---
— Сегодня мы начинаем слушания по делу Дилана Клиболда…
Прокурор, мужчина средних лет с прямой осанкой и холодной уверенностью в голосе, поднялся со своего места. Он поправил манжеты, сделал шаг вперёд и обратился к суду. Его голос прозвучал чётко, без малейшей дрожи — выверенный, как клинок, наточенный на сострадании и правде.
— Ваша честь. Уважаемые присяжные.
Он сделал паузу, позволяя тишине впитаться в каждое слово.
— Сегодня вы услышите доказательства, которые расскажут вам о том, что произошло в тот страшный день в школе Колумбайн. Это будет история боли. История преднамеренного, хладнокровного насилия. История, в которой погибли невинные дети, учителя, сотрудники школы. История, в которой была попытка не просто убить — а уничтожить всё, что символизировало жизнь, дружбу, доверие и безопасность.
Он повернулся к Дилану, словно бросая вызов его молчанию.
— Подсудимый, Дилан Беннет Клиболд, вместе с другим учеником, вошли в школу не как потерянные подростки. Не как жертвы. Они вошли туда как хищники. Вооружённые, целеустремлённые, готовые оставить за собой только смерть.
— Мы представим суду не мнения. Не слухи. А факты. Неоспоримые, подтверждённые расследованием.
Прокурор сделал шаг к столу с уликами, положил на него папку и указал на неё:
— Прежде всего — видеозаписи. Камеры столовой, установленные в школе, зафиксировали каждый шаг подсудимого и его сообщника в последние минуты перед началом стрельбы. Вы увидите, как они входят в здание. Как они проверяют установленные самодельные взрывные устройства. Как они переглядываются перед тем, как начать бойню.
Он вынул один из отпечатанных кадров и показал его суду.
— Вот они. В столовой. С оружием. Без масок. Без колебаний.
— Второе — показания выживших. Те, кто пережил этот ад. Дети, подростки, учителя. Те, кто прятался под партами. Кто слышал выстрелы, кто видел смерть товарищей. Они расскажут, что видели. Кто нажимал на курок. Кто смеялся. Кто добивал лежащих. Их голоса прозвучат здесь, и они будут говорить правду.
— Третье — семьи погибших. Родители, которые отправили детей в школу и больше никогда их не увидели. Их слёзы, их горе, их непоправимая утрата — всё это будет представлено суду не как эмоция, а как последствие преступления.
Он поднял ещё одну папку — на ней был красный стикер: ДНЕВНИК D.K.
— Четвёртое — дневник подсудимого. Написанный им собственноручно. Не за одну ночь. Не в порыве. А последовательно, месяц за месяцем. В нём — его мысли. Его ненависть. Его мечты о массовом убийстве. Его расчёты. Его презрение к себе и жизни. Он писал это сам. Никто не заставлял. Это — голос, который мы обязаны услышать.
Прокурор положил папку на стол, как последнюю тяжёлую плиту в фундамент обвинения.
— И, наконец, следственные данные. Отчёты криминалистов. Баллистика. Отпечатки. Записи с жёстких дисков. Чертежи взрывных устройств, найденные в его комнате. Доказательства, что он знал, что делал. Хотел это сделать. И совершил это.
Он вернулся на своё место и произнёс:
— Уважаемый суд, в ходе этого процесса мы докажем, что подсудимый осознанно, с полной преднамеренностью, стал соавтором одной из самых страшных трагедий в истории страны. Мы не просим у вас сочувствия. Мы просим справедливости. Для тех, кого больше нет. И для тех, кто каждый день просыпается с их отсутствием.
Наступила тишина. Тяжёлая, будто воздух в зале стал гуще. Все взгляды обратились к Дилану — но он не поднял глаз.
Адвокат Дилана встал, его лицо не выражало особых эмоций, хотя его голос был холодным и ровным, словно он пытался казаться уверенным в своей правоте. Он знал, что судя по всем представленным доказательствам, дело почти проиграно, но это было его работой — оспаривать всё, что можно. Это был его способ выполнить долг, а не защитить своего клиента. Он не был здесь, чтобы оправдать Дилана, он был здесь, чтобы минимизировать ущерб.
— Ваша честь, — начал он, поднимая руки в жесте, который был почти театральным. — Мы понимаем тяжесть обвинений и признания потерпевших, но давайте не будем забывать, что даже в таком трагическом контексте важно оставаться объективными.
