Гора идёт к Магомеду (и не только)

Пожалуй, так хорошо, как этой ночью, Денис не спит уже очень и очень давно. Точнее, в обозримом осознанном прошлом вообще не вспомнить, когда последний раз спалось настолько крепко, уютно, тепло и максимально спокойно, вот до такой степени, что почти нет сомнения в том, что он всю ночь улыбается во сне. Это тепло, это жарко, липко, влажно, но так невъебически охуенно, что не передать никакими словами. Черта с два он отпускает Магу в душ или отправляется туда сам. И вообще похуй, что на утро на животе и руках белесое засыхает мерзкой стягивающей кожу коркой — главное, что он… не один. Что рядом, под, над, вокруг, везде — чужие ноги, которые сплетаются с его собственными, позволяют оплести себя обезьянкой и оплетают так же в ответ, и в этом столько… долгожданной стабильности, что ли, что выпутываться из этого клубка равносильно самому смертельному греху, но… Но приходится. Как минимум потому, что всё настолько хорошо, что в неугомонной заднице неуёмно зудит желание порешать оставшуюся и очень немаленькую, точнее — максимально глобальную после непосредственно равновесия психики Маги проблему в лице Миры. И порешать ее хочется как можно скорее. В крайнем случае — отхватить еще раз по ебалу, но самое главное — поговорить и попытаться донести всё то, что узнал вчера от Халилова. Настолько скорее, что ради этого можно даже заставить себя всё-таки выпутаться из сонных конечностей, причем сделать это, даже не разбудив — после вчерашней эмоциональной перегрузки Мага спит как убитый, и, возможно, еще проспит добрых часов пять. Но на всякий случай на смятую подушку всё же ложится совершенно дурацкая записка, написанная маркером на вырванной из какой-то первой попавшейся книги страничке для заметок. «Пошел к Дормаму, если не уебёт — всё будет заебись». И сердечко. Идиотское, непристойно ванильное, в лучшем стиле Сигитова сердечко со смайликом в серединке. А самому — к себе в номер, ненадолго совсем — чисто переодеться так, чтобы не спалить раньше времени никаких следов бурной ночи, смыть всю холодную липкость и наконец поскрестись в одну конкретную комнату, убедившись заранее, что проснуться и завалиться в практис или на перекур его прямая цель еще не успела. Говорят, мозг стирает травматичные воспоминания из памяти, чтобы не доламывать психику окончательно. Наверное, именно поэтому Мира так плохо помнит… весь свой предыдущий месяц, кажется. Начиная с того самого вечера в Берлине, когда внутри ядом булькала и кипятилась ненависть, злость к Маге, к себе, ко всему на этом белом свете, к ситуации в первую очередь, и заканчивая ебучим Бали, который также плохо откладывается в памяти. Ну, приехали, что-то там поделали, потыкали кнопки, проебали, уехали на буткемп. Мира правда плохо помнит, что было в этот промежуток. Кажется, он был в Польше. Да, точно был, заезжал к себе и к родным в перерыве между турнирами. Кажется, он не ест тогда почти неделю, только спит, курит, играет в Доту, спит, курит, играет в Доту, спит, курит… Потом, вроде бы, остаётся там же, только у себя в квартире. Говорит всем, что уезжает, а сам запирается и не выходит, продолжая этот странный уклад жизни. Мира плохо помнит, но он никогда не забудет, насколько ебано ему было и есть сейчас. Такое — не забывают. Такое — жадное, плачущее лицо, полное отсутствие хоть какой-то вменяемости, только жадность, жадность и жадность — не забывают. Такое Мира даже не пытается забыть, потому что забыть Магу невозможно ни в какой из бесконечных вселенных. Мира закрывает глаза и видит перед собой Магу, который рыдает почти до рвоты, от боли, от стыда, от того, как его выламывает в этих чувствах, но продолжает насаживаться, продолжает просить, продолжает звать его, продолжает этот парад разврата и блядства. Мира залипает в главный экран после проёбанной катки и видит в отражении монитора собственное лицо, искажённое болью, которую причинил ему человек, который был родным, близким и любимым, но который в моменте был