Eternity

Ночная вьюга за окном не прекращает выть. Деревянная рама трясется под натиском снежной бури, грозится вот-вот переломиться и распустить стекла в разные стороны, но продолжает стойко держаться. И держится уже не первое столетие. Никогда не подводит. Как и брусчатый потолок без единого гвоздя над головой, как и каменный, совсем почерневший камин, мерно потрескивающий огнем, который алыми языками согревает небольшой котел с чем-то пряным и терпким. Мутный дымок разносится по скромному дому, бежит по изложенном булыжниками полу, забирается на дубовый стол, где плавятся зажженые свечки, проливая воск на медный канделябр. Несмотря на беснующуюся зиму, в окружении дощатых стен тепло и спокойно. Рыжие уши, приправленные угольными кончиками, двигаются в таких же цветом волосах, пытаясь уловить хоть что-то помимо сгорающих дров и колыхания пламени свечек, но тщетно. Дом хранит позолоченную тишину, что бегает по стенам выцветшими желтыми зайчиками, рожденными камином и маленькими источниками света на столе. Хозяин точно лисьих ушей принимает сидячее положение, силясь вспомнить, что произошло до того, как он попал в эту странную хижину. И где ее владелец? Вряд ли он мог далеко уйти, судя по тому, как дрожат небольшие ставни. Из-под льняного покрывала выглядывает пестрый хвост. Концы шерсти испачканы словно сумеречным небом, но стоит задеть пальцем — и она вспыхивает янтарем. Совсем молодой юноша сбрасывает с себя колючую ткань, со стыдом обнаруживая себя без всякого одеяния. Фарфоровая кожа отливает жемчужной бледностью в золотом свечении. Полузверь покидает подобие кровати, сделанной из натасканных стогов сена, застеленных таким же льном. Он рыскает желтеющими глазами по комнате, пока не натыкается на оставленную рубаху свят пойми какого размера. Однако эта одежка лучше, чем вообще ничего, поэтому мальчишка принимает чужие дары. Чувствительный нос ловит отдушину мелисы и шалфея. Вполне себе сносно для того, кто не переносит острых ароматов. Босые ступни отмеряют пару шагов прежде, чем оказываются возле многочисленных полок напротив камина. Все они заполнены книгами с изношенными корешками. Лис не может найти ни одной, чье название смог бы прочитать — диковинный язык выводят посеребренные буквы. Худые пальцы дотрагиваются до одной из них, облаченной в истертый красный, а она — вот диво — срывается с места и раскрывается перед нарушителем покоя, начиная шелестеть страницами, как полоумная. Зверь, конечно, не глупый, чтобы с поджатым хвостом убегать от книги, но все же вздрагивает. Мальчик с наглым любопытством аккуратно останавливает ладонью бумагу, и заколдованная вещь застывает в воздухе, видимо, ожидая, когда ее прочтут. Черная расписная каллиграфия все еще была загадкой для ушастого юноши. Ни картинок, ни нумерации, ни оглавления — ничего. Принято решение более литературы не трогать, мало ли какое опасное заклинание лис случайно прочтет в своей голове, даже этого не замечая. Удивительно, но он не чувствует тревоги. Его жизнь преисполнена побегами от охотников, подозрения ко всем окружающим сельчанам, страха и боязни, что данный день может стать последним. А здесь он не слышит в своем сердце нужды уходить. Всяк первое время точно. Ноги лишь немного холодит каменный пол, но даже он не кажется неприятным. Посеревшие булыжники являются неотъемлемой частью этого чуднóго дома. В нем все приобретает смысл. За полками покоится совсем ветхий шкаф. Деревянные завитки украшают стеклянные дверцы, хранящие в себе кучу разных безделушек. Одну нишу занимают цветастые мензурки с шершавыми названиями, красиво выгравированными прямо на сосуде; вторая заполнена диковинной посудой — расписные блюдца, граненые бокалы, выструганные из сосны ложки, а среди них выделяется прозрачный шар, вполне себе