Безответная ненависть

Я буду любить* тебя издалека Буду хранить тебя в ярости дней Я буду беречь твоё сердце от зла И сдаться не дам тебе, сдаться не дам

Эймонд ненавидел его за то, что не получалось ненавидеть по-настоящему. Но ненавидел всё в нем — от кудрявой макушки до уверенного шага навстречу. Люк тогда был ещё мальчишкой, яростным и бойким, но в целом не имеющим шансов в схватке с Эймондом. Не считая средних навыков в бою, которые развил на тренировках с братом, ауры Харвина Стронга, которая пророчила ему возмужать в Костолома, а также короткого курса дипломатии, что ему преподала мать за несколько часов до этого визита в Штормовой Предел, у Люка ничего не было. И ведь тот это прекрасно осознавал. Как был напуган, но как бесстрашно держался, отвечая Борросу. Эймонд был впечатлён и отчасти горд, даже не удержался от довольной улыбки, уверенный, что никто не поймет эту его эмоцию. И с какой дерзостью в голосе малец отказал ему самому выплатить долг. Был непреклонен, но постоянно косился, ожидая атаки. И, казалось бы, не было ничего лиричного и иносказательного в этом взгляде, но Эймонду хотелось поверить. Как без раздумий, вместо того, чтобы унизить его игнорированием или ради своего же блага поспешить скорее к дракону, он развернулся и начал приближаться. Словно даже его тело инстинктивно отозвалось на елейное "Мой лорд Стронг". Потянулся робко и заинтересованно, не выражая положенную в такой ситуации угрозу языком тела. А выражая будто что-то другое... Впрочем, Эймонд так и не смог поверить в собственные фантазии, как бы ни хотел. Что он понял, так то, что его ненависть имела больше общего с любовью, чем само это светлое приторное чувство. Об этом как-то пошутил Эйгон, на удивление — даже будучи трезвым. Эймонд задумался о его словах спустя несколько недель. Было невозможно даже взглянуть на Люка, чтобы зубы не скрипели, но он почему-то смотрел неотрывно весь тот вечер; сточит все зубы, но взгляда не отведет. В тот самый вечер, в который объявили помолвку Рейны и Люка. За это он пить не собирался, даже несмотря на то,что мама просила вести себя благовоспитанно. Но за Люка в роли Лорда Дрифтмарка Эймонд выпил с удовольствием. Он был уверен, что Люк подходит для этой роли больше, чем для роли мужа. После этого пришлось заставить себя поразмыслить о том, что же всё-таки так раздражало его в племяннике, и в ужасе осознать, что перечислил в голове только достоинства. Он уже не мог вспомнить, чем подпитывалась его ненависть. И Эймонду следовало бы начать искать оправдания и ошибки в интерпретациях, если бы только он уже ранее не познал, что такое настоящая испепеляющая нутро ненависть, ту, что он так мечтал испытывать к Люку. Но чувство это разожгла в нем Рейна, которую он видел от силы третий раз в жизни. Ей не было предела, выливалась за края, пока вино в кубке плескалось на донышке. Челюсти невольно сжимались, когда он наблюдал, как воркуют обручённые. Казалось, что это было невозможно сохранить в тайне, невозможно скрыть от окружающих, но лицо Эймонда оставалось бесстрастным, холодным взгляд. Бившаяся в предсмертном припадке привычка ненавидеть нашёптывала, что причиной всему сыно́вья ревность. Ведь Визерис души не чаял в детях Рейниры, а конкретно его — Эймонда, не замечал, как бы тот ни старался проявить себя. Но эта теория с крахом провалилась: якобы обделенный вниманием Эймонд помнил, что и взгляда не уронил на отца за весь ужин, зато прекрасно разглядел каждую складочку на одежде Люка. Таргариен наблюдал, замерев, словно в анабиозе. Вот Люк зажат и встревожен, Рейна утешает его одной лаконичной фразой, непринужденно слетевшей с очаровательных губок, и в следующую минуту он расцветает на глазах. Все внутри сотрясалось от ревности и обиды, когда он представлял слишком ярко продолжение этих милых сцен во времени. Как Люк вымахает в широкоплечего потрясающего гордостью и красотой мужчину, но как все ещё будет улыбаться Рейне так нежно и несмело. Она полюбит виснуть на его плече и нашёптывать ободряющие слова, как и сейчас. У него войдёт в привычку заключать её в своих объятьях каждый раз, как будет казаться, что не выносит уготованные ему испытания, и напитываться силой её приторного чувства, зыбкого и примитивного в своей природе. И Рейна станет целовать его игриво, чтобы расслабить и заставить успокоиться, когда дикая смесь из крови Таргариенов и Стронгов будет бесконтрольно закипать. Она станет его опорой, нежностью и вдохновением. Его женой и спутницей. Эймонду