Омут

— Том, в жизни ты встретишь ещё много людей, которые будут видеть мир иначе, чем ты. И поэтому, мальчик мой, учись быть… более терпимым. Прошу тебя.       Дамблдор отечески кладёт морщинистую руку на острое плечо Тома.       Реддл же сжимает челюсти всего на одно мгновение. А после — поднимает голову, смотрит на старика мутно-расстроенным взглядом и медленно кивает, говоря: — Вы правы, профессор. Как, впрочем, и всегда.       Глаза Дамблдора зажигаются подобно голубым звёздам. В них много доброты, искренности и тепла.       Однако Тому… Тому всё это не нужно.       Глубоко внутри него, под замком обиды на весь белый свет, под темницей невыказанной ненависти, похоронено желание быть хоть кем-то понятым.

* * *

— Этот старик совсем выжил из ума? «Учись быть более терпимым»! По его мнению, это что, распространяется только на поганых грязнокровок? — Лукреция Блэк говорит быстро, со злобой и жестокой насмешкой в голосе.       Её глаза пылают живой ненавистью.       Рядом с ней — Пруэтт. Вальяжно сидит в кресле, широко расставив ноги, и курит магическую сигарету с запахом имбиря. — Оставь это, дорогая Крецци. Слова ничего не изменят.       Блэк в ответ шипит что-то вроде: «Не смей указывать мне, что делать!». И после вскакивает с кресла, чтобы быстрым шагом выйти из гостиной, вдруг ставшей ей неуютной.       За Лукрецией тянется шлейф магических духов, зачарованных на то, чтобы в сознании людей о ней оставались лишь самые лучшие воспоминания…       Пруэтт, последний раз затянувшись, ставит магическую сигарету «на паузу», жестом фокусника прячет её в карман и медленно встаёт из бархатного чёрного кресла.       Ему то ли стыдно, то ли неудобно перед Томом. И если стыдно, то непонятно за кого — за себя или за свою импульсивную невесту. — Мы скоро вернёмся.       Том даже не кивает в ответ — просто продолжает смотреть на ядовито-зелёное пламя, разгорающееся в камине с каждым мгновением всё сильнее и сильнее.       Когда шаги стихают, Том откидывает голову на спинку кресла.       Под его черепной коробкой — жужжащий рой мыслей.       «Грин-де-Вальд пал… И пусть он действовал радикально, в его идеях было зерно. Что же теперь? Мы снова играем в прятки? В прятки со своей же сутью?»       Усмешка трогает тонкие губа Тома: «Словно крысы, пытающиеся казаться львами. Цирк да и только».       Реддл ещё недолго смотрит на пламя, а после — тянет к нему руку. Языки кусают кожу на ладони, пляшут по ней бликами цвета Авады.       Том сжимает ладонь в кулак.       И пламя гаснет.

* * *

— Ты злой.       Том оборачивается и смотрит на сказавшую это грязнокровку: высокая, чернобровая, густые волосы цвета каштан, а глаза — гречишного мёда.       Том улыбается. — Интересно, твоя нетерпимость к нам помогла сделать такие выводы или что-то другое?       Грязнокровка храбрится. Стоит — стержень. И смотрит, как русалка, которая вот-вот утащит на дно. — Твои дела, Том Марволо Реддл.       Реддл кивает, делая издевательский поклон, отворачивается и твёрдым шагом направляется в библиотеку.       В руке, затянутой в перчатку из драконьей кожи, он с силой сжимает волшебную палочку.

* * *

— Ученики жалуются на тебя, Том. И не только магглорождённые.       Том в удивлении приподнимает брови. — Я стараюсь быть более терпимым. Как вы и сказали, профессор.       Дамблдор внимательно смотрит на юного Реддла; в глубине его голубых глаз плещется тревога. — Конечно, Том. Конечно…       Старик, тяжело вздыхая, поднимается из-за стола и, сцепив руки за спиной, начинает медленно ходить кругами по помещению.       «Снова играем во врача и сумасшедшего пациента?» — мысленно усмехается Реддл. — Все мы разные, Том. И поэтому совершаем разные поступки. Но ты же понимаешь, что некоторые поступки неприемлемы?       Дамблдор оборачивается и видит в карих глазах своего ученика некую растерянность, страх и немую искренность.       Говорить дальше становится легче. — Жестокость порождает только жестокость. Не уважение, не привязанность, не славу и не любовь. Я знал одного человека, который…       «Как же это просто — обманывать тех, кто не теряет надежду, » — думает Том, пока директор с помощью слов пытается посеять в его сердце любовь к этому поганому чёрному миру.       А потом в кабинет неожиданно заходит кто-то из профессоров, и Дамблдор уходит, попросив Тома задержаться ещё ненадолго, чтобы после всё же закончить разговор. — Угостись пока леденцами, — и протягивает вазу со странными сладостями.       Том послушно принимает вазу, расстроенно глядя из-за того, что их ну очень такую важную для него беседу прервали.       Когда Реддл остаётся один, он осторожно ставит вазу на стол директора: не время сейчас предаваться гневу — портреты могут обо всём доложить. Потом осматривается.       Сколько раз он уже здесь бывал? И всё одно и тоже.       Это выводит из себя.       Хочется изрезать каждый чёртов портрет, что смеет так пялиться на него, хочется швырнуть эту вазу с конфетами прямо в камин и смотреть, как синее пламя пожирает её.       Реддл глубоко вдыхает. Снова окидывает взглядом до отвращения знакомое помещение. И натыкается на шкаф с воспоминаниями и Омутом памяти.       Подходит ближе. Скучающе смотрит на чернильные буквы подписей, что на каждой из хрустальных колбочек.       А потом вдруг замечает: «Мракс. 0-1».       Тома прошибает холодный пот. Он сглатывает и незаметно оборачивается, отходя чуть назад, — не все портреты смотрят на него.       На раздумья — мгновение, не более.       Палочка в ладони ощутимо нагревается, но не выпускает ни луча, ни снопа искр. Стеклянная дверца шкафа покрывается странной рябью.       И нужная колбочка исчезает.