умещающийся в ладони; на третей совсем уж чудесатые предметы. Лис долго их разглядывает, разбирает каждую крохотную деталь: маленькую трость, обрамленную двумя дикими змеями, глаза у коих сапфирами горят — стоит только чуть дольше задержать взор и они оживают, крутятся вокруг трости, словно сражаются за то, кто будет украшать ее конец; гладкую продолговатую кость, слишком острую для состава какой-нибудь конечности, но слишком уж большую для вывода о том, что это мог быть чей-то зуб; засохшую шипастую розу, но необычную, а с самыми настоящими ртами у каждого лепестка с ужасным количеством резцов; банку с мутной жидкостью внутри — немного внимания и мальчишка гулко сглатывает, не желая знать, голова какого именно существа в ней плавает; заморский кубок, что прямо там, внутри шкафа, полыхает нутром, разверзается всеми цветами радуги, а сам переливается темным аконитом. Домов таких мальчишка ни разу не видел, только в легендах о магах кровожадных слыхал. Да и поверить бы до сего времени был не в силах, ведь деревня смеялась и потешалась над сказками о волшебниках чудных, хотя и обряды закореневшие проводила ежегодно, отправляя в костер всех, кто уродился с рыжими волосами, как этот самый лис. Вот за ним и охотились неустанно, так мало того, еще нелюдем, монстром звали, презирая за набитый шелковой шерстью хвост и раскосые уши, теряющиеся в пушистых прядях. О таких тоже слагали легенды. Раз за столетия только видели получеловека-полузверя. Ведали о том, что стоило этому человеку в селение нагрянуть, как тут же ворох неприятностей на их головы сыпался, а потом горели целые города таким же пожаром, как и проклятый лисий хвост самозванца. Люди нынче, конечно, за правду историю не считают, а если быть тому, то рассказов всяких избегают, не желая зло накликать, но прадед мальчишки клялся жизнью собственной, что зверя из легенды видел и корить его за душу грешную не нужно. Он не виноват, что свет явил его таким, да и не опасен совсем, если не пугать и не злить. Одиночество его съедает, а в мир вернуться никак не может — сожрут заживо и глазом не моргнут. Для мальчишки эти слова лишь потехами детскими были. Но теперь он сам сомневается, действительно ли данное лишь забава? — Я уж думал, ты неделю спать собираешься, — низкий басистый голос за спиной вынуждает юношу подпрыгнуть и отлететь к ближайшей стене, срывая с крючков, на удивление, тяжелую метлу. Лис оборачивается, уже замахивается на незнакомца, но так и замирает, не веря собственным глазам. У высокого мужчины над пепельными волосами точно такие же уши, только в одном из них поблескивает серьга с турмалиновым камушком, да и шерсть совсем белая, а сзади плавно из стороны в сторону скользит точно снежный хвост, что в легендах упоминался не раз, где дивное пламя, истлевающее дома, было пудровым, как пшеничная мука, как первые льдинки на лужах, как лепестки коварных цветов, распускающихся еще в начале февраля, не взирая на колючий холод. — Вор жизни людской, — завороженно лепечет рыжий лисенок, пока метла из его рук вырывается и к зверю другому подлетает, будто на наглеца вцепившегося в нее жалуется. — Значит, эти «страшные» истории еще в духе народа? — Конечно, он не требует ответа. Он кажется разочарованным и в миг опечаленным. На дне солнечных глаз плещется усталость и затрепанная надежда, быстро угасающая и рассыпающаяся пеплом, — мне стоило догадаться, ведь не зря тебя преследовали аж до границы сумрачного леса. Ничего не меняется. — Стало еще хуже с момента, как Вы покинули наш… — мальчишка несколько задумывается, а после исправляется, — их мир. Люди не знают преград. Столько погибло на кострах. — Да, хоть обряды проводили и раньше, но в те времена хоть давали шанс себя оправдать и спасти от нелестной участи, — зверь, не то