Он указал на видеоматериалы, которые только что были показаны в зале суда.
— В данном случае, мы не можем исключать вероятность того, что видео было отредактировано или вырвано из контекста. Хотя мы видим, как Дилан и его соучастник входят в столовую, никто не может точно сказать, что происходило до этого момента. Мы не видим подробностей того, что произошло в их головах. Возможно, это не был просто акт насилия, а трагическая ошибка, спровоцированная другими факторами, — сказал он, делая паузу. — В конечном счёте, никто не может знать, что они испытывали в тот момент, не находясь на их месте.
Он попытался выразить сомнение в достоверности материалов, но это казалось чистой формальностью.
— Мы также оспариваем показания выживших. Да, это — ужасные воспоминания, и никто не ставит под сомнение боль и утрату, которые они пережили, но давайте помнить, что воспоминания о таких событиях могут быть искажены. Паника, шок, боль — всё это может повлиять на восприятие. Некоторые из свидетелей могли просто не помнить всех деталей или же интерпретировать их неверно, — продолжил адвокат. — Мы утверждаем, что они, возможно, не могли чётко различить, кто был непосредственным исполнителем актов насилия.
Дилан сидел, совершенно безразлично слушая своего адвоката. Он знал, что все эти попытки — лишь последняя попытка затянуть процесс, вырвать хоть какой-то шанс, но он не чувствовал ничего, что могло бы его утешить или оправдать. Он уже понял, что в конце концов всё сведётся к одному — его жизнь будет разрушена, и этот суд был лишь формальностью.
Адвокат продолжал оспаривать улики. Он упомянул дневник Дилана Клиболда, пытаясь выставить его как нечто несущественное. Он утверждал, что дневник был не более чем личным переживанием молодого человека, который в момент написания мог быть в состоянии депрессии или под влиянием других факторов, и что ничего из написанного не должно быть рассмотрено как подтверждение преднамеренного убийства.
— Дневник — это не доказательство того, что мой клиент планировал убийства, — сказал он. — Это скорее попытка выражения личных переживаний, возможно, даже не имеющих отношения к реальности. Применение его как доказательства преднамеренных преступных намерений является поспешным и несправедливым.
Наконец, адвокат обратился к следственным данным — фотографиям, отпечаткам пальцев, оружию. Он не мог оспорить их напрямую, так как все эти улики были неопровержимыми, но он попытался поставить под сомнение методы, использованные при сборе доказательств.
— Мы также хотели бы подчеркнуть, что, несмотря на наличие отпечатков пальцев, у нас нет прямых доказательств того, что именно мой клиент использовал оружие, которое было найдено на месте преступления, — сказал он с утомлённым взглядом. — Это важно, потому что это не даёт нам полной картины. Мы не можем просто опираться на гипотезы и предположения.
Процесс тянулся. Адвокат Дилана, как и ожидалось, пытался смягчить все обвинения, но все его усилия воспринимались как пустая трата времени, которая лишь затягивает неизбежное.
Адвокат, завершив свою очередную попытку оправдать своего клиента, слабо вздохнул и сел на своё место. Он взглянул на Дилана, как бы ожидая от него хотя бы какое-то подтверждение или поддержку, но Дилан лишь остался неподвижным.
В зале суда стало ощутимо тише.
Судья стучит молоточком, взгляд его холоден, сосредоточен. Он обводит взглядом зал, задерживаясь на Дилане.
— Суд выслушал доводы обвинения и показания свидетелей, — произносит он. — Учитывая предоставленные материалы, в том числе видеозаписи, свидетельства пострадавших, а также признание в дневнике подсудимого, суд постановляет: имеются достаточные основания для начала основного судебного разбирательства.
Он делает паузу.
— Подсудимый Дилан Беннет Клиболд будет предан суду по следующим обвинениям:
*Множественные случаи убийства первой степени.
*Покушения на убийство.
*Организация и участие в террористическом акте.
*Незаконное использование, хранение и производство взрывчатых веществ.
*Нападение при отягчающих обстоятельствах с применением оружия.
Судья снова стучит молотком.
— Основной процесс начнётся в назначенный день. Заседание закрыто.
В зале слышен гул голосов. Кто-то выдыхает, кто-то сдерживает слёзы. Несколько матерей смотрят на Дилана с такой тишиной и ненавистью, что даже у охранников, стоящих по бокам, напрягаются спины.
