Кровь золотом расшила стан сребристый

      Запах крови медный — агрессивный и металлический, полный соли и чистоты.       Джиневра всегда могла отличить запах крови.       Но это…       По полу растекается лужа жидкости. Она мерцает, блестит и сияет под светом люстры — танцует в её глазах, отчего аврелианское пламя возрождает огонь в желудке.       Её впору принять за жидкое золото.       Но это не оно — это кровь, много крови. Она вбивается в ноздри — концентрированно, непреодолимо, и Джиневра отчётливо видит её источник. Рану, из которой она вытекает, — рану от кинжала на его груди.       На груди Генри Поттера.       Некогда они должны были пожениться — он был её притязанием на лучшую жизнь. Не в тяготах и пустоте сельского обывательского существования, не в наследии быть единственной дочерью в семье из семи детей, не в абсурдных правилах, управляющих ею. А в жизни королевской с бескрайними богатствами, в жизни, полной обожающих взглядов, шёлковых платьев и розовых пирожных. Жизни в браке с принцем, нет, с королём — и в возможности до конца дней своих оставаться вершительницей собственной судьбы.       Том окунает пальцы в кровь, загипнотизированный её насыщенностью, её красотой. Длинные белые волокна, кости и кожа вплывают в тёмные воды, вытекающие из трупа Генри, вскоре объединившись в зареве с тонкими ладонями, — пока обе его руки от кончика ногтя до самого запястья не погружаются в жидкость, скрывая неровности мозолей глубоко в пелене тягучего золота.       Кровь на его руках засыхает, затягиваясь в красные перчатки, — помечая его как убийцу родичей. Затем что теперь он следующий в очереди на трон.       Как и предвещало пророчество.       И один из них должен погибнуть от руки другого, ибо ни один не может жить, пока жив другой.       Сцена тревожит столько же, сколько и пленяет Джиневру, — этот человек убил её возлюбленного, ни на секунду не усомнившись в своих действиях. Он вонзил в плоть кинжал с таким пылом, с такой готовностью — что одно лишь воспоминание пробуждает нечто доселе неизведанное, призывает нечто находящееся за пределами рационального мышления — нечто животное, рычащее в утробе, стучащее в сердце, танцующее в венах, смеющееся в костях.       Наверное, размышляет она, лучше было бы остановить его.       Наверное, обдумывает она, лучше было бы не позволить ему осквернить её наречённого.       Наверное, взвешивает она, лучше прийти в ужас до слёз, стекающих по щекам, опустившись на каменные плиты замка в облачении боли и печали скорбящей возлюбленной.       Джиневра не предпринимает ничего из этого — она ждёт в углу, где ей было приказано оставаться, и блуждает взглядом по представшей картине, упиваясь тем, насколько она гротескна — красота тела её возлюбленного, недостойно распростёртого на полу, золотые нити его одеяния, запятнанные кровью, волосы набок и ужас, застывший на некогда красивом лице. Могущество, освещающее мраморный лик Тома, мурашки, возбуждённо атакующие его руки, тёмные тени, танцующие на его коже, — и ладони, покрытые кровью.       — Иди сюда, Джиневра, — приказывает он через миг.       Она дрожит — не прекращала с первых его слов, обращённых ей. Когда он забрал её из дома, — когда мир погрузился во тьму, затягивая в небе узлы из чёрных линий, а грубая верёвка скребла её кожу, врезаясь в плоть. Когда заблудшие обрывки бечёвки цеплялись за её длинные рыжие волосы, а приглушённые голоса, пронизанные тайной, произносили неведомые слова, скрывая то, чего ей не следовало знать. Когда грубый запах холщи притупил все чувства, захватил в ловушку, пока она ощущала на плечах ремесленный материал, окутанная крестьянскими тканями, — будто специальное напоминание, кто она есть на самом деле, — где ей самое место. Когда она превратилась в ничто с отпечатанным под веками жгучим видением украденной жизни — когда проснулась сидящей на стуле, впервые встретившись с ним лицом.       