воплощение метели за окном, не то принц всех звезд, садится за стол так, чтобы четко видеть перед собой рыжего юношу, — тебе идет эта вещь, каштанка. Лис теряется. Он совершенно не привык слышать что-то подобное. Ему не ведомо быть не хуже остальных, быть тем, кому можно сказать, что к этим окаянным ушам и хвосту что-то подходит. Щеки сразу распускаются легким рубином, заставляя хозяина волшебной хижины улыбнуться и хитро прищурить глаза. Казалось бы, зверь из сказок столько лет был один, а храбрость и человеческую шутливую натуру не растерял. Не задавил внутри себя то, что и делает его одичавшей лисицей не до конца. — Благодарю, — так же отвечали те дамы, что в бутиках примеряли красочные наряды? Мальчишке думается, что кроткость и скромность вполне к месту, но его любопытству не занимать, и он не может не спросить, — Господин Вор, но почему именно каштанка? Мужчина раскатисто смеется, находя покорность и неловкую сдержанность юноши несколько забавными. А тот лишь больше тушуется и взгляд осоловелый за отросшей янтарной челкой прячет, лишь бы совсем от неведомых чувств не сгореть. Его захлестывает разбушевавшимся морем, утаскивает на диковинное дно, где создания фантастические обитают и растения, несвычные земле, сияют всей возможной палитрой. Он ведь не от мира сего. Матушка гневалась, что сын у нее такой уродился премерзкий, а отец повесился, избегая позора, как только животное в ребенке разглядел. Лиса было решено спрятать от деревни долой, только вот любил он строгие правила нарушать, взываемый песней сердца, которое мир увидеть хотело. Так и повелось, что каждый подле за мальчишкой охотился, желая голову его поганую в ноги вождя бросить да покичиться смелостью небывалой. — Мне, безусловно, очень льстит твое уважение и полное знание легенд, но можно просто Тэхен, — пепельный зверь улыбается, когда лисенок все же прекращает скрывать нос за прядками и хлопает по бревенчатому стулу рядом с собой. Спасенный от охотников гость же безвольной куклой подчиняется, принимает приглашение и бесшумно усаживается, стараясь не цепляться вниманием за то, что хвосты упрямо соприкасаются, как и колени, как и плечи, как и души, потрепанные одичавшими людьми, что на животных походили гораздо больше, чем Тэхен. — Вы не ответили на мой вопрос, — ладони смиренно покоятся на бедрах, скрытых молочным хлопком. Мальчишка все же решается повернуть голову, хоть и уши слегка прижимает, чтобы выдержать взор изумительных глаз, преисполненных сиянием солнца, несмотря на леденелую шерсть. — Твой запах совсем как каштан, — мужчина наклоняется чуть ближе, принюхиваясь к волосам на макушке, — как летний, согретый зноем каштан, — дополняет изречение, заставляя лисенка дернуть янтарным хвостом. Он точно это почувствовал, иначе с чего бы давить дерзкую ухмылку, напоминающую задорный оскал дворовых щенков благодаря заточенным клыкам. — Ты не представился мне. — Простите, с моей стороны это совсем бестактно. Чонгук. Чон Чонгук, — лисенок в мыслях себя проклинает, ведь как можно быть таким бестолковым да еще и перед самым знаменитым магом. Волшебником, который изничтожил полмира, если верить сказкам, вором людских душ, который оказался очень любезным и уберег зверька от гибели на корявых вилах. — Забудь про манеры, каштанка Чонгук, но не забывайся, кто ты, — Тэхен покидает свое место, успевая взять рыжего лиса за руку. Зверь не сопротивляется, зная, что вроде как ему нечего бояться, они ведь как родные друг другу. Изгнанные в лес, задавленные людской ненавистью и собственным страхом, порицаемые деревней да и миром тоже. Поэтому мальчишка ступает следом за мужчиной, который шепчет что-то на диковинном языке перед стеной, а та вдруг тлеет на глазах, являя лестницу вверх. Дом буквально кишит чудесами и заговорами, только