омерзительным, ровно такое же лицо, которое он видел в отражении окна тогда. Или омерзительным был он сам, когда пытался всеми способами причинить Маге такую же боль, которую испытал сам? Колпаков видит всё это, но так же видит себя. Себя самого, слышит свои мысли, которые копошатся в голове гулом бешеных собак, которые разрываются между двумя кусками мяса, пытаются урвать себе кусочек и того, и другого. Видит, как омерзение исчезает, остаётся там же, в этом несчастном номере. Его нет, сейчас — нет, только злость и что-то ноющее под рёбрами, что идентифицируется Мирой как боль. Ему, наверное, нужно переступить через это, через Магу, через их отношения, и пойти дальше, но проблема заключается в том, что Мира не может. Мира Магу любит. Вот такая простая истина, которая острым ножом врезается в сердце. И это Что больнее — пережить измену или знать, что не смотря на всё произошедшее, хочется быть рядом с человеком? Пережить измену или собственными руками человека разъебать, разломать до костей, не встретив с тех пор ни одного ненавидящего взгляда? Жалкий, испуганный, напряжённый, спрятанный — сколько угодно, но за всё это время Мира не разу не видит ненависти у Маги в глазах, хотя она там быть должна. Тогда, в Берлине, в кураже этих эмоций, захлёстывающих с головой, у Миры не было времени об этом подумать, но теперь этого времени завались — и Мира думает. Думает о том, что было бы, если бы Мага честно рассказал ему о произошедшем. Смогли бы они как-то мирно решить этот вопрос? Договорились бы о чём-то? Услышали бы друг друга? А перед сном Мира лежит и думает о том, как пусто без Маги на другой половине кровати, и от этих мыслей становится хуёво. Да, ему больно. Всё ещё больно, и будет ещё долго, наверняка. Но если боль продолжается долго — к ней привыкаешь. Учишься жить так, чтобы её было чуть меньше. Это как с долгим полётом, когда затекает всё тело, ты пытаешься сесть в то положение, в котором это будет чувствоваться меньше всего. И в моменте, когда боль становится меньше, приходят мысли о том, что Магу нужно рядом. Мире так хочется задать ему все эти вопросы — почему так? Ну почему ты сделал то, что сделал, мне больно, но вопреки всему хочется быть рядом с тобой? Почему ты изменил мне, ничего не сказал, съехав на дурачка, понадеявшись на то, что никто ничего не узнает, а мне хочется вернуть хоть что-то? Почему после того, что произошло, почти насилия, ты даже ничего не сказал, а принял это, как должное? Почему тебе хочется двоих и сразу, а мне настолько хочется быть вместе, что эта мысль о двоих уже не так пугает, въедается, словно раскрывается ебаное окно Овертона и теперь это где-то на задворках сознания уже даже не звучит дикостью? Мире так хочется задать эти вопросы, но он их никогда не задаст, не здесь, не в этой жизни. Сама мысль об этом вводит в ступор, как он это скажет после того, что сделал сам? Колпаков пытается смириться с этим, убедить себя хоть в чём-нибудь, убедить себя сделать хоть что-нибудь, но у него не получается. Он всего лишь человек. Человек, который умеет делать только одно — как-нибудь, криво и косо, держать всё под контролем. Справляться с собой тем или иным образом. Хотя бы заменять скулящее вшивой псиной под рёбрами «я хочу к нему» на «он всё равно мой». Ещё умеет притворяться. Запихивать все чувства и мысли глубоко в себя, прятать за сердцем, там, где был только один человек, и где теперь непривычно, неправильно пусто и никому ничего не видно, и планирует жить так дальше, пока не придумает хоть какой-то способ, как с этим смириться. И у него даже получается. Он не срывается на Магу, Маги не существует, есть только Коллапс, с которым Мира играет. Он, сцепив зубы, переговаривается с Дэном после игр на балконе, не смотрит на него, но переговаривается, потому что Слава со своей блядской камерой везде, а делать вид, что всё нормально — первостепенная задача. Но Дениса тоже не существует, существует Ларл, с которым Мира тоже играет. В этом конкретном мире для Колпакова существуют