Зимний лес

Лучше февральского снега может быть только февральский снег в густом хвойном лесу, расположенном вдалеке от поселений. Ветра не было совсем – мягкие хлопья плавно ложились на сырую землю и ветви гигантских раскидистых деревьев, укрывая их собой, словно лёгкой ватой. Примерно в километре отсюда находилась глухая деревушка с населением, едва достигающим тысячи человек – словом, природа здесь восторжествовала. Музыканты медленно шли по сугробам. Среди белоснежного лесного покрова они сильно выделялись, словно капли черной краски, случайно оказавшейся в баночке белил. - Может быть, остановимся вон там, возле того валуна? – предложил Лёва чуть охрипшим от продолжительного молчания голосом. – Тяжело по неровностям идти. - Давай. Я то же самое собирался предложить, - согласился Шура, улыбаясь лучшему другу и поправляя ремешок висевшего на плече чехла с гитарой. И хотя в последнее время он был не уверен, что Бортник был ему просто другом, делиться своими предположениями не хотел – столько вместе пройдено, столько было пронесено под знаком крепкой дружбы, что сейчас переиначивать взаимоотношения, по его мнению, было бы слишком сложно. Свернув с проторенной тропы, длинноволосый парень направился к внушительных размеров булыжнику, немного недоумевая, как такая громада могла оказаться в хвойном лесу. - Почему ты не хочешь отрастить волосы? Красиво же. К тому же, образ подчёркивает. - Много мороки с этим, знаешь ли, - усмехнувшись, ответил Лёва, - сколько мы с тобой вместе живём – столько я твои волосы по квартире собираю. - А ты кружки за собой моешь только через неделю, когда чистые заканчиваются, - смеясь, вынес контраргумент Уман. - Справедливо. Всё, пришли, наконец-то, - переведя дыхание, произнёс Бортник, не особо мягко приземляясь на камень. - Ай. Красиво здесь, как ни крути. Хотя это и не непроходимый чёрно-белый лес в Норвегии или где-нибудь в Финляндии, всё равно очень приятно. Чувствую, вдохновение нагрянет скоро на тяжёлые тексты. - Мне кажется, что с крон деревьев будто сыпется ритм. А снег ложится, словно музыка… Знаешь, если минуты на две печальное чистое соло на первых трех струнах смешать со звоном треугольника – как хрусталь будет. - Доставай своё произведение искусства в мире музыкальных конструкций, будем с тобой писать историю, - завуалировав слово "гитара" и нежно улыбаясь другу, Лёва посильнее закутался в свое чёрное, как ночь, кожаное пальто, увешанное цепями и проклёпанное в районе плеч и груди. – Кстати, я ещё аквагрим стащил из домика. Даже не пытайся увернуться от моих рук – всё равно тебе всё лицо закрашу. - Да я бы и так не отказался. В корпспейнте лучше думается, - произнёс Шура и рассмеялся чисто, звонко, так ярко, что слушая его, самому становилось весело. - Так, сыграй какие-нибудь ноты, чтобы я примерно понял тональность и от неё – тему песни. Давай напишем что-нибудь про… Про холодный зимний лес, душевные терзания, которые закончатся смертью от безысходности? – заинтересованный и очень вдохновенный, почти кошачий взгляд Бортника был самым точным оружием – Уман под действием этого взгляда был согласен на всё, даже если его попросят быть главным героем будущей композиции. - Попробуем вот так, - Шура взял в руки свой черный варлок и принялся импровизировать на ходу – начинал с высоких нот на первой струне, местами переходя на вторую; затем продолжал мелодию на более низких нотах. Музыка выходила чересчур драматичная и тоскливая, словно исповедь скитальца, обречённого на вечное существование в безысходности, отчаянии и тяжкой депрессии. - Удивительно эмоционально у тебя получается, на слезу пробивает, - подал голос Лёва, положивший другу голову на плечо – он любил, когда Шурик начинал играть. Такие моменты всегда ощущались по-особенному, словно музыка связывала их сердца и души в нечто единое. – Я думаю, в конечном итоге можно соло так оставить, даже не подключаться к комбику. - Можно. Дай я доиграю, вдохновение пришло, - ответил Уман, коротко