вот лисенка это нисколько не пугает. Наоборот, он завлечен еще больше. Обязательно попросит хозяина дома обучить его разным заклинаниям и вынудит рассказать, как варить специальные настойки, что видел в увитом резным деревом шкафу. А Тэхен уже шагает по узкому коридору, открывая со скрипом самую последнюю дверь. Эта комната не слишком отличается от той, что была внизу. Разве что камина нет, да стола со свечками, но мебели с замороченными вещами тоже полным-полно, любая большая лавка в селении позавидует такому набору. Здесь кровать совсем не из стогов сена, а очень даже сносная, тоже из дуба, обтесанного уже красноглазыми змеями, ползающими по каретке и ножкам, а напротив нее слегка пыльное зеркало, исколотое по бокам. Видно, каждый предмет в этом месте с длинной, загадочной историей, о которых лисенок расспросит, пока не узнает происхождение каждого уголка в хижине. — Иди сюда, — тихо молвит снежный зверь, подзывая к зеркалу рыжего юношу. Он останавливает его перед собой, мягко прижимаясь крепкой грудью, облачаемой льном, к спине Чонгука, отнимая шанс сбежать, ведь Чонгук становится гибкой глиной в опытных руках, следует только за их указаниями, доверчиво протягивая на собственных ладонях душу, чтобы спрятали и уберегли от страшной участи, от нерадивой матери, от нареканий, что он только ужас земле несет и всех утянет в могилу. — А теперь посмотри на себя. Мальчишка взгляд от пола отрывает, нерешительно впиваясь им в свой силуэт. Бледная кожа, звериные глаза, обветренные морозом губы, растрепанные, слегка кудрявые волосы, прижатые медные уши, струящееся к коленкам одеяние, скрывающее не по-людски изящное тело, худые руки, за запястья которых держится Тэхен, не отступая ни на шажочек назад. Со своими изъянами пепельного лиса никак не сравнить. Он был рожден ангелом, небесами, воющей вьюгой за окнами; подарен этому свету, чтобы одним золотым взором творить великие дела, на которые даже целый народ не способен. Кожа отливает хвойным цитрином, еловой смолой, что пропитана лесом и щебетанием птиц, что видела свободолюбивых оленей, коцающих копытами по веткам. И она так изумительно подчеркивает белесую шерсть и бесцветные, как шелковые облака, прядки, что любоваться хочется вечность, не меньше. А как чаруют желто-опаловые радужки, кольцующие космические зрачки, где в звездах можно потеряться и забыть собственное имя. — Каштанка, я просил смотреть на себя, — тихий шепот над ухом треплет рыжую шерсть, потому юноша и слегка дергается, всечасно покрываясь рубиновым смущением от скул до шеи, но дерзости и беспечной смелости у него черпай ведрами, вот и продолжает на лиса смотреть, околдованный борьбой тепла глаз с зимним холодом ушей и хвоста, пока ладони, принадлежащие небесному дитя, с запястий соскальзывают на острые локти, прижатые к ребрам, а затем и на живот, касаясь совсем осторожно, неспешно, как касается ног росистая трава поутру, как касаются крылья птиц поднебесья, как касается лучами луна водной ряби. И Чонгук не противится. Он позволяет себе не убегать в страхе, он чувствует, что Тэхен не хочет причинить ему боль. — Я смотрел, но на Вас смотреть мне куда более любо, — отвечает, точно сломимая безудержными чувствами дива, но ведь ему это чуждо. Вот так ощущать жар чужой кожи, принимать трепетные касания и видеть кого-то столь похожего, столь измученного одиночеством, внимать его дерзости и вседозволенности, принимать самого себя, без желания завязать платком голову и подобрать очередные штаны так на пару размеров больше, укрывая хвост. Чонгука даже не слишком заботит то, что Тэхен не девица совсем, высокий, широкоплечий, обладающий самой низкой октавой в тембре голоса, да и в очах его скромности нисколечко нет, только игривость неслыханная и распаленный юношей интерес. — А