Свеча горела на столе, свеча горела

      Стук лакированных туфель по ступенькам эхом отдается от ободранных стен старого подъезда. Обшарпанно и грязно, покрытый пылью кафельный пол — в плевках и сигаретных окурках, Жан морщится, пытаясь не запачкать новые туфли. Спальный район, тихо, небезопасно — единственные мысли, которые преследуют Жана каждый раз, когда он здесь появляется. А появляется он здесь часто — но отчаянно пытается держать это в секрете. От лишних глаз и ушей, от ненужных рук и комментариев.         Однако это место — все же гораздо более безопасное (для них с Кевином, конечно), чем улица Горького, на которой располагается квартира Жана. Квартира, великодушно выделенная ему правительством, квартира, в которой он проводит свои худшие вечера и ночи в одиночестве. Квартира — просторная, дорого обставленная, теплая, но в то же время — такая холодная и пустая.        Без Кевина.        Здесь, в спальном районе на улице Правды, они рядом. И могут бы просто быть, не делать ничего и ничего не говорить, просто часами сидеть у распахнутого окна, курить, стряхивая пепел, и время от времени урывать поцелуи в уголок губ. Скомканные и стеснительные поцелуи. Уши Жана вспыхивают от воспоминаний.        Он касается пальцами перил. Бордовая краска облупилась, на ладони остаётся несколько мелких кусочков — Жан отряхивает руки, досадуя на себя.        Взбегает последний пролет, перескакивая через ступеньку. Пальцы замирают над кнопкой звонка.        У Жана есть ключ. «На всякий случай», — так сказал Кевин, отдавая ему дубликат. На всякий случай, — пронеслось в голове Жана, когда он представил Кевина, которого наклоняют, прижимая грудью к столу, Кевина, которому за спину выкручивают руки, застегивая на запястьях наручники.        У Жана есть ключ, потому что у Кевина живет кошка, и потому что Кевин — писатель. Он чудом избежал расстрела за свои стихи в далеком — теперь уже — тридцать восьмом, запил и бросил писать, а потом — круговорот жизни, война, Жан. И теперь Кевин почти не пьет и снова пишет. Прозу — то, о чем мечтал так давно. Кевин снова пишет благодаря Жану, Кевин снова наотрез отказывается публиковаться, потому что одну из газет с его рассказом уже однажды сняли с продажи, а теперь он — вечно под прицелом. За каждую похвалу в свою сторону он получает вдобавок ещё и косой взгляд нескольких пар глаз.        У Жана есть ключ от квартиры Кевина, но он боится дня, когда ему придётся им воспользоваться.        Жан стучит в дверь мягко, трижды, с определенным интервалом.        Кевин попросил его об этом несколько месяцев назад: признался, что каждый раз сердце пропускает удар, когда кто-то стучится в дверь. Жану стало нехорошо.        Он проскальзывает в квартиру уже через несколько секунд, дверь за ним захлопывается, щелчок замка, и вот — Кевин. Перед ним. Робкая улыбка, растрепанные волосы, халат. Жан надеется, что под ним ничего нет. Надеется, Кевин его ждал.        — Здравствуй, — выдает Кевин неловко, тянется, обнимает за шею, выдохом обжигает холодную кожу. Жан целует его в висок. От Кевина веет теплом, в квартирке пахнет чем-то сладким.        Они не виделись всего пару дней, а у него уже ломка, как будто он сидит на героине. Отстранившись, Жан смотрит на него долгие пару секунд — с трепетом и нежностью, которые они могут себе позволить только здесь, — а после, скинув туфли, наконец притягивает Кевина в свои объятия.        Это — вместо приветствия и прочих формальностей. Просто крепкие объятия, запах Кевина в носу — его одеколон и просто его запах, который он отличил бы с закрытыми глазами, настолько он въелся под кожу за последние пару месяцев.        Жан подавляет судорожный вздох, дрожь проходит по телу волной, пока он крепче сжимает пальцы на предплечье Кевина, а следом отстраняется. Ладонь Кевина заботливо ложится на его поясницу, в его взгляде — улыбка и вся любовь, которая может быть сконцентрирована в одном человеке. Жан смущенно улыбается в ответ, кидает быстрый взгляд на его губы, но после смотрит под ноги.        