Дилан не поднимает головы.
Один из охранников кладёт руку ему на плечо, осторожно, почти по-человечески, и тихо говорит:
— Пора.
Он встаёт. На выходе оборачивается — мимолётно, быстро. Взгляд встречается с глазами одной из матерей. Она ничего не говорит. Только смотрит. Без пощады. Без слов.
А в коридоре, на пути обратно в палату, всё кажется нереальным.
Он не замечает, как возвращается в одиночную. Как гремит дверь. Как его оставляют в тишине.
И только когда всё стихает — он снова слышит шаги.
Шаги по школьному коридору.
Крики.
Хлопки.
Собственный голос.
Смех Эрика.
Крики.
Звук дробовика.
Он садится на койку. Прислоняется к стене.
Закрывает глаза.
***
Через несколько дней, после очередного медицинского обследования, комиссия врачей выносит заключение:
"Состояние пациента Дилана Беннета Клиболда стабилизировано. Наблюдаются явные признаки восстановления после комы, вегетативных отклонений не выявлено. Психиатрическая динамика остаётся в пределах нормы. В настоящий момент необходимости в дальнейшем пребывании в медицинском учреждении нет."
Документ сухой, официальный. Подписи нескольких специалистов. В углу — печать клиники.
Утром следующего дня охранники появляются в палате без предупреждения. Один держит в руках пластиковую коробку — внутри аккуратно сложены вещи Дилана: серые тюремные штаны, майка, нательное бельё, ботинки без шнурков.
— Вставай. Перевод, — коротко бросает один из них.
Второй уже протягивает наручники.
Дилан молча смотрит на белые стены палаты, в которой провёл последние недели. Шорох простыней, лёгкий запах антисептика, гулкие шаги медсестры за стеклянной дверью — всё это становится прошлым.
Он одевается под наблюдением. Не сопротивляется. Не задаёт вопросов. Он знал, что этот момент наступит. Было даже странно, что его держали так долго
Медсестра изредка поглядывает на него через стекло. Та самая, что молча меняла повязки и приносила таблетки. Иногда, казалось, ей было его немного жаль. Сейчас — ни одного взгляда. Только спина, удаляющаяся по коридору.
Переезд занимает меньше часа. Тюремная машина гремит, едет рывками.
За маленьким зарешечённым окном — деревья, ограды, дорога, которую он не видел с момента ареста.
Дилан сидит с опущенной головой. Пальцы сцеплены. На лице — безразличие. Но внутри глухо отдаётся мысль:
Это уже по-настоящему. Это — тюрьма.
Приёмный блок. Металлический сканер. Документы. Подписи. Фото. Обработка. Процедура бесконечна. Охранники не говорят ни слова лишнего.
В конце — дверь со скрипом. Камера одиночного содержания. — Добро пожаловать, — произносит кто-то со смешком.
Дилан делает шаг внутрь. Камера — серая, холодная, пахнет пылью и старым матрасом. Узкое окно под потолком. Унитаз. Маленький стол.
Дверь захлопывается. Замок щёлкает.
Он остаётся один.
Теперь — по-настоящему один.
***
Тюрьма выделила отдельную, нейтральную комнату — без решёток, но под видеонаблюдением и с охраной за дверью. Серые стены, квадратный стол, два жёстких стула, стакан воды. Ни одного окна. Только лампа под потолком — холодный свет и тишина.
Адвокат вошёл первым, с папкой под мышкой и усталым лицом. Его движения были аккуратны, будто он опасался потревожить хрупкий порядок, установленный вокруг клиента.
Дилан зашёл спустя минуту, в сопровождении охраны. Он был в той же тюремной одежде, что и последние недели — оверсайз рубашка, штаны с номером, лёгкая небритость. Выглядел моложе своих лет, особенно на фоне всего, что было за его плечами.
Они остались одни. Дверь за охраной захлопнулась с глухим щелчком.
Адвокат жестом указал на стул:
— Садись. Нам нужно серьёзно поговорить. И в этот раз — без отвлечений.
Дилан молча сел, не глядя в глаза.
Пауза.
Несколько секунд адвокат просто смотрел на него — словно пытаясь понять, насколько Дилан сегодня готов к откровенности.
— Нам дали эту комнату, потому что я попросил, — начал он. — Мне нужно, чтобы ты наконец перестал играть в мученика.