была невыносима эта мысль. Но он выдержал это испытание, примирился со своей безответной ненавистью, со сложным, искренним и неизлечимым чувством. Как примирился и весь жаждущий перемен мир с тем, что женщине на престоле не быть. Рейнира приняла предложение мира, его идиотский брат стал правителем. Для Эймонда почти ничего не изменилось: он продолжил тренироваться и читать литературу, складывая в своей голове по полочкам хотя бы то, что получалось сложить. Иные мысли и чувства, чистый хаос с оттенком карих глаз, оставались строптивы и непослушны, как его каштановые кудри. К тому же, чтобы прогнать образ Люцериса Велариона из головы, нужно было чем-то забить место. Это не всегда получалось, а точнее месяцы усилий сыпались прахом, когда этот засранец являлся в Королевскую Гавань. А являлся он часто — как для того, кто был привязан к дому, коим для него являлся Драконий Камень. Но Алисент настаивала на том, что им всем нужно почаще видеться, подольше гостить друг у друга. Ведь отец перед смертью пробормотал какой-то бред, который мама истолковала как свою великую миссию по объединению семей и выстраиванию настоящей, спасительной и сакральной связи между носителями одной крови. По большей части Эймонду хорошо удавалось игнорировать Люка, но порой взгляд упрямо задерживался на нём слишком большое количество секунд. В своих воспоминаниях он завороженно наблюдал за смеющимся из-за какой-то глупости племянником и чуть было сам не расплывался в непроизвольной улыбке. Затем переводил взгляд на рядом стоящую с Люком фигуру: эту самую глупость с большой вероятностью сказала Рейна во время их книжно-слащавой прогулки. И после Эймонд уходил прочь от окон, выходящих на сад, не понимая, как вообще оказался в этой части замка. Пленённый неприятными, обличающими мыслями, усаживался за книги и часами усердно пялился в жёлтые страницы, не улавливая смысла прочитанного. И Люк действительно повзрослел и расцвел. Мягкие прелестные черты стали изящными и неизъяснимо завораживающими. Грозный и хмурый, как штормовая туча, Эймонд Таргариен возжелал сердце мальчика-океана, такого добросердечного, ясного и игривого, красивого до потери воли и красотой своей пугающего. Но сердце его было у другой. У его без пяти минут супруги, которая все так же обезоруживающе улыбалась для него. На свое солнце Люцерис смотрел прищурившись от переполняющей нежности и слегка склонив голову. Не передать, как Эймонд ненавидел это и то, что так хорошо знает повадки и мимику Люка. У него получалось ненавидеть все на свете, кроме самого Люцериса Велариона. Проклиная свою слабую волю, что и вовсе пропадала при мысли о Люке, и стараясь особо не прятаться, чтобы не навести на себя подозрений, Эймонд прошел в крыло, где положено было находиться жениху. Он чувствовал Люка, что было откровением и для него самого, и был уверен, что Люк тревожился и все ещё считал себя недостойным ни титула, ни трона, ни даже любви своей кузины. Все ещё, как и несколько лет назад, когда смущённо опускал глаза за столом, пока ему пророчили великое будущее лорда и мужа-отца. Но после того, что вычудил Эйгон, Люк, вероятно, был в полной растерянности. Рейнира подскочила за сыном из-за стола, они поспорили немного в стороне и затем она увела Люка, который был крайне возбужден и не скрывал оскорбительных намерений. Хорошо, что это была не сама свадьба, назначенная на вечер, а предторжественный обед в узком семейном кругу. Эйгон снова на удивление трезвый, но все ещё такой же провокационный. Только что теперь оскорбления и похабные предложения можно было не шептать на ухо, а говорить громко и четко, да ещё и самой Рейне, невесте Люка, упиваясь бессилием всех присутствующих. Никто ничего не мог сделать королю, а король только и умел, что языком чесать и устраивать представления, на которых было весело только ему. Вскоре Рейнира вышла из комнаты, аккуратно прикрыла за собой дверь и немного постояла, прислонившись к ней лбом. Наблюдая из-за угла, Эймонд дождался, пока та покинет коридор. Он понимал, как глуп его поступок, но давно смирился с тем, как бессовестно и жалко его желание. Может, ему и удавалось блестяще обманывать всех вокруг, но с собой Эймонд был честен и прекрасно осознавал, что результат этой вылазки не сыграет никакой роли и его смелость ничем не вознаградится. А его откровенность не будет понята, точно не теперь, спустя столько лет и прямо в день свадьбы. А может даже сделать хуже. Но только вот после церемонии уже точно ничего не будет