Кевин тянется к нему первым, замирая на пару секунд, прежде чем быстро коснуться уголка его губ своими теплыми губами. Трепет пробегает у Жана вдоль позвоночника, пока ресницы дрожат, а глаза никак не могут распахнуться.        — Ты голоден? — спрашивает вдруг Кевин, и Жан наконец смотрит на него.        Это вопрос — просто из вежливости и заботы, потому что пару минут спустя они уже сидят в спальне Кевина на его узкой кровати, и окно распахнуто, впуская в комнату ледяной ноябрьский воздух. Пиджак Жана лежит чуть поодаль, верхние пуговицы рубашки расстегнуты, брюки слегка задрались, а он сидит, облокотившись на стену, и курит, глотая дым, чтобы в комнате было чем дышать. Кевин сидит рядом, подтянув колено к груди, сигарета тлеет в пальцах, потому что он слушает Жана так внимательно, что забывает.        — Так и сказал: этот педик снова получил повышение, — Жан закатывает глаза, выпуская струйку сигаретного дыма сквозь зубы. — Я, конечно, привык. Думаю, уже давно. Да и тем более, не в лицо ведь он мне это сказал, как-никак, это я сам их диалог подслушал. Но какое дело этому, черт бы его побрал, Мелиоранскому…       — Жан, — Кевин обеспокоенно сводит брови к переносице. — Они мудаки все просто, вот и всё. Как и остальные, кто на это правительство… Извини, — он тут же кидает взгляд на Жана, а после делает затяжку. — Ты — единственное исключение.        — Ну, спасибо, что ли, — усмехается Жан. — Но я не могу не согласиться. Мудаки те ещё. Ублюдки. Особенно то, как они с тобой себя ведут.        — А, да пошли они к черту, — Кевин экзальтированно взмахивает рукой. — Обидно только, что публиковаться нормально не могу. Ну, ничего. Может, что и изменится.        Жан склоняет голову, смотрит на него с некоторой тоской. Потом манит его к себе движением пальцев.        Кевин двигается ближе, оказываясь напротив, Жан делает затяжку и целует Кевина, делясь с ним дымом. Они редко позволяют себе такие поцелуи, но от этого каждый раз внутри что-то вспыхивает и взлетает фениксом, потому что тоска друг по другу становится тем острее, чем реже у них есть возможность коснуться друг друга вот так.        Когда Кевину хочется чего-то большего, чем просто поцелуи, он не скажет об этом прямо: он просто начинает показывать это каждым своим действием. Вот и сейчас он мягко забирает из пальцев Жана сигарету, опуская её в пепельницу, что стоит на тумбочке у кровати, и там же оставляет тлеть свою собственную; его движения становятся более беспорядочными, волнение — в каждом взмахе руки, в каждом взгляде, и Жан осторожно перехватывает его запястья, сжимая его ладони в своих, заставляя Кевина наконец замереть и посмотреть на него.        Несколько секунд они молча смотрят друг другу в глаза.        Потом Кевин осторожно подается вперед, располагаясь на его бедрах, ткань дорогих брюк Жана натягивается. Жан целует его первым, хотя знает, что поцелуи — это просто деталь, дополнение, и потому целует неглубоко, но уделяет внимание прикосновениям.        И это всегда немного неловко, со смущенным смехом, улыбками, короткими поцелуями, в эти моменты воздух вокруг всегда пропитан возбуждением, будто наэлектризован, и эти моменты — порой то, ради чего Кевин вообще доживает день и начинает следующий.        И сегодня они тоже — тоже находят утешение в объятиях друг друга, добавляют красок в серые московские будни, помогают забыться, забыть о мире вне этой квартирки, о проблемах и невзгодах, и просто — любить.        Иногда Жану очень, очень больно оттого, что любить и показывать свою любовь он может только за дверьми квартиры и за закрытыми шторами.        Часом позднее они перемещаются на кухню, Кевин достаёт портвейн, пожимает плечами, мол — времена такие. Жан смеётся, но не отказывается: и правда — времена.        — Знаешь, я люблю эту квартиру, — признается Кевин, делая затяжку и стряхивая пепел с сигареты. — И то, чем занимаюсь, люблю очень. Стихи, тексты. Роман. Но… — он замолкает, формулируя мысль, и Жан терпеливо ждёт. — Но иногда мне больше всего хочется одного. Иногда больше всего я хочу узнать, каково это — чувствовать себя свободным. Во всём. В творчестве, в жизни, в… — он бросает взгляд на Жана, и у того в глазах загорается понимание, — …в любви.        — Знаю, — выдыхает Жан почти беззвучно. А потом — тянется через стол, чтобы просто поцеловать Кевина, и на языке — горечь сигарет, горечь портвейна и горечь тоски от невозможности изменить ситуацию. Они понимают друг друга без слов и лишних пояснений, и весь мир вокруг — вне этой квартиры — снова оказывается завешен пеленой, плотной пленкой, сквозь которую не может пробиться даже солнечный свет.        Жан уходит, как и обычно, нехотя, с сожалением и некоторой тревогой — вдруг они видятся в последний раз? Он чертов параноик, но они живут в страшное время. И Кевин в последние месяцы становится все менее осторожным, решается на протест, решается выступать против, — и Жан волнуется. Переживает. Чувствует себя беспомощным, не способным ничего сделать. Кажется, что все вокруг — против них двоих, и Жан правда ощущает это идиотское бессилие, когда обнимает Кевина на прощание — крепко, отчаянно, — и касается губами его щеки, вдыхая его запах и пытаясь задержать его в легких. 

***

      — Я написал стихотворение, — Кевин встречает его возле двери с кошкой на руках. Она послушно опускает голову ему на плечо и мурлычет так громко, что слышит даже Жан. Он закрывает за собой дверь, улыбается, тянется почесать кошку за ухом, а потом чмокает Кевина в щеку.        Он редко пишет стихи в последнее время — и Жан рад, когда Кевин возвращается к тому, в чем восхитительно хорош.        — Прочитаешь мне? — улыбка не сходит с его губ. Сегодня солнце светит с самого утра, Жан — в поразительно хорошем настроении, хотя он догадывается, что это может быть ненадолго.        Они устраиваются в спальне Кевина, кошка засыпает на его коленях, пока он роется в куче бумажек на столе, наконец вытаскивая блокнот и лихорадочно его листая. Загибает листы, находит нужный: размашистый почерк, карандаш, перечеркнутые линии. Кевин поднимает взгляд на Жана, и тот одобрительно кивает.        — Быть знаменитым некрасиво,        Не это поднимает ввысь,        Не надо заводить архива,       Над рукописями трястись.        Цель творчества — самоотдача,       А не шумиха, не успех.        Позорно, ничего не знача,       Быть притчей на устах у всех…       Он декламирует — отчетливо, звонко, голос становится глубже, Жан восхищается им — каждый раз. Вслушивается в текст: конечно, попытки убедить себя и утешить, попытки понять, что он может творить и по-прежнему скрываться. Может творить и надеяться, что однажды в будущем его тексты и стихотворения станут общественным достоянием, что их будут цитировать, ими будут вдохновляться.        Жану больно слышать его воодушевленный, бодрый голос и осознавать, что в ближайшие годы Кевину так и придётся жить в тени и скрываться. Если не случится чего похуже.        Кевин чуть сильнее сжимает тетрадь своими длинными пальцами, вскидывает голову, голос — уверенный и твердый. Строчки звучат даже вдохновляюще и так красиво.        — …должен ни единой долькой       Не отступаться от лица       Но быть живым, живым и только,       Живым и только до конца.       Кевин заканчивает и поднимает на Жана светящийся взгляд. Ждёт похвалы, одобрения — или критики. Кевин привык к любой реакции, хотя от Жана, конечно, хочется получать только хорошие слова. Жан хлопает, задумчиво кивая, смотрит на него в ответ.        — Очень, очень сильно, — говорит он тихо. — Кев, я… Это ведь ты про себя писал?       Кевин медленно закрывает тетрадь, пальцами ведёт по обложке, откладывает её на стол, снова начинает гладить кошку, которая сидит на его коленях. Смотрит в ответ на Жана: задумчиво и с серьезностью.        — Надеюсь, — говорит он наконец. — Мне бы очень хотелось думать так же. Но… — он резко встаёт, взяв кошку на руки, и идёт к двери — на ней висит пальто, в кармане которого он тут же ищет портсигар. — Но я, наверное, себя обманываю. Мне хочется быть знаменитым. Я знаю, что такой шанс у меня был, и я его упустил. Надо было писать что-то, что понравилось бы…       — Нет, — вдруг перебивает его Жан, поднимаясь на ноги. — Нет, Кевин, ты знаешь, что я в тебе люблю? То, что в тебе есть сила противостоять. Сила делать наперекор. Сила выражать в творчестве то, что рвется наружу, даже если ты знаешь, что никогда не сможешь опубликовать подобное.        — Спасибо, — отвечает Кевин, но в голосе слышится горечь. Кевин благодарен и рад, но он бы хотел иметь шанс начать заново — и иногда ему кажется, что он был бы согласен публиковать лишь то, что нравилось бы советскому правительству, а уже у себя дома писать все, что захочется. Просто чтобы не приходилось жить под вечным прицелом. Просто чтобы было немного чувства безопасности и определенности насчёт завтрашнего дня.        — Я буду рядом, — шепчет Жан, подходя ближе, опускает ладонь на поясницу Кевина. Тот смотрит на него в ответ, взгляд наконец теплеет благодарностью, он улыбается. И Жан счастлив, что он сейчас находится именно здесь и именно с этим человеком, — и он ни за что не променял бы это всё на что-то другое. 

***

      Проходит холодная зима, морозный январь и серый февраль, который Кевин и Жан проводят вдвоём почти каждый день: согреваются теплом друг друга. Они становятся менее осторожными, но Жан убеждает Кевина, что бояться нечего, что у людей сверху есть сейчас более важные проблемы, — и Кевин немного расслабляется.        Кевин продолжает писать. Время от времени вслух читает Жану новые главы, пока тот лежит с его кошкой на его кровати, глядя на Кевина с нежностью в глазах. Иногда — читает и стихотворения.        Одним поздним февральским вечером Жан забегает к нему в расстегнутом пальто, весь в снегу: только к вечеру нашлось время зайти, и он хочет остаться на ночь. Они нечасто себе такое позволяют, но иногда — да. И вот: Кевин дает Жану свою одежду, чтобы он снял эти неудобные брюки и рубашку, они сидят на кухне с одной тусклой лампочкой на потолке, и Кевин вдруг отходит в комнату, возвращаясь с тетрадью.         — Новая глава? — спрашивает Жан с улыбкой.        — Стихотворение, — смущенно отвечает Кевин. — Правда, оно немного… В общем, сам послушай.        Обычно Кевин декламирует четко, звонко, так, что пронизывает до глубины. Но сегодня что-то меняется. Сегодня он будто хочет сохранить это стихотворение только для них двоих, только для них двоих существует этот февральский вечер, эти чувственные строчки, которые льются со страниц, льются с губ Кевина, и только они двое знают, о чем речь.        Мело, мело по всей земле       Во все пределы       Свеча горела на столе,       Свеча горела.        На столе Кевина — нет свечи, но за окном метет снег, бьет в окна порывами ветра, у Жана волосы до сих пор влажные от растаявших снежинок. Жан слушает внимательно, как в последний раз.         Как летом роем мошкара       Летит на пламя,       Слетались хлопья со двора       К оконной раме.        Кевин, конечно, писал это в другой день, но февраль в эту зиму выдался поистине снежным, так что Жан медленно кивает.        Метель лепила на стекле       Кружки и стрелы.        Свеча горела на столе,       Свеча горела.        Голос Кевина — всё такой же тихий. Это стихотворение значит для него больше, чем остальные, это что-то более личное и интимное, это как признание, изложенное в рифму и иными словами. И Жан слушает, впитывает каждое слово, пытается запомнить, вырезать под кожей.        На озаренный потолок        Ложились тени,       Скрещенья рук, скрещенья ног,       Судьбы скрещенья.        