каштанка не из робких оказалась, — и снова этот колдующий смех, как ворожба над бедным лисенком, имеющим достаточно нахальства, чтобы прильнуть к мужчине отчаянней и улыбнуться в ответ на счастливую мелодию, наполняясь светом и умиротворенностью. Он дает немое позволение продолжить, сам изводимый любопытством и жаром, что по телу воском тающим льется, затрагивая и уши, и пушистый хвост. Они янтарем разгораются сильнее, начинают алым насыщаться, как плоды яблони в солнечный день, и мальчишка даже не замечает, что в нем что-то меняется, движется змеями по дереву, набирая силу и краски. А зверь за спиной тоже лед свой топит и шерсть его вдруг серебрится так ярко, блистает даже в тусклом свете, как заснеженные поля, усыпанные кристалликами. — Никогда не видел этого воочию, хоть и много ведаю об этом, — вдруг молвит Тэхен, плавно добираясь пальцами до самой первой пуговицы у ключиц на рубахе. Она выныривает из петлички, а затем вторая, третья, и четвертая. Мужчина останавливается только на той, что скрывает фарфоровые бедра, не имея права продолжать без желания рыжего лисенка, так упоительно пахнущего августовским каштаном, теплом, жизнью. Он весь похож на жизнь: пламенная шерсть, пестрящая редью угля, кучерявые янтарные волосы, глаза зверька-непоседы, напоминающие закат, радующий взор первый и последний раз, обтесаемый высокими соснами и ветхими ивами, разливающийся по голубизне медными лучами, в коих находят свое утешение редкие орлы, удаляющиеся от гогочущих несносных стрижей. Как нашел и Тэхен, забирающий бессознательное тело, замерзающее под припорошенной елью. — О чем вы? — И когда веки поднимаются, а взгляд сбрасывает пьяную дымку, Чонгук видит это сияние и дивится, распахивая губы, — что за колдовство такое чудное? — Слияние душ. Всегда был уверен, что это подлинная правда. Говорят, что есть души, которые находятся в нашем мире издавна, и таких всего лишь две, — пока пепельный лис ведает о легенде, его горячие ладони не упускают подвернувшегося мига, чтобы дотронуться до обнаженной кожи на ребрах и плавно двинуться вниз, — на самом деле, это осколки одной. Она была слишком могущественна, владела земными стихиями, ее боялись, и людской народ сплотился, порешав отправить душу на тот свет. Ночью селяне ворвались в дом и вонзили кинжал ей в сердце, — когда мальчишка напрягся, Тэхен мазнул самым кончиком носа по загривку и мягко сжал в руках его талию, — но они не ведали, что душа эта погибнуть не может. Тогда пришлось ей обратиться к своему дару, обмолвиться с природой о просьбе запрятать себя, расколотую на куски, в надежде обретения покоя и мира. Тогда части были запечатаны в лисиц, которые могли творить настоящие чудеса: воплощаться в человека, разговаривать с лесом, править огнем и ветром, дождем и солнцем. Но души эти счастья не познают до тех пор, пока друг друга не найдут и не примут все дарованное таковым, как оно есть. А ежели сыщут своего близнеца, то диво свершится и мир их станет другим. — Я думал, мы прокляты. Просто недостойны жизни на этой земле и рождены были не по воле владыки божьего, — Чонгук совсем аккуратно разворачивается в крепких объятиях, решаясь дотронуться в ответ — коснуться пальцами плечей, укрывающих от пустоты комнаты. Он очень удивлен услышанным, ведь даже прадедушка никогда не вещал о таких легендах. Он и подумать не мог, что у его души, которую считали изваянием самого Сатаны, такая трагичная история. — Это не проклятие, каштанка, — чего же стоит лисенку не рухнуть на дрожащих ногах, когда жар большой ладони оставляет ожог на нежной, словно листва липы, щеке, — это дар. Все же оставаться непоколебимым просто нет мочи. Мальчишка сам срывается с последних оков, сдерживающих желтоглазого зверя, и открытым телом прижимается к Тэхену, не брезгуя ощутить