только игроки, не люди. Это, наверное, и есть одна из причин проигрыша. Сила Спиритов в их слаженности и умении договариваться между собой. И этой конкретной силы у них не оказывается, она испаряется. Её просто не существует, и не существует не только для Миры и Маги, её не существует и для Дэна с Магой, потому что как только падает трон, они втроём разбегаются по разным углам маленького практиса и продолжают делать вид, что так и должно быть, что так — нормально. Мира видит это, то, как Мага шарахается от Дениса, то, как Мага боится даже в Мирину сторону голову повернуть. Видит то, как Денис мнётся на одном месте, не зная, как подступиться. Мира видит это и надеется, что никому из присутствующих не видно его собственное смятение. Они все молчат, когда возвращаются на буткемп после проигрыша. До турнира в Рияде остаётся совсем немного, нет никакого резона разъезжаться по домам. И вообще им нужно тренироваться. Сделать уже хоть что-нибудь. Так говорит Дима перед посадкой на самолёт, так говорит Илья, глазами, когда они переглядываются между рядами в самолёте, так говорит Айрат, когда собирает их всех в практисе буткемпа в Сербии. Естественно, никто не имеет форму игровую. И Мира, в целом, даже не против. Его уклад жизни никак не меняется, он продолжает спать, курить и играть в Доту, просто теперь он чуть чаще надевает маску из вибраниума, чтобы продолжать скрывать свои переживания как можно дольше. Чтобы дать себе ещё немного времени на осмысление. Мира думает, что ему нормально. Мира думает, что он в порядке, потому что он, вроде бы, постепенно смиряется с теми мыслями, что воют и бегают в его голове голодными собаками. Мире нормально. Нормально, нормально, нормальнонормальнонормально… Мире нихуя не нормально. Но Мира об этом не думает. Просто не может. Злится, злится и злится без конца, на себя, на свои мысли, на ситуацию, на весь этот ебучий мир, и только на этой реактивной тяге из злости продолжает существовать и играть. Если бы не злость, он бы давным-давно сдался. Эта же самая злость будит его и сегодня. Злость на человека, который осмелился постучаться к нему. Все в команде знают, что Мира не любит, когда его трогают, его личное пространство трогают, трогают его кокон, который он себе строит упорно. И так было всегда, даже когда всё было действительно нормально, тогда, давно, в прошлой жизни, кажется. А про нынешнее положение дел и говорить нечего — к Мире совался только Дима, потому что мог, и Илья, и тот в личку, скромно, без приветствий и прощаний, с единственными сообщениями «спускайся в практис» или «жрачка приехала». Так что этот стук, тихий, скромный, Мира сразу воспринимает враждебно. Дима так не стучится, Илья ему ничего не писал, значит, это кто-то другой. Мира поднимается с постели, натягивает на себя штаны, потому что лонгслив уже на нём, с такими длинными рукавами, чтобы можно было спрятать в них не только кисти, но и себя целиком, не показывать никому, скрыть себя от внешнего мира, оставив только лицо. Он открывает — сначала дверь, потом рот для того, чтобы спросить что-то, но зависает, так ничего и не произнося. Сигитова он ожидает увидеть в последнюю очередь. И Денис либо долбоёб, либо конченый долбоёб, либо просто того удара в нос ему не хватает, чтобы понять, что сюда лезть нельзя, ебанёт, да так, что пожалеешь, что нужно подождать времени, пока Мира сам себя раздетонирует. Мира ощеривается весь в момент, сжимает дверную ручку крепко — хорошо, что этого не видно — бровь приподнимает, окидывая Дениса таким взглядом, что в коридоре сразу становится холоднее на несколько градусов. — Тебе хули надо здесь? Такая встреча — ожидаема, более чем ожидаема для Дениса, но всё равно наковальней невъебически тяжеленной бьет по всему тому настроению, на котором не шел — чуть ли, блять, не летел сюда, как бы ванильно это ни звучало. На крыльях любви только остаётся пиздануть для полноты картины. Нет, серьезно, к этому очень сложно быть готовым, когда в животе натуральным образом