поцеловав друга в макушку – он часто так делал и раньше, но теперь придавал этому незамысловатому жесту больше значения. Бортник улыбнулся мягко и замолчал, слушая печальную мелодию струн. В голове понемногу начали появляться слова будущей песни, и он поспешил достать молескин. «Тихий зимний лес, страшным холодом овеянный, Окутанный метелью, скрывшийся от посторонних взоров, Высится в ночи ледяными вершинами черных деревьев, Становясь пристанищем смертных приговоров» Лёва ухмыльнулся белому листку бумаги – довольно складный первый куплет, под стать песням их жанра. Атмосфера и впрямь словно шептала слова снежными посланиями. Шура зажал пальцем одну ноту и повернулся к другу: - Ну как? Получается? - Ещё бы. Прочитай, может, что-нибудь добавишь, - Бортник передал листок и с нескрываемым нетерпением бегал глазами от лица друга к молескину и обратно. - Очень красиво. Вот в таком же настроении продолжай, - с теплотой взглянув на приятеля, вынес вердикт Уман и вернулся к игре – нужно было поддерживать атмосферу. - Есть, товарищ капитан! – отрапортовал Лёвчик, перенимая блокнот и вновь складывая текст на листке. «Разрывает душу истерзанную невыносимая боль, Что едким черным сгустком сидит внутри, вдохнуть не позволяя, И жизнь бесцельную мою забирая под контроль, Дарует лишь существование, изнутри тело медленно убивая. Это просветление было лишь пеленой в зеницах, Что перед смертью мучительной вновь возникло. И этот лес, душевной боли неустанная гробница, Избавиться поможет от бесконечного жизни цикла. Забери меня, о, исполинская ель, Обескровь, измучь, но всё же убей, На твоих ветвях могучих закреплю я волокно крепкое, На твой корень встану, за ствол возьмусь цепко. Игл твоих изумрудных и смолы иссушающий аромат – Последнее, что подарит смысл перед долгожданной смертью. Убей меня, великая ель, я молю! Закинув на хрупкую шею петлю, Покоряюсь твоей безмерной власти, Верши суд надо мною. И пусть душа моя пристанище найдёт, Сплетясь с такой же одинокой судьбою.» Надрывная музыка закончилась на протяжной высокой ноте, ознаменовав конец произведения и чьей-то безымянной жизни в печальной песне. Уман, убрав руки с нижних ладов, немного поглядел в пространство перед собой, осмысляя мелодию, а затем повернул голову к другу: - Я считаю, что это — успех. Дай почитать, что ты написал, - аккуратно взяв в руки молескин, мужчина принялся вдумчиво вчитываться в каждую строчку, в душе проживая эмоции персонажа — не просто так они с Лёвой пришли к такому тяжёлому жанру. Вдвоём окунувшись в бездну ментальных болезней и поочерёдно вытягивая друг друга из сильнейших депрессивных эпизодов, они стали неразлучны совершенно — казалось, даже в потоке вихрей смерча они были бы вместе. - А ты сыграл так...пронзительно. У тебя талант передать чувства через музыку. - Дополняем друг друга, - с нежностью взглянув на друга, практически прошептал Шура. Мысленно он подметил, что в глазах Бортника отражались искрящиеся снежинки, придавая радужной оболочке светло-голубой, холодный, почти ледяной оттенок. Лёва улыбнулся в ответ, и, не сдержав порыв нежности, мягко обнял друга, прижимаясь холодным носом к его шее и думая о том, что в жизни у него всего два источника серотонина — Шурик и музыка. - От грима не уйдёшь, - произнёс Лёва, нехотя высвобождаясь из тёплых объятий и вытаскивая из бездонных карманов две баночки краски с кисточкой. - А воду где взять? Или будем снег топить? - Именно. Чем тебе снег — не вода? По-моему, отличная вода. Я даже какую-то крышку от банки из домика прихватил, - "домиком" Лёва называл их дом в деревне, который достался Шуре по наследству от какой-то далёкой родственницы. - Ну давай, пиши, художник, - улыбнулся Уман и, убрав гитару в чехол, послушно повернулся лицом к другу. Бортник, набрав в крышку снега, поставил её на гладкую поверхность камня, а пока снег превращался в воду, медленно и аккуратно открыл краски. - А ты говорил! Вот, видишь, и всё, - указал пальцем Лёвчик на крышку с