иметь смысла. Так что Эймонд принял решение сделать хотя бы раз в жизни то, к чему так предательски тянулось сердце, хотя он давно наказал ему умолкнуть, опутав в крепкие тенёты. — Мам, пожалуйста, оставь меня... — процедил Люк, не поднимая головы. Скрип двери заставил его сильнее сжать кулаки, на которые он упирался, нависая над столом. Он настоятельно просил маму дать ему привести мысли в порядок наедине с собой, но она, только что выйдя, решила все же вернуться? Дверь закрылась, но блаженной тишины не наступило, а значит, вошедший не послушал просьбы. Точнее, тишина имелась, даже пугающе чистая и настойчивая, но Люк спиной чувствовал чужое присутствие. На мгновение исступленная лихорадка притихла, уступив место изумлению и ступору, когда Люк резко обернулся. Он мог ожидать увидеть за спиной даже покойника, но только не дядю Эймонда — сам факт этого нереален, карикатурен даже. Дядю, игнорирующего всё его существование целиком, пока не случалось оказаться в поле его зрения вынужденно, когда, например, приходилось делить один коридор по пути на улицу или сидеть за одним столом. Эйгон посвящал ему слишком много, пусть и нежелательного внимания, а вот Эймонд, наоборот… Действительно: видеть его в своих покоях, так близко и вообще сейчас, в такой день, в такой момент — ощущалось как мираж. Может, Люк уже ополоумел из-за переживаний и захлестнувшей его ярости? — Дядя..? Что, седьмое пекло, ему следует сказать, чтобы не показаться чрезмерным? Его присутствие здесь и не самый мрачный из палитры его взглядов, обращённый к ненавистному племяннику, — уже было сверхмеры. Может, этого и будет достаточно? Но нет, Эймонду хотелось сказать что-то Люку, чтобы напомнить ему какой он... прекрасный. И что ему не идёт (ужасно идёт) этот гневный румянец на лице. Что он все ещё восхитителен в любых своих проявлениях. Что Эйгон не стоит и его мизинца. И какое великое будущее ждёт этого упрямца, сына своего трагично ушедшего отца, которого ему не позволили даже оплакать. Эймонд хотел сказать, что понимает и сочувствует всему, через что пришлось пройти Люку и через сколько ещё придётся. Ему хотелось подбодрить и дать пару наставлений для юноши, что вступает в семейную жизнь. Люк станет единым целым с этой невероятно раздражающей Рейной, невероятно красивой и изящной… Эймонд смотрел на многие предметы и явления глазами Люка, и эти её характеристики так ярко отражались в них. Красота и правда в глазах смотрящего. Но с кем бы Люк ни вступал в союз, Эймонд все равно томился, желая произнести эти слова, ведь он сейчас находился здесь, как и всегда, ради него, а девчонка ничего не значила. — Дядя? — позвал Люк ещё раз, не дождавшись ответа. — Если ты пришел изводить меня, то пощади, Эйгон уже это сделал. Эймонд настолько привык к выходкам брата, что сейчас с трудом мог разделить негодование племянника. Но точно знал, что этот Люк лишь отчасти настоящий. Сейчас он уязвим; взволнован свадьбой, встревожен тем, сможет ли стать достойным супругом, маленьким правителем крохотного королевства под названием "семья". Для него, кажется, это гораздо пугающе, чем стать Лордом Приливов. Такого Люка вывести из себя не стоило усилий: несколько слов — и вот он уже, напрягшись всем телом, прожигает лакированную гладь стола взглядом, шепча проклятия. У Люка сердце размером с Дрифтмарк. Люк звучит, как море: умиротворённо, успокаивающе, но в то же время хлестко и упрямо. Люк пахнет дубовой корой, мокрым песком, соком только что расколовшегося надвое яблока в этом проклятом саду. Его кротости и щедрости, его лучезарности и благородству, искренней вере в людей и энтузиазму так завидовал Эймонд. Нельзя было найти второе солнце на небосводе, но вместо этого у Вестероса был принц Люцерис Веларион, это знали все. Это знал Эймонд, более того, он в это искренне верил. И хотел это солнце себе: забрать и спрятать от чужих жадных глаз. Но не так мучительно больно делиться тем, что никогда и не было твоим — Эймонд научился жить с этой мыслью. Научился жить с тем, что не ненавидел Люка за все то, чего не имел сам. Таргариен сжал губы и опустил взгляд, словно застенчивый босоногий крестьянский малец. И затем сделал шаг вперёд, заводя руки за спину, будто между ними было недостаточно места. Но их разделяли километры, это был всего лишь один маленький шажок. Ему бы хотелось сказать всё, что было на уме, не открывая рта, не подбирая судорожно слова в страхе выдать себя. Хотелось бы, чтобы это потерянное выражение на его лице и робкое