Frozen

      — Может, спать пойдешь уже? Ты мне свет загораживаешь.       — Какой еще свет? Ночь на дворе. — У Немхайн еле доставало сил, чтобы говорить, а уж идея отойти наконец от окна и начать готовиться ко сну и вовсе казалась невыполнимой.       — Гипотетический. — Ей не надо было поворачиваться, чтобы видеть ехидную улыбку Тени. Поняв, что ее реплика осталась без ответа, Тень устало вздохнула:       — Хватит уже ждать, а? Прынц не приедет: коня сперли.       Будь Немхайн не настолько измотана, она бы чем-нибудь в нее кинула. Но брошенный через плечо взгляд был исполнен такой ярости, что Тень поспешила умолкнуть.       Немхайн закрыла глаза и прислонилась лбом к стеклу. Неделя перед Рождеством всегда давалась ей тяжело. Сегодня же к обычным заботам добавилась еще одна: Эммануэль пожаловался на самочувствие и ушел с половины праздника. Конечно, хорошо, что и на его сына, и на Инферну можно положиться. И все же Немхайн продолжала беспокоиться за Эммануэля. Одна мысль, что ему может быть настолько плохо, чтобы он покинул зал почти сразу после первого танца, заставляла ее хмурить лоб и напряженно жевать губы. С одной стороны, для настолько приближенного к ней лица он еще сравнительно молод. Иные ее любовники жили дольше века. С другой же… С другой же, магия — вещь непредсказуемая. Да и индивидуальные особенности никто не отменял.       «Завтра же проведаю его».       Это будет выглядеть вполне естественно: в конце концов, Эммануэль — ее правая рука. Да и кто в Цитадели осмелится распускать сплетни о госпоже? Даже Тильде это в голову не придет. А семья Эммануэля и вовсе будет на седьмом небе от ее появления.       Перед глазами снова встало посерьезневшее лицо Эммануэля, его измученные глаза. А как он говорил!.. Ненавидел себя за каждое слово. И все же догадался, что живым он ей нужен больше, чем из последних сил принимающий поздравления в зале.       Покрытое морозными узорами стекло холодило лоб, но Немхайн не замечала этого.       «Если окажется, что я вконец его загоняла…»       Кто угодно может умереть. Пусть хоть половина Цитадели отправится к праотцам, но Эммануэль…       Чьи-то руки обхватили ее за талию. Кто-то прижал ее к себе. Немхайн извернулась и чуть не врезалась носом в Эммануэля. От неожиданности его глаза широко распахнулись. Это было последнее, что Немхайн увидела перед тем, как накрыла его губы жадным поцелуем. Сейчас она особенно отчетливо чувствовала, как сердце бешено колотится о ребра. Он с ней, рядом. После стольких часов пожирания друг друга взглядами. Немхайн запустила пальцы в его мягкие вечно взъерошенные волосы. Как хорошо… Вместо безнадежно испорченного вечера она получит…       Вспомнив, почему вечер должен был быть безнадежно испорчен, Немхайн отстранилась и критически оглядела Эммануэля. Прежняя вялость исчезла без следа, и вид у него был вполне здоровый.       — И с каких это пор ты решил заделаться лжецом?       К ее изумлению, Эммануэль не смутился. Снова обвив Немхайн руками, он привлек ее к себе.       — С тех самых, что это уже тридцатое Рождество, которое я провожу в компании самой восхитительной женщины на свете. — Палец очертил границы декольте на спине, и по всему телу Немхайн прошел холодок.       — Не вижу связи. — Она старалась, чтобы голос звучал строго, но один взгляд на это лицо, на лучики морщинок, на счастливые искорки в глазах заставлял изо всех сил сдерживать улыбку. И, судя по довольному прищуру, понимала это не только она.       — Связь в том, — он невесомо коснулся губами ее уха, — что ваш подарок готовили дольше, чем ожидалось.       — Да? — Она хитро стрельнула в него глазами, почти не пытаясь скрыть нахлынувшую нежность. — Тогда это должен быть действительно необыкновенный подарок.       — Один момент, моя госпожа.       Без Эммануэля вдруг снова стало холодно и неуютно. Немхайн поежилась. За окном все так же бушевала пурга, и ветер горстями бросал снежные хлопья в стекло.       «Какое счастье, что я сейчас не там».       На подоконник перед ней поставили что-то тяжелое. Немхайн опустила взгляд и едва слышно ахнула. Перед ней лежала шахматная доска. Яшмовые и ониксовые клетки гладко поблескивали в полумраке.       — Откройте.       Но Немхайн самозабвенно водила пальцами по поверхности доски. Как просто и в то же время неожиданно. За шахматами они проводили так много времени, что Тень даже устала ерничать по этому поводу. За шахматами они обсуждали важнейшие дела Цитадели. За шахматами они узнавали друг о друге столько же, сколько в постели. А теперь у них появится их особенная доска…       Немхайн отцепила кованый крючок и подняла крышку. Внутри ровными рядами лежали отлитые из бронзы фигурки: крепости с бойницами, всадники с копьями, рыцари с мечами на перевязи, солдаты и, наконец, король с королевой. Лицо короля было почти неразличимо, но вот черты королевы показались Немхайн очень знакомыми… И она даже знала, кто делал эскиз…       Оглянувшись на Эммануэля, Немхайн снова прильнула к нему в поцелуе, на этот раз нежном, благодарном, непохожем на обычные.       — Я пытался научиться работать с металлом, но за несколько месяцев и с моим графиком это оказалось невозможно.       Немхайн рассмеялась ему в шею.       — У меня тоже кое-что есть для тебя. С неохотой выпутавшись из его объятий, она открыла верхний ящик комода. Немхайн приподняла слой бумаг и достала папку из темной кожи.       — Компромат? — улыбнулся Эммануэль.       — Почти… — Немхайн подперла щеку ладонью и стала ждать его реакции.       Внутри были рисунки. И не просто рисунки: их Немхайн делала на протяжении их многолетних отношений. И на всех был изображен Эммануэль. Вот он, еще совсем юноша, делает вид, что читает отчет, а сам украдкой поглядывает на госпожу, думая, что она не видит. Вот он задумался над партией в шахматы, да настолько, что перестал замечать все вокруг. Вот он читает в постели, посверкивая стеклышками пенсне. Кое-что рисовалось по памяти: вот он смеется, забавно морща нос; вот он жует с таким глубокомысленным видом, что, кажется, одновременно с этим решает судьбы всех жителей Цитадели. Но больше всего было, конечно, Эммануэля спящего: взлохмаченного, иногда хмурящегося, но чаще — блаженно, по-детски улыбающегося.       Он поднял глаза на Немхайн. О, как ей было знакомо это выражение его лица: неверие вперемежку с восторгом. И как она любила это выражение!       — Моя госпожа…       В следующую секунду папка была отложена, а Эммануэль осыпал руки Немхайн поцелуями. Каждый палец, каждую фалангу. Сейчас он куда больше напоминал того восторженного молодого человека, который некогда столь робко касался ее, краснея от каждого взгляда. Немхайн поймала себя на том, что улыбается с облегчением. Неужели она настолько переживала, что ему не понравится? Получается, да. Поразительно.       — Ты там поосторожнее. Еще откусишь ей палец, а это, между прочим, нужная часть тела. Как она вам указы подписывать будет?       Услышав из угла язвительный голос, они слегка вздрогнули. До этого Тень сидела так тихо, что о ее присутствии успели забыть.       — Ну, чего смотрите? Я о здоровье госпожи пекусь, между прочим! — Слова Тени сопровождались довольным чавканьем.        — Что ты там жуешь? — грозно сдвинула брови Немхайн.       — Вот если бы твой прынц почаще еду приносил, я бы, может, не так зубоскалила. — И Тень с урчанием во что-то вцепилась.       — Тебе же не нужна еда.       — Для поддержания жизни — нет. А для удовольствия — очень даже. — Раздался треск, и комнату снова заполнило чавканье.       — Сгинь! Забирай, что ты там жуешь, и ешь где-нибудь в другом месте. — Внутри закипала злость.       В любой другой ситуации Тень не сдалась бы без боя. Но перспектива утащить что-то с хозяйского стола вызвала у нее невероятный энтузиазм. Так что скоро Немхайн и Эммануэль наконец оказались наедине.       — Я подумал, что вы проголодаетесь после тяжелого дня.       — И ты не ошибся. — Она с улыбкой оглядела принесенные им яства.       После Тени создавалось ощущение, что над каждым блюдом пронесся отдельный ураган, так что изначальная сервировка значительно пострадала. От жаркого из куропатки почти ничего не осталось, бисквиты и печенье тоже были изрядно понадкусаны. Зато ни спаржа под бешамелью, ни лимонное желе Тень почему-то не привлекли. Не прельстилась она и бутылкой малаги. А может, просто не смогла ее открыть.       — Она невыносима, — вздохнула Немхайн. Даже это постаралась испортить, чертовка!       — О, если бы я только знал, что все это время мы могли покупать уединение едой…       Эммануэль открыл бутылку. Вино, почти черное в полумраке, заполнило бокалы. Медленно пережевывая веточку спаржи, Немхайн смотрела на его подрагивающую руку. Сколько еще лет она сможет наслаждаться подобными вечерами? Сколько лет пройдет, прежде чем ему станет слишком тяжело приходить к ней? Сколько лет он будет выдерживать выходки Тени?       Не говоря ни слова, Немхайн обняла Эммануэля со спины, уткнулась носом в плечо.       «Сколько бы времени у нас ни осталось, я не дам ему пропасть зря».       Эммануэль обернулся. Она почувствовала на себе его удивленный взгляд. Но Эммануэль не стал спрашивать, просто накрыл ее руки своими.       «Этим он отличается от остальных. Он… наполняет меня».       Наконец она отстранилась. Взяла предложенный бокал. Почему-то сейчас улыбнуться в ответ было особенно тяжело: к горлу подкатил ком.       «Сколько лет я уже не плакала?»       — Счастливого Рождества, Эммануэль.       — Счастливого Рождества, моя госпожа.