Она не уверена, что эта дрожь вызвана страхом.       — Теперь ты знаешь, что меня надо слушаться, — настаивает он.       И она действительно знает — испытала его, нанизывая негодование на протесты и беспорядочные движения руками в отчаянной попытке выбраться. Он раз за разом ставил её на место, повторяя одни и те же слова. Снова и снова, как молитву.       Я не благоволю ни воздуху, которым дышу, ни пище, которую вкушаю, ни тебе.       Его жестокие поступки высекли эти слова на её коже, — когда он отрезал ей волосы, когда разорвал её платье в клочья, когда одурманивал запахом самых изысканных блюд — обжигающих кусков мяса, приправленных редчайшими специями, зелёных овощей, купающихся в золотистом масле и переливающихся кристаллами соли, — с одной лишь целью: не позволяя отведать, — напомнить, кто она есть на самом деле.       Не приз, не трофей, не женщина, но вещь, приманка, средство достижения цели. Игрушка.       Джиневра подходит к нему…       И вдруг…       Понимает.       Определённое ею как надвигающийся страх, бурлящий в крови, — нечто совершенно иное. В воздух возносится дымка, и запах крови Генри соблазняет — на вкус он как похоть, оседающая на рецепторах. Он проникает сквозь зубы, окутывает лёгкие и вторгается во все органы, наполняя их до краёв. Вытесняя остальные ощущения.       Вблизи он воплощение красоты — будто нереальный, бесчеловечный. Углы его лица острые — такие острые, что он режет её ими. А вересковые пустоши глаз — такие глубокие, что заманивают её в свои сети и топят. Он возвышается над ней с лёгкостью. Не сказать чтобы его телосложение величественно подобно горе — оно скорее сухо и вытянуто, как приливная волна…       Угрожающая захлестнуть её.       — Сбрось платье, — выдыхает команду в её волосы мягким, как шёлк, голосом, подслащенным вкусом зарумяненных яблок. Такой заманчивый…       Что ей хочется подчиниться.       Она касается краёв рукавов и спускает их по плечам, обнажая веснушчатую плоть, скрывавшуюся под тканью.       — Несмотря на то что ты исполнила своё предназначение, Джиневра Уизли, думаю, я нашёл в тебе больше пользы, чем мог надеяться.       Она дрожит, когда его дыхание призрачно касается кожи. Ядовитые щупальца угрозы слетают с его языка. Они вырываются изо рта, рисуя обещания на её теле, — впереди ещё больше жестокости.       — Если мне суждено стать королём, мне нужна жена — а существует ли лучший способ утвердить свою власть над народом Англии, чем жениться на женщине, с которой намеревался связать себя наш дорогой король? С которой намеревался зачинать детей? — он смеётся — его смех холодный, он впивается в кожу, острыми зубами вгрызаясь в плоть и выплёскивая золотую кровь из её вен.       Джиневра остаётся неподвижной, прикованная к полу соблазнительным ужасом, что расцветает внутри, — чёрные цветы прорастают на стенках её сердца, подпитываясь ядовитыми слезами, скрытыми от посторонних глаз. Они поглощают лёгкие и горло, пока не остаётся возможности дышать.       Она будет принадлежать ему навечно.       Никогда не вернётся домой.       Никогда не возляжет с Генрихом на королевское ложе…       Но всё же на королевское ложе — украшенная теми же богатствами, облачённая в тончайшие шелка и вкушающая самые роскошные блюда.       Он обхватывает её лицо ладонями — почти что ласково. Холодный мрамор его пальцев очерчивает её щёки — едва ощутимо.       — Ложись.       Она пытается сделать шаг назад, повиноваться где-нибудь вдали от тела — но длинные мраморные филаменты кости сжимаются вокруг её запястья, не пуская отойти.       — Нет. Ложись сюда. В кровь человека, которого ты когда-то любила, — произносит он дрожащей губой, и по его лицу расплывается отчётливая аура возбуждения.       Глаза Джиневры широко распахиваются, и внутрь кусочками просачивается страх, разрывая её на части.       — Н-нет, — говорит она.       Она уже давно не сопротивлялась ему. Ни разу с первых дней её исчезновения.       — Думаешь, я не видел похоти в твоих глазах, когда вонзил кинжал в сердце короля? Думаешь, я не заметил у тебя признаков жажды крови, Джиневра Уизли? Не принимай меня за дурака, за человека, слепого к чужим грехам. Я и есть грех во плоти! — его ярость взрывается зелёными искрами, и прах утяжеляет воздух, отражая грехи человечества, о которых он говорит, — части, которые делают его целым. — Ты сделаешь так, как я велю, — не потому, что я ожидаю твоего повиновения мне, а потому, что ожидаю твоего повиновения тьме внутри себя, зову твоей природы. Следуй за ней до конца — отдай ей себя. Полностью.       Шок хлещет по лицу, — потому что он видел. Потому что он знает. Запустил пальцы в её трахею и выпотрошил все её органы, найдя семена греха, расцветающие по нутру. Вырвал из них побеги, превратив в лозы низменных желаний, — эти лозы теперь — гобелен её существа, монстры, душащие рациональность и воспитание.       Она почти что задыхается, когда повинуется, движимая силой, которая не принадлежит Тому. Силой, с которой она до этого момента отказывалась считаться.       Силой, которая долгое время спала, притаившись внутри неё.       — Сейчас.       Том не зовёт — человек, спрятанный тенью, движется вперёд, его обветренные руки сжимают книгу и деревянный крест.       — Мы поженимся так, как было предречено: в крови моего врага, в момент, когда я орошу тебя своим семенем.       Джиневра купается в расплавленном золоте — толща прилипает к коже и пропитывает волосы, медь врезается в нос, отчего кружится голова, почти тошнит — отражение люстры пятнает её красными и жёлтыми тонами, и она тонет. Конечности прилипают к полу. Почти больно. Медленное разрушение восприятия.       Том обращается с её телом как с холстом. Окрашивает её в охристый сброшенной одеждой. Чёрный, когда волосы касаются изгиба её шеи. Белый — прикосновением рук, ласкающих веснушчатую кожу. Красный — румянцем, покрывающим его щёки. Розовый — теплом, охватывающим её. Голубой — пульсирующими венами, когда он двигается под мелодию собственного беспощадного вожделения. Оранжевый, когда выбивает крики неземного удовольствия из её горла. Фиолетовый, когда оставляет ноющие следы своей грубостью — той, которой она требует ещё, и ещё, и ещё…       Их тела извиваются на каменных полах под взглядом священника. Конечности, измазанные кровью бывшего короля, сдавленные стоны, что пропитаны концентрированным медным запахом, — их голоса отчётливо звенят в воздухе, будто волнообразно ударяясь о хрусталь.       — Tom, vis accípere Ginevra hic præséntern in tuum legítimum marítum iuxta ritum sanctæ matris Ecclésiæ?       Слово согласия срывается с губ Тома напряжённым тоном, угрожая прорезать вены и кости вдоль контуров его шеи.       — Volo.       — Ginevra, vis accípere Tom hic præséntern in tuum legítimum marítum iuxta ritum sanctæ matris Ecclésiæ?       Её голос при согласии звучит пронзительно, почти умоляюще.       — Volo.       Их объявляют мужем и женой одновременно с тем, как Том изливает семя в чрево Джиневры, одаривая её будущим монархом Англии.       И всё случается в этот момент — когда туман собирается над головой, являя облако с небес, — когда голос, предсказавший Тому его будущее, обрушивается теперь на саму Джиневру.       И один из них должен погибнуть от руки другого, ибо ни один не может жить, пока жив другой.       Истинный король дремлет в ней — он ещё не родился, не сформировался и даже не получил имени.       И если Том пронесёт сквозь года титул, полученный сегодня, — убийца родичей — тогда судьба её ребёнка повторит судьбу Генри.       Забытый кинжал всего в нескольких дюймах…       И, в конце концов, разве Джинни уже не королева?