движение все объяснили в достаточной мере. Оставалось только мечтать, что у него однажды получится влиять на племянника так, как он влиял на него — без слов. Просто своим присутствием рядом, просто мимолётно брошенным взглядом. О, что делали с Эймондом эти непродолжительные случайные взгляды пытливых, вечно воодушевленных глаз… Люк вновь обернулся к столу и раздражённо выдохнул, радуясь, что шокировав своим появлением, Эймонд отвлек его от удушающего негодования и жажды насилия. Ногти все ещё с силой впивались в ладонь, когда чужая рука накрыла его кулак. Пальцы тут же расслабились, а сам Люк оторопел, почувствовал прикосновение кожи, холодной и бархатной. Веларион поднял изумлённый взгляд к абсолютно непроницаемому лицу. И в нем пока даже не читался вопрос — Люк ещё не успел сообразить, что, собственно, спрашивать. — Эйгон этого не достоин. — Ч-чего? — несмело спросил Люк. — Твоего внимания... твоей ярости. А ему... о, а ему хотелось быть достойным всего этого! Он умолял хотя бы о ненависти, такой странной одержимости другим человеком, такой близкой связи, завязанной на вскипающей крови и скрежете зубов. О ненависти, что так похожа на любовь. И Эймонд был готов спутать одно с другим, если бы Люк только… — Я хочу убить его! — голос внезапно окреп, Люк снова распалился. — Не хочешь, — мягко замахал головой Эймонд, снисходительно смотря на племянника. — Тебе этого не надо. — Я больше не посланник, — осклабился парень, уже словно адресуя свою злость Эймонду, — я воин. За оскорбление, нанесенное Рейне, потребую поединок. — Поединок? Не ври, ты же просто намерен лишить его жизни, — усмехнулся мужчина. — Это не ты. — Какой я, ты не знаешь, дядя. — Ошибаешься. Я знаю, каким ты точно не являешься. Жажда чужой крови, злопамятность и внезапные порывы к безрассудным действиям — это все моё, не твоё. — И чьей же крови ты хотел в последний раз? — теперь усмехнулся Люк, явно намекая, на вполне себе миролюбивый характер Эймонда, если так можно было назвать отстранённость и тотальную безучастность. Особенно в контрасте с Эйгоном, который и по сей день оставался вездесущим духом брани и потасовок и которому необходимо было обязательно оставить комментарии обо всем на свете. Ни дня без театра одного бездарного актера. Только его он всегда и хотел. Сначала расквитаться, потом стать опорой и наставником, затем... Не потеряться в таких сложных мыслях и чувствах к своему мучителю было тяжело, иногда Таргариен не справлялся и попросту плевал на свои обеты. Как сегодня, зайдя в эту комнату. Иногда плевал и представлял Люка в ночи, что укрывала от чужих глаз его запретные фантазии и постыдные вздохи. Иногда преграждал племяннику дорогу, лишь бы ощутить на себе взгляд, наполненный хоть чем-то по отношению к нему. Запугивал распоясавшихся придворных или слуг, которым Люцерис не находил дерзости ответить. Как бы невзначай оставлял после себя на столе в общем зале необходимую книгу для завтрашнего итогового урока у Люцериса. Порой даже удавалось где-то случайно племянника с этой книгой обнаружить, чтобы подойти ближе и выхватить её с претензией в одном только коротком взгляде. Мол, везде ищу свою любимицу, будь добр, верни. Всё, что он мог себе позволить. На совместных тренировках в мучительном изнеможении Эймонд был вынужден находиться как можно дальше от племянника. Если их ставили в пару, даже для своих скорости и умений, он побеждал Люка слишком быстро и, не дрогнув мускулом лица, удалялся. Потому что знал: чем ближе, тем опаснее. Как легко он мог выдать себя, соприкоснись они плечом к плечу. Как мгновенно мог сдаться, засмотрись на мрачное лицо Люцериса с обращенным к нему в кои-то веки нарочито безразличным или же затравленным взглядом. На тренировках Люк всегда был раззадорен и беззастенчив. — Только твоей, — максимум, который смог произнести Эймонд. После этого исчерпывающего ответа Люку не нашлось что сказать, но он явственно ощутил, как кровь перестала кипеть с прежней силой. Но злоба все ещё клокотала, обжигая горло желчью. Он отвёл взгляд в сторону и устало выдохнул: — Это унижение. — Ты уже унижен достаточно. Ты бастард при дворе и все, абсолютно все это знают. — Эймонд произнёс это бесстрастно, без положенного ему злорадного веселья от очередного упоминания больной темы. — Дядя, тебя Эйгон подослал поиздеваться? — Люк, казалось, даже повеселел, хотя это все ещё звучало, как претензия. И заметив, что они так и не разорвали контакта, Веларион вытащил руку из-под чужой ладони, перевел её к