шевелятся, шебуршатся и щекочатся бабочки, которых за вчерашний вечер там расплодилось — кишмя кишит. Потому что не просто было охуенно в том самом моменте, а потому что этот момент так и не закончился чем-то, что могло бы уничтожить этих самых бабочек. Потому что Мага до сих пор спит в постели, которую они вдвоем сминали в один огромный мокрый ком, потому что он спал у него под крылом, в обнимку и это было так… хорошо. Спокойно, уютно, ровно так, как нужно, так, как хочется всегда. Слишком светлые эмоции, слишком яркие чувства, и когда распахивается эта дверь — резко появляется ощущение, как будто кто-то щелкнул выключателем и выключил свет. Не просто выключил, чтобы натянуть какого-то интимного полумрака, а буквально погасил всё в сосущую темноту, от которой веет могильным холодом и дикой, до мурашек пробирающей пустотой. Пустотой, которая в этот момент живёт внутри Миры. Это не вызывает агрессии. Именно по этой самой причине. Это настолько всепоглощающая пустота и темнота, что его просто… жалко. Не жалко унизительно, а соболезнующе, потому что знает, каково это, когда это чувство не прячется за семью печатями, а выплескивается наружу. Видел совсем недавно, какого оно масштаба и как может в буквальном смысле сводить с ума. И даже если ему сейчас снова прилетит по еблету — вот реально даже не обидится. Потому что нельзя обижаться на человека, которому настолько хуёво. — Поговорить. Там, знаешь, Мира, я пришёл с Миром, все дела… Главное — не перегнуть палку. Если с Магой это дурачество работает как нельзя лучше, с Мирой может замкнуть еще больше, показавшись какой-то несерьезностью намерений, поэтому улыбка с лица практически исчезает, оставляя сосредоточенную морщинку между бровей и тихий хриплый кашель, прочищающий глотку. — Тебе хуёво. И ему хуёво. И с этим нужно что-то делать. Мира не меняется в лице даже. Только плавно, очень плавно, характерно въедливо выгибает одну бровь, щурится слегка и лениво приваливается плечом к двери, которую с обратной стороны удерживает за ручку, явственно демонстрируя, что делать ещё хотя бы шаг навстречу лучше даже не пытаться. — Ему? Можно даже не говорить больше ничего. По-хорошему, этот жизнерадостный щеночек, который довольно быстро и сосредоточенно тухнет, тушит своё раздражающее мельтешение мерцающей лампочки под его взглядом, — посмотрите, какой догадливый, или нежный и чувствительный, или и то, и другое, — должен сам вычерпать из одного короткого, полного яда слова все смыслы, которые туда были вложены. Потому что не задевает ничего. Пока даже осознавание не приходит того, что этот мелкий отбитыш, в глаза заглядывающий с высоты своего карликового роста и дышащий ему куда-то в соски, пришёл «договариваться». Забавно до тщательно вымеренной насмешки слушать его попытки разрядить ситуацию — безусловно, но ни они, ни беспочвенные уверения в том, что Мире вдруг и внезапно с чего-то там хуёво не достойны внимания, важно все лишь одно-единственное слово, с которым в зубах это маленькое чудовище прибывает. Но всё-таки мысль хочется развить. Просто потому, что Мире любопытно: это у них с Магой одно на двоих желание поунижаться покрепче да поглубже, или тут что-то другое? И он продолжает практически без паузы, тщательно контролируя речь, язык, делая характерные паузы, чтобы не споткнуться — знает, что может, для этого, к большому сожалению, есть все предпосылки, потому что где-то под рёбрами начинает скрести. — А тебе не хуёво? Ты пришёл как… Кто? Несостоявшийся благородный ёбырь, посыльный, посланник из Гааги? Косточку бросили, что ли? И снова ожидаемо. Ожидаемо, что всё нихрена не будет так просто. Что чёрта с два Мира встретит его с распростёртыми объятиями и бурными овациями, как единственного Спасителя мира сего. Причём это совершенно не значит, что так не есть на самом деле. И это не какое-то взлетевшее в небеса чувство собственного достоинства, это просто понимание, насколько на самом деле сейчас хуёво Мире. До вот этой самой засасывающей пустоты, наполняющей