Кевин останавливается — буквально на пару секунд, щеки вспыхивают румянцем, — но Жан замечает. И не может подавить улыбку, когда Кевин продолжает: едва заметная хрипотца в голосе, взволнованный блеск в глазах.        И падали два башмачка       Со стуком на пол.        И воск слезами с ночника       На платье капал.        И всё терялось в снежной мгле,       Седой и белой.        Свеча горела на столе,        Свеча горела.        Кевин переворачивает страницу, пальцы в свете лампы кажутся такими красивыми, что Жану хочется покрыть их поцелуями. Но он ждёт: Кевин переворачивает страницу, сглатывает, в глазах мелькает нечто похожее на тоску.        На свечку дуло из угла,       И жар соблазна       Вздымал, как ангел, два крыла       Крестообразно.        Жану очень нравится лейтмотив стихотворения: свеча на столе. Горящая свеча. Символ надежды — или потери, символ тайны, тусклое освещение и запах растаявшего воска. По рукам проходит сладкая дрожь.        Мело весь месяц в феврале,       И то и дело       Свеча горела на столе,       Свеча горела.        Выдержав паузу, Кевин кладет тетрадь на стол, складывает руки на груди и смотрит на Жана. Выжидающе. Смущенно. С кроткой улыбкой.        — Это… — тот даже не сразу может подобрать слова. — Великолепно. Очень красиво. Ты невероятно талантливый. Я сейчас просто… Не могу словами передать, что испытываю, но эта вещь вызвала очень много чувств. Не представляю, как ты это делаешь, — глаза Жана восхищенно блестят. Кевин со смущением улыбается, тянет руку к ладони Жана, сжимает, переплетает их пальцы.        — Спасибо, — отвечает тихо. — Я посвятил это стихотворение тебе.        Жан несколько секунд смотрит на него молча, чувствуя, как бешено колотится сердце в груди, а потом встаёт — и Кевин встаёт почти одновременно с ним. Жан замирает рядом, опускает ладонь на талию.        Кевин целует первым. И этот поцелуй полон внезапного отчаяния, внезапной нужды и надежды, и внутри Жана вновь поднимается волна непрошеной тревоги, отчего он целует лишь глубже, подталкивая Кевина к столу. Тот вдруг отстраняется, берет его за руку — в глазах мелькают огоньки, — а после тянет Жана за собой в сторону спальни. 

***

      Мартовский ветер задувает под пальто, но солнце, что постоянно висит на небе, уже немного греет, и Жан идет по улице, улыбаясь.        Потому что весна набирает обороты, потому что впереди — теплые ночи, когда можно будет сидеть у открытого окна или просто выходить на улицу вместе с Кевином, потому что всё, кажется, налаживается, потому что Кевин сейчас ждет его, а Жана ждет пара лучших часов за день.        Он взбегает по ступенькам. Проводит ладонью по перилам: ссыпается краска, но он лишь усмехается. Стук ботинок по лестнице отдается эхом от бледно-зеленых стен, Жан не может подавить улыбку, когда думает о том, как поцелует Кевина сейчас. Черт возьми, они не виделись всего два дня, а он уже так соскучился.        Он замирает возле двери, выдыхая, чтобы восстановить дыхание. Стучит трижды — и ждет.        Только за дверью не слышится ни звука.        Жан стучит снова, чуть громче: может, Кевин занят. Не услышал. Сидит, пишет что-нибудь, — хоть они и договорились, что Жан придет в четыре.        Он проверяет время. Стучит настойчивее. В груди завязывается узел нехорошей тревоги.        Ему просто кажется, так ведь? Кевин просто отошел. Отлучился. Не слышит. Кевин сейчас откроет дверь, извинится, что Жану пришлось ждать, пропустит внутрь, обнимет…       Из-за двери раздается жалобное мяуканье, и Жана, словно ледяным душем, окатывает дрожь вперемешку с паническим страхом.        Трясущейся рукой он нащупывает в портфеле ключ, сжимает его: он обжигает ладонь. Почти натурально, как пламя, как чувство вины, что сейчас разъедает грудную клетку ядом изнутри. Нет, нет, нет: у Жана есть ключ, но сегодня не тот день. Сегодня не тот день, когда ему придется открыть им дверь, когда придется проникнуть в опустевшую квартиру и предположить худшее. Жан отрицает, уговаривает себя, злится, что готов сдаться так просто, — а потом ощущает жжение в глазах, ком в горле.        