запястью Эймонда и скользнул пальцами под манжету. Это было слишком внезапное и с легко определяемым смыслом действие. Но Эймонд держался все так же строго и отчуждённо, резко одернув руку. Но внутри у него что-то с оглушающим стоном и скрипами сорвалось. По телу табунами ринулись мурашки. Конечно, Эймонду было неприятно в очередной раз осознавать, что племянник любое действие с его стороны расценит как издевательство, но он сам виноват. Уже в целом было плевать, потому что хотя бы он сумел сделать достаточно — достаточно для того, кто все эти годы боролся с таким интенсивным и необъятным желанием побыть рядом. Но, возможно, всё-таки этого было малой и несоизмеримой с мучениями наградой, а Люцерис своим беспечным издевательским жестом заставил его ощутить всю силу невысказанных чувств. Спустя мгновения Веларион рывком подался вперёд, опасно близко приблизившись к лицу дяди, как бы дразня его, но не собираясь касаться или продолжать игру. Возможно, просто проверял. Вопреки ожиданиям, Эймонд не в ужасе и отвращении отпрыгнул, а замер на месте, словно сдаваясь на любую угоду племянника, уронил растерянный взгляд на его губы. Однако, Люк все равно коротко засмеялся, как и планировал после дядиной предположительно забавной реакции, хотя и результат не рассмешил его вовсе, а заставил напрячься. Но принц почувствовал, как это приятно, издеваться над кем-то, особенно будучи в таком неважном настроении. Он только слабо приглядывался к мысли о том, что возможно сможет понять Эйгона однажды, учитывая, что тот был в неважном настроении постоянно… и только так мог получать положительные эмоции, издеваясь над будто на зло ему счастливыми окружающими. Или, может, Люку попросту понравилось дразнить конкретно Эймонда? С этим несвоевременным вопросом на кончике языка Люк чувствует, как его притягивают за подбородок и бесцеремонно прижимаются к губам. А он не в силах оторваться, даже когда понимает, чьи губы это были и что произошло. И что происходит дальше. Он позволяет Эймонду углубить поцелуй, только лишь схватившись за руку, которой дядя его держит за лицо. Вовсе не для того, чтобы вырваться. Поняв, что причиняет боль, Эймонд сдвигает руку на шею парня. А Люцерис все ещё позволяет себя целовать, прикрыв глаза, будто так все и обязано быть. Словно губам Эймонда всегда и было тут место. Или он хотел, чтобы было. После того, как заставляет себя остановиться, ещё страшась возвращаться в мир, где ему придётся принять ответственность за свое безрассудное поведение, Эймонд очарованно блуждает взглядом по лицу Люка и мягко водит пальцем по его нижней губе. — О, дядя... — вдруг разочарованно выдыхает парень, смягчив взгляд и склонив голову набок. Он блаженно улыбается, но эта улыбка в момент становится невыносима для созерцания, на глазах трансформируясь в оскал. — Дядя, дядя... — приговаривает Люк, пока поочерёдно толкает Эймонда то в одно, то в другое плечо, надвигаясь, усиливая нажим. — Ты все это время игнорировал меня, чтобы сейчас сделать это? — Толчки становятся сильнее и болезненнее, но Эймонду терпимо, и он послушно двигается, куда бы там ни желал Люк. — Пока я плакался маме, вопрошая, почему дядя Эймонд меня ненавидит? А она смеялась, не понимая, чего мне так сдалось твое внимание? — И чего оно тебе так сдалось? — интересуется Эймонд, не веря тому, что слышит, но тут же с благодарностью это принимая. Они достигают стены. — Она говорила, что это детское воодушевление пройдет. Говорила, что меня привлекает оружие, бои и стать, которую источает твоя фигура. Говорила, что у неё было тоже самое с Деймоном. Правда, в её случае это не прошло... — А у тебя? — замешанная на восторженном неверии кривая улыбка касается его губ. Напоследок подводя итог параду позора с вытекающими в виде синяков на коже Эймонда, Люк закрепляет все это смачным ударом об стену кулаком, где-то в сантиметре от бледного лица. Теперь Эймонд понимает, что Люк давно перестал быть тем мальчиком, что всячески избегал конфликтов и прямой конфронтации, по крайней мере, всегда после того ужина, когда последовал примеру старшего брата и пожалел. (А теперь и Джейс вырос и тоже не находил смысла в том, чтобы лезть на рожон.) Что перестал быть мальцом, ярость которого мог удержать гвардеец одной рукой, в хватке которой барахтался возбуждённый Люк. Теперь эта сила в его руках и взгляде, одно выверенное движение и последующий оглушительный звук удара заставили Эймонда содрогнуться. Ему теперь верилось, что Люк без усилий мог бы прибить