более дальновидный, ушлый и меркантильный - тот наверняка смог бы договориться с чародеем с максимальной выгодой для себя. В конце концов, одержимый колдун желает всего-навсего - его тела... Так почему бы не продать самого себя подороже и не предъявить безумному Хозяину Времени колоссальный в своем размере счет? Выторговать сознание и полную неприкосновенность для Рэйдена, воскрешения павших друзей, мирного сосуществования Земного Царства, Эдении, Затерры и прочих... И, вместе с тем – загубить, запятнать свою душу и тело окаянной мерзостью во имя иллюзии благого дела?.. Нет. Ибо все дары Шан-Цунга несут в себе губительный, паучий яд. Он подобен тому самому библейскому зверю, который в одной эсхатологической, человечьей сказке совратил на прегрешение прекрасную, добросердечную женщину. Только однажды Шан-Цунг, не удержав себя в руках, поднял руку Фуджина – когда тот, будучи еще на ранних стадиях пленения, прибывая в глубоком отчаянии, временно помутился рассудком и попытался перерезать себе горло осколком разбитого зеркала. Да, попытка оказалась почти детской, пропащей, наивной донельзя, однако в том мучительном состоянии обреченности жажда сбежать от новоявленного Повелителя Времени и найти успокоение в смерти оказалась гораздо сильнее элементарной логики и здравого смысла. Тогда Шан Цунг несколько раз ударил его по лицу наотмашь, не жалея новообретенной силы – возвращая в реальность, заставляя почувствовать во рту неожиданно приятный, медно-теплый вкус собственной крови. Затем – вцепившись когтистой лапой в изорванное горло, с легкостью поднял над землей. Все его глумливые, змеиные ухмылки в одночасье стерлись с лица, ощерившегося, ставшего колючим, словно проволочный шар; заиграли ярко очерченные вены на обнаженном горле, темные брови гневно сошлись на переносице. И без того хищный профиль заострился, придав колдуну еще больше сходства с осатаневшим от ярости стервятником. – Если ты еще хоть раз ослушаешься моей воли и осмелишься причинить себе вред, я... вдоволь отыграюсь на твоем брате. Тебя я не трону и пальцем, Фуджин, но вот твоего горячо любимого брата будут ждать такие мучительные пытки, о которых ты даже представить себе не сможешь! – шелково произнес Шан-Цунг. Лицо чародея разгладилось, как по мановению волшебного пасса, рот изогнулся в знакомой иезуитской улыбке, – Но вдоволь насладишься их видом, это я тебе обещаю – потому что я заставлю тебя наблюдать за агонией Рэйдена столько времени, сколько потребуется для того, чтобы окончательно отбить у тебя желание к сопротивлению. Ты… будешь умолять, ползать на коленях возле моего трона и обещать сделать что угодно - лишь бы я прекратил страдания твоего истерзанного братца!.. В противовес своим чудовищным словам, колдун обманчиво-ласково провел пальцами по горлу Фуджина, соединяя края разодранной плоти, успокаивая, заживляя разверстую рану, вливая внутрь свою ядовитую, изумрудно-зеленую магию. Тонкая улыбка, похожая на снежную наледь, продолжала змеиться по губам колдуна. Однако в глазах того – блестящих, окаянно-черных, словно обломки драгоценного агата, продолжал царить ледяной Ад. Шан-Цунг слегка толкнул своего пленника вперед, расчетливо заставив подогнуть колени и - подхватил того на руки, словно безвольную утопленницу - невесту, обернутую в снежно-белый саван, а затем, приблизившись – осторожно положил на кровать, в самую гущу расшитых подушек.

* * *

«– Ты нужен мне, - камерным, тревожным набатом звучит очередной, не терпящий возражений приказ в его голове, – я жду тебя в тронном зале, Фуджин. Прямо сейчас». «Ты нужен мне» – странным, поддразнивающим тембром раздается глумливое эхо в прихотливой, полузабытой вязи его разомкнутых воспоминаний. «Ты нужен мне…»