колкость льняного одеяния. Им обоим чуждо переживать в своем сердце и пламя, и снег одновременно, но прекращать сие чудо никто не решается, даже если оно приведет к разрушению и очередному смертоносному пожару, мешающему в себе не только безразличный белый, но и наполненный страстью янтарь. Чонгук позволяет рубахе соскользнуть со своих острокрылых, маленьких плеч прямо к босым ступням, открывая и нетронутые порочностью бедра. Он не страшится быть уязвимым перед Тэхеном. Рядом с ним. Его не пугают и не приводят в ужас желания, навещающие чистую, исколотую лишь одной людской ненавистью душу. Лис только им навстречу отважно шагает, вверяя свою хрупкую фарфоровую фигуру снежному зверю. Смелость его рождена неведомым огнем внутри, подначивающим запрокидывать голову и шею для трепетных поцелуев открывать. У мужчины уста дивно мягкие, ласково кожу бледную облюбовывают, как ласково освещают звезды ночь, даруя ей свой млечный блеск. Он старается дарить накопленное с годами рвение заботиться и оберегать нерасторопно, без всякой спешки, чтобы не спугнуть лисенка, свою каштанку, которую так долго искал. А она сама ему под ноги угодила, переступив границы сумрачного леса в желании спастись от жестоких людей. А Чонгук принимает все без остатка, дает столько же в ответ, даже больше, сжимая ладонями бесцветный лен и стягивая его с пышущего хвоей тела. Налюбоваться никак не может, заколдованный нечеловеческой красотой, но душой, что человечнее всех, кто поселился в деревушке за лесом, он отрывает Тэхена от сотворения откровенного искусства у ключиц-перьев, чтобы лишь коснуться его бархатных губ, убедиться, взаправду ли они столь шелковы, словно первые солнечные лучи на рассвете или же лисенок под ворожбой, видит желанный мираж. А они еще мягче, чем было в думах нерадивых. И пол вдруг под ногами заскользил, но мужчина упасть каштанке не позволит никак — уверенно подхватит на руки и, не прекращая целовать, отнесет в покои, где на исписанных золотом по багровому простынях заставит мальчишку тягостно вздыхать от порочных укусов на бедрах, от губ, что насытиться кожей, сотканных из лепестков полевых цветов, не могут, от пальцев, так по-свойски стискивающих талию до слабых отметин, от толчков — медлительных, но крепких, и быстрых, но осторожных. Стон за стоном роняют зацелованные уста рыжего лисенка, голову теряющего из раза в раз, когда все нутро содрогается от чрезмерного счастья и сладости познать каково быть желанным и нужным. От благословения быть развращенным Тэхеном и успокаиваемым им же, от хриплого шепота на пушистые уши, от клыков, помечающих каждый кусочек души, до которого только могут дотянуться. Очи обоих залиты ярким солнцем, как залита светом их шерсть, и они насыщаются гибелью одиночества вместе, пока птицы не защебечут за ставнями и пока буря не стихнет по велению Тэхена, вора людских жизней, который смог позариться на жизнь Чонгука и поклялся извечным зимним льдам его хранить, как хранила все это время природа их души, сберегая друг для друга. Чонгук же к костру обратился, поверить в вечную сохранность пепельного лиса не смог — нарекал пламя сжечь его до тла, если только серебряный волос сорвется с макушки. Они вовсе не ведают, что такое любовь, и что ей они поражены до конца своих бесконечных дней. Тэхен научен только зелья запечатывать в склянки да деревья заговаривать вместе с небом. Чонгук тоже учиться благодаря своему близнецу по душе, может огонь в руках собственных держать и не бояться обжечься, цветы дивные под карнизом заставляет распускаться, а птиц — петь еще громче. Им вовсе не нужно читать сказки, чтобы создавать их в своем отрешенном от народа уголке. И ведать о любви тоже не нужно, чтобы просто обвязать запястья алой веревкой и подле быть рядом, примерно, вечность.