его братца, да только это в действительности не было истинным желанием веларионовского сердца. И только во взгляде Люка Эймонд все ещё находил того промокшего растрепанного ребенка, на защиту которого стягивались все его инстинкты и механизмы. — Ты думаешь, тебе сойдут с рук мои детские слёзы и юношеские терзания, а, дядя? После этих слов не случается взрыва, которого опасается Эймонд, ведь Люк выглядит крайне взбешенным. Веларион садится на пол, снова упираясь кулаками сжатыми настолько, что на ладонях остаются следы ногтей. Он склоняет голову, сгибается, сводит плечи, будто хочет превратиться в маленькую точку и прекратить существовать. — Я думал, что со мной что-то не так, что я болен... Представляя, как я с тобой, а не с Рейной, гуляю в саду, среди цветов, каждый из которых ты бы знал наизусть. Рассказывал бы мне легенды с ними связанные... Я бы, путешествуя, эти легенды слышал от рыбаков и местных. Возвращался из поездок и сообщал бы тебе о неточностях, что начерканы в твоих книжках, а ты бы снисходительно смотрел на меня, небрежно посмеиваясь, как ты умеешь. Но твой взгляд на нас с Рейной, который я замечал сверху, разбивал эти фантазии в пыль, очерняя мой разум. Ты лишил меня всего этого… ты гадкий, отвратительный эгоист! Внимательно выслушав, Таргариен приседает рядом с ним, и Люк замечает привычную играющую на губах ухмылку и острый взгляд широко раскрытого глаза, который каждый раз прибивал его к земле, словно гвоздём. Это знакомое выражение лица держит его сейчас, как якорь, под внезапно всколыхнувшейся почвой и с разорвавшейся по швам картиной мира. Всё, во что он верил и с чем научился жить, все оказалось неправдой. Не получалось не свирепеть от одного только взгляда на беззаботное поведение дяди, особенно после того, как он выдал себя вот так, словно между делом, а теперь продолжает веселиться, как ни в чем не бывало. — Прекрати так улыбаться, перестань! Люк выглядит, как маленький, обиженный ребенок, при всем своем нынешнем росте и весе. Но он не плачет, только сильно злится и сотрясается от гложущей его обиды, что столько лет копил. Подрагивает и от нетерпения, ведь перед ним теперь находится то, чтобы было недоступно все эти годы и никогда не грозилось стать иным. Парень похоронил эту идею и готовился стать хорошим мужем и правителем Дрифтмарка, пока в его комнате не возник Эймонд Таргариен, порушив и так зыбкие, держащиеся на слабой самоаффирмации убеждения о том, что все у него получится. О своей выходке Эймонд не жалеет, как ему ни больно видеть отчаяние Велариона. Он чувствует себя самым счастливым человеком, узнав ту правду, которая прежде могла ему только сниться. Все эти годы вдруг показались действительно наполненными смыслом, всё, казалось, происходило не зря. Эймонд прекрасно понимает, что иное развитие событий все ещё невозможно. Люк всегда принадлежал Рейне, этого хотело общество и боги, но хотя бы Эймонд знает, что сердце племянника тянется к его. Сегодняшняя слабость Таргариена подарила ему самое теплое воспоминание, которое будет согревать ночами. По крайней мере, так ему казалось в данный момент — что теперь будет легче переносить этот свой неизлечимый недуг, юношескую влюбленность, которую было так легко спутать с ненавистью. Эта изувеченная до неузнаваемости ненависть была взаимна. И он верил, что Люк на самом деле тоже счастлив, узнав освобождающую правду, хотя его злость понятна. Веларион поймет это позже. А пока Эймонду предстояло разгребать последствия преступного потакания своим запретным желаниям. Через несколько часов племянник станет мужем Рейне Таргариен, ничего другого Эймонд не мог предложить своему несчастному принцу. С губ рвалось слететь лживое утешение. Возможно, по большей части для самого себя. И если Люцерис поверит, то у него получится тоже. — Люк, — тихо привлекает он внимание, — это пройдет. И это все, что смеет произнести дядя после его тирады? Без капли раскаяния в глазах. Конечно, это был его выбор: «Скажите сейчас или молчите вечно»… Но если он не собирался что-либо делать, то лучше бы до смерти не раскрывал рта. И тогда чувства Люка действительно прошли бы. Но сейчас, когда ему известна правда и тяжесть потерянных впустую лет давит на могучие, но все ещё по-детски слабые плечи, как возможно смириться? Не желать получить ещё сильнее то, чего тебя несправедливо лишили? Наверстать… Люцерис ненавистно глядит на дядю исподлобья, сжимая челюсть. Желваки ходят ходуном; и Эймонд, блуждая взглядом по лицу племянника и