Стучит еще раз. На всякий случай. В ответ — лишь кошка.        Жан открывает дверь.        — Вишенка, — мягко зовет он кошку, потому что она тут же бежит к нему, нюхает, узнает родной запах и трется об ноги. Жан закрывает за собой дверь и прикрывает глаза на пару секунд: может, Кевин сейчас выйдет из комнаты. Извинится. Жан скажет: «Господи, как же ты меня напугал, и как же я рад, что ты в порядке».        Жан обнимет его что есть силы и скажет: «Не делай так больше. Пожалуйста».        Но Вишенка мяукает снова, смотрит жалобно и напряженно. В коридоре не горит свет. Нигде — не горит. А кошка выглядит так, словно здесь был кто-то чужой и ее напугали.        Всё становится ясно уже в спальне: перевернутые вверх дном вещи, раскрытые ящики, одежда, кучей сваленная на кровати. Жан в два шага оказывается возле рабочего стола Кевина, открывает ящик, где лежала рукопись его книги — и не видит там ничего. Ничего, кроме комка бумаги и огрызка карандаша.        Первый инстинкт — просто сесть на пол и разрыдаться, но Жан судорожно вздыхает, пытаясь не паниковать, открывает другие ящики. Либо пусто, либо перерыто, — и Жану почти больно это видеть. Тревога набатом бьет в голове и груди, красной лампой, аварийным сигналом, но Жан игнорирует. Отказывается. Торгуется. Злится.        А потом рвано всхлипывает, когда находит на столе, уцелевшим под горой других вещей, лист со знакомым стихотворением.        Строчки смазаны, слово «свеча» в одной из строф превратилось в неразборчивое пятно, но Жана добивает не помятость листа и не отчаянность строчек, — Жана добивает надпись внизу, надпись, которую он точно не видел раньше, написанная наспех дрожащей рукой: он видит это по неровным линиям и отскочившему хвостику у буквы «я». Жан смотрит и не верит своим глазам, а пол стремительно уходит из под ног.        «Я люблю тебя. Надеюсь, это не конец»       Конец. Гулкое, страшное слово, глыбой висит над головой, требует выхода, перекрывает доступ к кислороду. Хуже слова «конец» только слово «поздно» — и Жан сейчас в позиции «поздно», Жан не успел, Жан опоздал, — и Кевина здесь уже нет.        Помутневшим взглядом он окидывает спальню: такая родная раньше, она кажется совсем чужой. Кровать. Широкий стол. Комод.        Перед глазами ярко мелькает картинка: Кевина хватают, скручивают руки за спиной, прижимают грудью к поверхности стола и спрашивают, где.       Жан не знает, что сказал Кевин, и сказал ли вообще. Хочется верить, что нет. Но, может, если да — то это ему как-то поможет.        Жан выходит на улицу через полчаса: покормив кошку и пообещав, что вернется. А еще — положив себе в портфель листок со стихотворением.        На лестничной клетке вдруг встречает соседку Кевина: наверное, следила. Она улыбается ему грустно и как-то странно и говорит:       — Сегодня утром забрали. Я видела.       Как будто Жану от этого станет легче. Как будто он перестанет винить себя в том, что ничего не предпринял, не предугадал, не предотвратил.        Небо на улице выглядит поблекшим, солнце светит — но уже совсем не греет. Порыв ветра пронизывает до костей, пока Жан поднимает взгляд в черно-белое небо.        Значит, на работе начнутся допросы. Значит, допрашивать будут Жана — видели его ведь с Кевином, наверняка видели. А при нынешней власти допросы — всё равно что в Гестапо. Жан вздыхает, горло сводит судорогой.        Лист стихотворения в портфеле обжигает, проникает в мысли едким дымом, мешает дышать. Так же, как мешает это ядовитое чувство вины, которое распространяется газом по всему телу. Жан прислоняется спиной к стене подъезда и прикрывает глаза, чувствуя, как тело дрожит от внезапного мартовского холода.        Жан давно не чувствовал себя таким опустошенным, — и он понимает, что сегодня, впервые за долгое время, в конце его тоннеля наглухо гаснет свет.