Ты — обвиняемый по делу, которое войдёт в историю. Если ты будешь молчать, как ты это делал раньше, ты не оставишь себе ничего. Ни даже попытки искупить. А если скажешь то, что важно — у тебя хотя бы будет шанс.
Ты должен объяснить, как это всё началось. Почему. Какое место в этом всём занимал Эрик Харрис. И — чего хотел ты.
— А если я не знаю, чего хотел? — Тихо произнес Дилан.
— Если всё это просто случилось. Как будто изнутри вылилось…
— Тогда скажи это.
Адвокат замолчал. На секунду, затем продолжил:
— Но скажи это так, чтобы присяжные увидели: ты был не лидером.
— Ты не был тем, кто создавал этот план.
— Ты был… подростком, который зашёл слишком далеко, не зная, как выбраться. Эрик тянул нити. Он был тем, кто вёл.
— Он угрожал. Давил. И ты боялся потерять его — или себя.
— Я не боялся его.
— Тогда придумай, чего ты боялся. — Голос адвоката звучал строго. — Потому что если ты сам не покажешь присяжным, что ты не монстр — они сами решат, кто ты.
Тишина.
Только гул вентиляции в потолке. Дилан смотрит в стол, потом медленно поднимает голову.
— Ладно. Я скажу.
— Я расскажу, как это было. Как он заводился, как мечтал «о дне славы».
— Как я… сначала смеялся, а потом уже не знал, как остановиться.
— Как мне казалось, что он единственный, кто меня понимает.
— А потом я понял — что он просто использует мою тень для своей ярости.
— Вот. Именно это тебе и надо сказать. - Ответил адвокат Дилана, а затем продолжил:
— Только спокойно. Без оправданий. Просто факты — и твоя правда.
Мужчина открывает папку, достаёт блокнот и ручку, кладёт перед Диланом.
— Пиши. Всё, что вспомнишь. Эмоции, разговоры, мысли, которые были тогда. Это поможет.
— Потом — обсудим, как это будет выглядеть на суде.
Дилан берёт ручку. Сначала неуверенно. Потом — твёрже. Он наклоняется и начинает писать. Слово за словом. Мысль за мыслью. Что-то дрожит в его почерке. Что-то хрустит в его сердце.
За дверью кто-то проходит мимо. Внутри — всё тише. Только царапанье ручки по бумаге. Первый раз за долгое время — не из дневника, не из плана. А как будто — исповедь.
Рука остановилась. Он уставился в буквы, но видел сквозь них. Видел весну девяносто девятого. Видел его.
***
Пыльный свет вечернего солнца резал горизонт. Я сидел на пассажирском сиденье старой машины, облупленной и уставшей, как будто сама она не выдержала веса времени. Салон пропах кофе, потом, сандаловым дезодорантом и каким-то подростковым электричеством, как перед бурей. Всё внутри дрожало — не от страха, нет. От приближения чего-то, что уже не остановить.
Эрик щёлкал пальцами по рулю, будто это была его барабанная установка, его личная сцена. Из динамиков гремел Rammstein — его выбор, как всегда. Он говорил быстро, громко, с напором. Его глаза светились — нет, горели. Он смеялся. У него был план. У всех остальных — даже не было шанса.
— Они думают, что это навсегда, — произнёс он, усмехнувшись. — Эти дни, эта форма, звонки. Всё это — пыль. А мы? Мы покажем, насколько всё хрупко. Насколько у них нет контроля.
Я слушал.
Держал в руках тетрадь, на коленях — бутылку Dr.Pepper, почти пустую. Пальцы дрожали. В висках стучало. Не страх — предчувствие. Безысходность.
— А если мы просто исчезнем? — тихо спросил я, сам не зная, что именно имел в виду.
Он повернул ко мне голову, и его взгляд был режущим, как нож.
— Нет. Мы не исчезнем. Мы ударим. Так, чтобы никто не смог забыть.
Он говорил о славе, как о любви. О насилии — как о поэзии.
Я смотрел на него — и чувствовал, как в груди что-то рвётся.
Потому что я знал: всё. Обратной дороги нет. Всё давно решено.
Не потому что я этого хотел. А потому что мне не из чего было выбирать.
И да — я жалел.
Где-то глубоко. Глухо.
Но не мог сказать. Потому что рядом сидел Эрик.