замечая, как напрягаются все его мышцы, напрягается и сам. Впрочем, в глубине души что-то подсказывает, по крайней мере после услышанного, что Люк не навредит ему. Но Эймонд должен признать, что в ином случае, это будет самой сладкой болью в его жизни. Со знанием того, что его чувство было разделено с тем, к кому обращено. Таргариен будет видеть все это в глазах напротив: муку, нежность, страх и желание. Гораздо хуже, если бы Люк врезал ему после поцелуя, выплёвывая оскорбления. О Семеро, он даже не мог мечтать о чем-то ином всего лишь несколько минут назад, несмелой поступью приближаясь к двери. В конце концов взгляд Люцериса смягчается, те самые мука и нежность в итоге обращаются в слёзы, выступившие на глазах. Но Люк не роняет ни слезинки, пока не подбирается достаточно близко. Когда он надвигается на него, Эймонд падает на руки позади себя, несколько отступает, пока стена снова не преграждает путь и ему некуда больше деваться. Эймонд выпрямляет ноги и позволяет Люку тем самым максимально приблизиться. Чувствует, как внутри все оседает в момент — и в следующий поднимается с новой силой. Вскипает и выходит из краев, но он ничего не предпринимает. Все ещё невозможно поверить в происходящее, которое происходит ещё и с такой скоростью, поэтому Таргариен ждёт, когда же племянник остановится и наконец зальётся смехом — «Экось я развел тебя, дядюшка!» Но Люцерис не останавливается. В итоге оказывается верхом на ногах Эймонда и припечатывает его своим напором головой прямо об стену. Тот успевает только ахнуть, и его снова затыкают поцелуем. Люк целует напористо, но неумело, Эймонду остаётся только сдерживать улыбку, прижимаясь спиной к стене и используя это как стопор. А Люк все целует, целует, то грубо прихватывая за челюсть, то нежно спускаясь рукой на шею, но делает всё, чтобы Таргариен не смел отстраниться. Эймонд не собирается ни отстраняться, ни приближаться, он просто держит в голове, что сорваться снова — конец всего. Так что даже не позволяет племяннику коснуться его руки, в поисках которой тот рыщет по полу своей свободной. Парень злится, целует все агрессивнее, постоянно отвлекаясь, и в итоге разрывает поцелуй, распахивает глаза и смотрит на Эймонда сердито. Не отрывая взгляда, хватает его руку наконец и переплетает их пальцы. Это важно для него, и он одним только взглядом показывает, что Эймонду не стоит ему перечить. Но после Люцерис успевает коснуться губ с неугасающим желанием ещё лишь раз, на секунду, прежде чем Эймонд отталкивает его и поднимается. — Нет, Люк, хватит. — У тебя нет права! — срывается на крик принц, вновь ударяя кулаком о стену куда-то в рандомное место. Затем отходит, отворачиваясь и громко дыша, но тут же возвращается. Люцерис вновь приближается к бледному, напряжённому лицу, с которого наконец удалось стереть довольную улыбочку и снисходительный взгляд. — Ты отвратителен. Ты трус. Ты даже не можешь поцеловать меня так, как я того заслуживаю... за все годы страданий. Так, как ты этого действительно хочешь. Эймонд смотрит в ответ почти виновато. Но не выдерживает ярости в глазах напротив и опускает взгляд на губы, которые племянник кривит в отвращении. — Зачем ты это начал? Ты же думал только о себе? Что ты ожидал в ответ? Что я оттолкну тебя? Изобью? Ты хотел этой боли? Я все ещё могу устроить тебе её. — Это было неправильно с моей стороны, — обречённо выдыхает он, пятясь назад, пока Люцерис отходит и начинает выхаживать туда-сюда, чтобы унять ярость. — Мне просто хотелось узнать, каково это... — Дядя? — снова подал голос Люк. Внезапно явившийся гость все ещё стоял на месте после того, как сделал шаг вперёд. И будто ушел на миг в свои мысли, бормоча что-то. Как ветром снесло не только возбужденное состояние принца, но и его шок от появления дяди в комнате — теперь он насторожился и заинтересовался, что же Эймонд там говорит. — Что неправильно? Мужчина взглянул на Люка яснее некуда и с изумлением обнаружил, что все ещё стоит поодаль, сложив руки за спиной. Виду не подал, но внутри все всколыхнулось от предвкушения и разочарования одновременно. Ему только предстояло сделать шаг, но он уже не был уверен, что оно того стоило. Даже самый мизерный будет таким бессмысленным. И только запутает Люцериса в самый неподходящий момент. — Только хотел сказать что-то напутственное, но понял, что сам ещё даже не помолвлен, так что... Просто забудь. — Забыть о чем? — Об Эйгоне, — бесстрастно в своей выученной манере, но мягко отвечал Таргариен. — Он того не