уже образовавшейся ледяной водой. - Убедил. Рисуй, потом сфоткаемся с тобой. Разбавив белую краску толстой кистью, Бортник принялся наносить основу на лицо — начиная со лба, медленно переходя на нос и щеки, затем с подбородка делая градиент к шее, потихоньку убирая цвет, так, чтобы линия краски была размытой. Первый слой высох довольно быстро, поэтому, не медля, Лёва стал покрывать лицо друга ещё на раз, закрепляя цвет и делая его однородным. - Щекотно немного, - сдержав смех, сквозь зубы произнёс Шура. - Терпи, а как ты хотел? Ничего просто так не даётся. Сейчас перейдём к глазам и губам, ты не дергайся только. - Постараюсь. Взяв кисть потоньше, Лёва размешал черную краску и аккуратно дотронулся до век друга — тот сдержал обещание и даже не дернулся. Выдохнув с облегчением, Бортник уже более уверенно обвел пространство вокруг глаз — получились две чёрные небольшие окружности. Не пожалев краски, музыкант быстро их замазал, и в итоге Шурик стал похож на панду. Оставалось самое важное — сделать красивые извилистые линии вверх и вниз, благо, толщина кисти позволяла. С каждой новой линией лицо друга становилось похоже на заснеженный лес с выжженными дотла деревьями, от которых остались лишь почерневшие стволы. Закончив с глазами, Лёва перешёл на губы, в несколько мазков их закрасив. Так же точно проведя несколько тонких линий от кончиков губ, он немного подкорректировал некоторые моменты и отложил краски в сторону. - Готово! Теперь ты мне сделай, пожалуйста. - А посмотреть можно? - Потом посмотришь, - нетерпеливо ответил Бортник, всучив другу краски и кисти, - разрисуем сначала друг друга, а потом смотрись куда угодно. - Договорились, - разложив скромный набор блэк-металлиста, Уман принялся за работу, действуя по тому же алгоритму. Он до сих пор ощущал на себе тени прикосновений друга, но в процессе раскрашивания лица совершенно разнежился — любовь к тактильности была верным спутником жизни. Наконец, нанеся белую основу на лицо Лёвчика, он отстранился, любуясь результатом. - А я тоже хочу потом губы чёрные, сделаешь? - наивно по-детски раскрыв глаза и немного вытянув губы, спросил Бортник.  Шура ничего не ответил. Молча взяв кисточку и окунув её в черную краску, он густо закрасил самому себе губы ещё раз, так, что они начали блестеть от обилия пигмента. - А почему ты себе? Что ты д.., - договорить Лёве не дали — выждав пару секунд, Уман мягко взял лицо друга ладонями и прижался к его губам, нежно, с искренней любовью. Бортник опешил от такого, даже не сразу сообразив, что конкретно произошло. Но, осознав неожиданный выпад со стороны друга, он улыбнулся в недо-поцелуй и так же нежно на него ответил, стараясь не сильно размазать краску на его губах. Лёва ещё очень давно заметил в своей душе чрезмерную симпатию к товарищу, которая со временем переросла во влюблённость, а та, в свою очередь, в любовь. В любовь чистую и совершенно искреннюю, крепкую настолько, что она могла бы не то, что горы свернуть, — весь земной шар напополам разрубить, если понадобится. Шура, в свою очередь, думал точно так же, хоть и признался самому себе в любви к лучшему другу  лишь пятнадцать минут назад. Лёва мягко провёл рукой по волосам своего лучшего-друга-любимого-человека, убирая золотистые пряди с его лица, целуя мягкие губы, которые уже, наверное, придётся перекрашивать. Уман отстранился первым — дыхание совершенно сбилось. - Как давно ты это понял? - Несколько лет назад, Лёвчик, когда мы с тобой только решили писать музыку. Ты тогда сказал, что если потребуется — убьёшься сам, но подаришь мне вдохновение для музыки. А я сказал, что сделаю то же самое, чтобы у тебя появилось вдохновение для стихов. - Помню. Это так давно было, не верю, что мы с тобой уже столько лет пишем музыку. И до сих пор не могу поверить, что люблю тебя, - слегка притихшим голосом произнёс Бортник.  - А я тебя, - ответил Шура и крепко прижал к себе свою первую и единственную любовь. Грим придётся переделать, но кого это волнует?