А Эрик не жалел.
***
Ручка стукнула о стол. Дилан выдохнул, будто только что вернулся с глубины. Его глаза были пусты. Медленно он дописал последнюю строку на странице:
"Он говорил: ударим, чтобы нас не забыли. А я просто хотел перестать быть."
— Вспоминал?
— Каждый день. Он всё ещё там. В моей голове. Кричит громче, чем кто угодно.
Тишина нависла, как каменное покрывало. Комната была маленькой. Но сейчас она казалась гулкой и бесконечной.
***
Сначала — тишина. Неестественная, мёртвая. Она звенела, как напряжённая струна, словно мир затаил дыхание.
Я иду по школьному коридору. Плитка под ногами — знакомая. Свет тусклый, зеленоватый, как в старых камерах видеонаблюдения. Пустота вокруг кажется нереальной. Всё здесь — как застывшая запись, запущенная по кругу.
Он идёт. Шаги эхом отдаются в пустоте.
За углом — он.
Эрик.
Стоит, как будто ждал.
На нём — та же белая футболка с надписью, армейские штаны, сапоги.
Он улыбается.
Губы двигаются, но слов не слышно.
Лишь сухой скрип — будто прокручивается старая кассета.
— Мы сделали это, ВоДка.
Звук вернулся резко, как удар — хриплый, резкий, искажённый, как из рации, настроенной на мёртвую частоту.
Эрик смеётся. Тихо. Заразительно.
А потом — всё темнеет. Свет мигнул, и вокруг — уже не школа. Уже не коридор.
Это столовая.
Те самые пластиковые столы. Поднос на полу. Красное пятно — не кетчуп. В углу, за колонной, кто-то стонет. Кто-то шепчет: "Пожалуйста..."
Я смотрю на руки. Они дрожат. Они в крови.
Эрик стоит рядом. Но теперь не улыбается.
Лицо каменное. В глазах — не привычная ярость, а холодная ясность. Без эмоций. Как будто он что-то вымеряет, взвешивает.
Тишина больше не звенит — она давит, как потолок, готовый обрушиться.
Он говорит медленно, с нажимом:
— Ты всё врёшь сам себе. Думаешь, если я мёртв, всё на меня спихнёшь?
Пауза. Он делает шаг ближе.
— Ты же помнишь. Идея — была твоя.
Моё сердце глухо ударяет. Я не могу двинуться. Не могу дышать.
— Тебе было больно. Ты гнил изнутри. Ты ненавидел их всех. Я просто дал тебе оружие.
Я мотаю головой. Хочется сказать: нет, это неправда, не так, это было по-другому.
Но Эрик не отступает:
— Я писал — да. Много.
— Но ты? Ты молчал. Ты копил. Ты врал себе, будто хочешь умереть, но на самом деле — ты хотел, чтобы они почувствовали, каково это.
Он вытаскивает мой дневник.
Открывает. Страницы жёлтые, покрыты знакомым почерком. Но слова — чужие.
«Я – Бог. Зомби заплатят за свое высокомерие, ненависть, страх и сомнения.»
«Я ненавижу этот бездумный застой. Я застрял в человечности. Может быть, если совершу NBK с Эриком – смогу обрести свободу. Ненавижу.»
«Маленькие зомбированные педики осознают свои ошибки и будут вечно страдать и скорбеть.»
Эрик читает это вслух.
— Ты писал это. Не я. Не прячься, Дилан. Мы оба вели. Мы оба хотели. Мы оба шли туда, зная, что вернуться некуда.
Он захлопывает дневник с резким хлопком — как выстрел.
— Так что, будешь солдатом, что валит всё на командира? Слабаком? Лжецом?
Эрик приближается вплотную. Его голос — ледяной:
— Скажи им.
— Скажи правду.
—Или я буду приходить каждую ночь.
— До конца твоей жизни.
Я хочу закричать. Хочу исчезнуть. Хочу проснуться.
Но не могу.
***
Он вырывается из сна, как из чёрной воды.
Сидит на койке, сгорбившись. Грудь вздымается. Пот заливает глаза.
В камере — тишина.
За решёткой серое утро. Пахнет металлом и дезинфекцией.
Но ощущение Эрика — не уходит.
Будто он всё ещё где-то рядом.
Будто говорит:
«Я — часть тебя.»
Пока нет отзывов.