стоит. У тебя вечером долгожданная свадьба, прекрасная невеста и счастливая жизнь впереди. Не трать время на- — Счастливая ли? — вдруг неожиданно для самого себя выдохнул Люк. — Если нет любви, может она родиться из чувства долга и уважения? — Я не много знаю о любви, — Эймонд снова звучал как-то резко. — Но, возможно, это и есть другие её названия. В конце концов, свадьбы играются не ради влюбленных, ведь владеть друг другом им позволено и так. Брак — твоя обязанность, твой фундамент. Но это не помешает тебе делать то, что ты хочешь. — И на губах мужчины возникла лукавая улыбка, что стерла с лица Люка едва заметный флер симпатии после его обречённых, но смиряющих речей. — Брать, кого захочешь. — Я не хочу никого брать, — прыснул отвращением Веларион. — Я просто не хочу обманывать Рейну. — В чем же обман? — ехидно прищурился Эймонд. — В... — Люк громко выдохнул, снова упираясь в стол, не выдержав взгляда дяди и своего бессилия перед этой самодовольной физиономией. Ему на мгновение показалось, что они вдруг в кои-то веки смогут поговорить спокойно, без его ухмылочек и издёвок, сочащихся в каждой реплики, но, кажется, тот не был заинтересован в разговоре по душам... Или как там можно было назвать их адекватное взаимодействие впервые за несколько лет? — Неважно. Ты уже сделал достаточно. — Это что же? — Отвлек меня... — Люк осекся и замер, когда обнаружил, что дядя, каким-то образом безшумно преодолев расстояние между ними, уже стоял рядом, пристально разглядывал его профиль. Голова чуть склонена на бок, а руки все ещё за спиной. Между ними полметра, но было чувство, будто Эймонд уже проник внутрь и копошился в его голове, перебирал один за другим органы, растекался по венам. Парню стало не по себе. Ожидая, как же дядя прокомментирует свое не перестающее удивлять странное поведение, Люцерис нервно сглотнул. И едва слышно выпустил ртом воздух, когда Таргариен просто развернулся и проследовал к двери. Парню стало ясно, что Эймонд, как всегда, решил молча покинуть место преступления, оставив после себя шлейф загадочности и лёгкой насмешки над всеми живыми существами, что не распознают смыслов, которые он вкладывает в свои действия. — Должен заметить, что твой визит был крайне необычным в этот особенный день. Но думаю, это достойный обмен... — после того, как Люк процитировал его собственные слова, у Эймонда фантомно защипало в глазнице, напоминая в очередной раз, насколько отличны его чувства от положенных в их ситуации. — Оскорбительное поведение Эйгона в обмен на тебя в моих покоях. Эймонд лишь хмыкнул в ответ, покосившись через плечо. — Дядя, так ты не ненавидишь меня? — К сожалению, ты больше не дал мне повода. — А что же старые раны? — Затянулись. — Это... хорошо. — Для тебя да, для тебя... А Эймонду останутся только побелевшие рубцы и слишком много различных чувств к Люцерису, томление и тоска, редкие встречи и молитвы куда-то в пустоту о том, чтобы снова воспылать ненавистью. Ведь терпеть иные чувства едва невыносимо. — Я бы хотел понять тебя однажды, Эймонд. — Не сдавайся, племянник. Ему бы хотелось, чтобы за последними словами Люцериса скрывались какие-то подсмыслы, но придется принять, что Люк имел в виду то, что имел. Явиться в его комнату действительно было странно, но, кажется, племяннику это позволило забыть о его дурном брате и о прочих переживаниях. С появлением дядюшки, вероятно, ничего уже не сравнится. Кроме вечерней церемонии, когда они с Рейной будут давать клятвы и любоваться друг другом. А Эймонд, как всегда, сосредоточенно следить за каждым движением своего принца, пряча нелепую улыбку в кубке. Люцерис будет ещё красивее, чем прежде, в своих свадебных одеждах. И с сияющим от радости лицом — с Рейной ему всегда было весело. В этот раз Эймонд не сможет удержаться, это точно. И Люк не сможет удержаться, чтобы не взглянуть хоть раз на всегда такого угрюмого, мрачным пятном сидящего где-то в стороне дядю, который и через весь зал пронзает все его хрупкое существо своим жаждущим внимания взглядом. Сквозь цветущие плантации, каменные стены замка между ними и морские просторы, разделяющие Королевскую Гавань и Драконий Камень, беспрепятственно проникает в беспорядочные, тревожные мысли Люцериса и наводит там ещё больший хаос. А теперь образ Эймонда приобрел совсем другие цвета, его привычные за столько лет интонации не получится больше трактовать однозначно. Люк никогда не сможет выкинуть это из головы. И никогда уже не сумеет осуществить то, о чем грезил так долго.