***

      Звон бокалов. В который раз за вечер он целует ее. К обычному вкусу примешивается тягучий, смолистый вкус вина. Госпожа, отчего-то растерявшая свою насмешливую холодность, теперь так крепко прижимает его к себе, будто боится, что он исчезнет прямо у нее на глазах. И от этой неожиданной пылкости Эммануэлю хочется улыбаться во весь рот, как влюбленному юнцу. Неужели женщина, в подметки которой не годится ни одна королева (Эммануэль видел нескольких и не то чтобы очень впечатлился), страшится его потерять? Эти мысли пьянят больше, чем малага, и дурманят сильнее, чем желтая роза в волосах госпожи. И Эммануэль крепче сжимает золотистый шелк платья.       Настает пора готовиться ко сну. Сытая, разморенная госпожа смотрит на него из-под полуопущенных век, пока он помогает расшнуровывать платье.       «Будь я верным мужем, сейчас передо мной стояла бы Альбина».       Но чувство вины уходит так же быстро, как и появляется, и Эммануэль бережно целует госпожу в плечо.       «Как она прекрасна!»       Когда его участие уже не требуется, Эммануэль все равно не может оторвать от нее взгляда. Пальцы замирают на ткани жилета, когда он видит, как госпожа снимает чулки, пуговка за пуговкой расстегивает корсаж. О, как Эммануэль порой жалел, что она наряжается так только по особым случаям! Какое счастье было бы изо дня в день видеть ее в изящном платье, а вечерами наблюдать, как она развязывает многочисленные тесемки, распускает высокую прическу, демонстрирует стройные ноги, дюйм за дюймом стягивая чулки…       — Ты спать собираешься?       Госпожа встречается с ним взглядом и выгибает бровь. Только сейчас Эммануэль осознает, что она почти готова ко сну, тогда как он до сих пор стоит одетый.       — И мне понадобится твоя помощь с корсетом.       Наскоро покончив с жилетом, Эммануэль спешит к ней. Госпожа тихо посмеивается торопливости, с которой его все еще ловкие пальцы разбираются со шнуровкой. Оставшись в одной сорочке, госпожа вздыхает с облегчением.       — Затянули они, конечно… Насколько проще с этим было в твоем детстве!       Эммануэль выпутывает розу из ее волос.       — Зато, думаю, вы задали модную тенденцию на весь год.       — Льстец! — фыркает госпожа, но по тому, как едва заметно розовеют кончики ее ушей, он понимает, что она довольна.       Внезапно она откидывается ему на грудь. Теперь в ее глазах поблескивает сонное озорство.       — Сделай мне массаж, — мурлычет она в самое ухо Эммануэлю, и от перекатов ее голоса по телу разливается приятное покалывание.       Быстрее, чем он успевает что-либо ответить, госпожа грациозно опускается на кровать, избавляясь от остатков одежды. Хитрый, призывный взгляд не окатывает его новой волной мурашек. Госпожа переворачивается на живот, и Эммануэль склоняется над ней. Лилейная кожа почти сливается с простынями, только черная линия татуировки проходит вдоль всего позвоночника, разделяясь у ягодиц и спускаясь к пяткам. Эммануэль отводит в сторону волосы госпожи, все ещё волнистые после завивки, оголяет спину. Глаза госпожи поблескивает в полумраке из-под полуопущенных век, по губам ее блуждает улыбка. Эммануэль легко повторяет пальцем линию татуировки от шеи до копчика, надавливает совсем чуть-чуть. Кожа у госпожи чувствительная.       «Интересно, как все сложилось бы, не будь у нее этой татуировки?»       Результат древнего ритуала, связь с Тенью… От скольких опасностей она защитила госпожу? И сколько неловких, раздражающих ситуаций принесла…       Он продолжает привычными движениями растирать госпоже спину. Какая нежная у нее кожа! Ему всегда удивительно, что у нее, закаленной в тренировках и боях, жилистой воительницы, может быть такая мягкая кожа…       — Твоими стараниями, — бормочет госпожа, и Эммануэль понимает, что произнес последнюю фразу вслух.       Он спускается к ногам. Госпожа издает нечленораздельный урчащий звук и потягивается. При виде ее, такой расслабленной и довольной, тело Эммануэля согревает умиротворение. Госпожа счастлива — а больше ему ничего и не нужно. Дойдя до покрытых чернильными завитками стоп, он едва слышно вздыхает. Непонятно, почему, но этой части тела госпожи Эммануэль всегда уделяет особенное внимание. С тех самых пор, как она впервые позволила ему делать себе массаж. Словно ноги языческой богини, они неудержимо манят его. Особенно когда она вот так шевелит пальцами… Не удержавшись, Эммануэль целует испещренную татуировками кожу.       — Ну прекрати! Мне же щекотно!       Голос госпожи звучит сердито, но Эммануэль все равно слышит в нем улыбку. Он уже давно не делал ей массаж, и она скучала ничуть не меньше.       — Я люблю вас, моя госпожа, — шепчет он совсем тихо, так, что сам едва слышит себя. Она ничего не отвечает, но слова и не требуются: за них говорит ставшая на мгновение шире улыбка.       Эммануэль разминает тело госпожи с головы до ног, пока не чувствует, что дыхание ее замедлилось. Заснула.       Только теперь Эммануэль ощущает, что напряжение дня схлынуло, оставив после себя нечеловеческую усталость. Еле переставляя ноги, он тушит не успевшие прогореть свечи.       Таким старым Эммануэль давно себя не чувствовал. И если в течение дня он был очень даже бодр и почти не помнил о своих недугах, то теперь…       «И это сын еще взял на себя половину рождественских хлопот…»       Разувшись, он падает на постель рядом с госпожой, привлекает ее к себе, зарывается лицом во все еще пахнущие ванилью волосы.       «Моя госпожа…»

***

      Эммануэль открыл глаза оттого, что свет из окна бил прямо в лицо. Вчера они забыли закрыть шторы. Морщась, он попытался перевернуться на другой бок, но что-то тяжелое и теплое не давало это сделать. Госпожа лежала, обвив его руками и ногами, и двигаться никуда не собиралась. Во сне она была похожа на кошку, одновременно ласковую и полную величия.       Осторожно, стараясь не потревожить, Эммануэль отвел прядь волос с ее лица. Она так редко высыпается… Пусть отдохнет хотя бы сегодня, когда сигнал к подъему не звучит.       Тень, к счастью, нашла какое-то интересное занятие и не собиралась врываться и всех будить. Когда она сделала так пару лет назад, Эммануэль был готов наброситься на нее с кулаками. И тогда его не останавливало даже то, что Тень уделает его в два счета.       Госпожа вздохнула во сне и крепче прижала его к себе. В груди сразу же стало тепло. Разве мог он когда-нибудь подумать, что так получится? Что госпожа будет доверчиво утыкаться ему в плечо? Что при виде его ее лицо будет светлеть, а складки на лбу — разглаживаться?       — Который час?       Госпожа приподняла голову, но тут же снова уронила ее.       — Не знаю. Но, судя по всему, слуги уже стучали. — Палец Эммануэля выводил на лопатке госпожи замысловатые узоры.       Она нахмурилась, снова приподняла голову.       — Проклятие! Как думаешь, они могли что-то увидеть?       — Сквозь дверь? Не уверен. — Сейчас ему не хотелось беспокоиться ни о слугах, ни о жене, ни о чем-нибудь еще. Уж слишком редко они с госпожой могли позволить себе нежиться в постели допоздна.       Госпожа вновь устроилась у Эммануэля на груди, намотала на палец завязку рубашки.       — Так и не переоделся? — В ее голос вернулась прежняя леность.       Видимо, нет. Вчера он настолько устал, что готов был заснуть стоя. И сейчас, глядя на свою далеко не белоснежную рубашку, Эммануэль подумал, что неплохо было бы ее сменить.       Мелкие звенья золотого браслета отпечатались на запястье красноватой полоской. Госпожа забыла снять его на ночь. Эммануэль погладил след пальцем. Почему-то именно такие почти незаметные детали делали госпожу живым человеком (человеком ли?). Не недоступным идеалом, смотрящим с портретов по всей Цитадели, а просто женщиной, которую он любит. И которая, хочется верить, любит его…       В двери постучали. Коротко, осторожно.       — Подите прочь! — велела госпожа. Она не изменила позы, продолжая обнимать Эммануэля, но в эту секунду она снова стала госпожой с портрета. С лица слетела вся безмятежность, в глазах появился стальной блеск.       За дверьми все стихло. Но госпожа уже окончательно проснулась. Скатившись с кровати, она потянулась, прошлепала босыми ногами по ледяному полу. У смежной двери в уборную госпожа обернулась.       — Думаю, вода в ванне давным-давно остыла. Составишь компанию?