всю его комнату хуёво. И сделать с этим что-то иначе чем тем способом, ради которого и пришёл Сигитов… Скорее всего, с огромнейшей долей вероятности просто невозможно. И не потому, что он так яростно отстаивает свое право находиться рядом с Магой, когда всё просто могло бы вернуться на круги своя, нет. А потому что Мага действительно не может и не сможет по другому. А Мира тоже не может без него. Какой бы сильной ни была его гордость, ядом в эту самую секунду стекающая с его губ в окружающее пространство. Именно поэтому нет никакой ни обиды, ни разочарования. Только максимальная сосредоточенность и самоконтроль, держащий в ежовых рукавицах эмоции и заставляющий говорить максимально спокойно, уравновешенно и в то же время серьёзно, чтобы не было ни капли сомнения, что он не по приколу сюда зашёл попробовать пробить приятный для себя вариантик, а реально… Реально спасать всю эту ситуацию. И не только для них троих, но и в глобальном смысле для всей команды в целом. Единственное, думает Денис, не стоит никак комментировать историю про несостоявшегося. Прекрасный вчерашний вечер — это совершенно не то, о чем нужно сейчас знать Мире, иначе переговоры успешными не окажутся ни при каком раскладе. — Хуёво. Смотреть на это всё хуёво. Ему хуёво без тебя, тебе хуёво без него. Всем хуёво из-за того, что мы играть не можем нормально вообще, потому что весь коннект по одной большой пизде пошёл. Так что хоть посланник, хоть парламентер, хоть собачка с косточкой. Он без тебя не может, Мир. Ты ему нужен. Проблема только одна: Мира — не Магомед. Мира — холодная змея, холодная настолько, что очевидно, блять, не способная даже на то, чтобы удержать и удовлетворить человека рядом с собой. Он не горячий и отчаянный дагестанский парень, чтобы бросаться яростно доказывать, кто ему нужен, а кто нахуй не сдался, хуево ему или нет. Мира просто… Молчит и не даёт никакого повода, никакой зацепки, чтобы подлезть под не меняющую своего выражения ни на йоту маску. Позволяет себе молчать, потому что, вообще-то, это его комната, Сигитов сюда припёрся по своей воле и чего-то непонятного от него хочет, так что может и подождать. Позволяет этому «Ты ему нужен», задевающему что-то больное и уставшее внутри, повиснуть в воздухе. И думает. Много чего можно было бы сказать. Спросить. Например, какого хера, раз Мира так нужен Маге, здесь стоит трижды блядский Денис Сигитов. Но Мира понимает, почему: потому что Халилов никогда не отличался большой смелостью в чём-то, что не касалось Доты, блин, и после их последней… Так сказать, встречи оказаться на этом месте не решился бы никогда. И это не плохо и не хорошо, это просто он — такой, со всеми своими плюсами и минусами, чувствительный и загоняющийся, такой, каким Мира его… Каким Мира в нём нуждается вопреки всему. Хочется спросить, какое дело Денису до их проблем, потому что не верится ему в это оголтелое благородство и… Что там, блять? Переживания за команду, серьёзно? После всех этих россказней о том, как ему с Магой было хорошо он готов просто так взять и… Отступить? Надоело ходить за Магой собачкой с поникшим хвостом, понял, что поводок от Маги в руках у совсем другого человека? Как мантру, Мира повторяет себе: меня это не касается. Меня это не трогает. И делает разумный, расчётливый вывод: информации слишком мало, чтобы реагировать. Дверь всё ещё не распахивается перед Сигитовым в приглашающем жесте. Сигитов со своими честными, круглыми глазами и смирением в них и в собственных словах не перестаёт раздражать, хотя и приходится лишний раз убеждаться в том, что, как тот самый поцелуй, так и попытки ненавязчиво макнуть лицом в дерьмо от него не отлетают даже, а снова тонут в этой попытке принимать всё и вся. И всё же Мира не захлопывает дверь перед его носом. Только сканирует прищуром равнодушным и даже не старается, чтобы яда отмерить побольше — его и так достаточно в том, насколько же похуй на все эти громкие заявления. Он и так, блять, в курсе, что Маге он нужен. Только от этого нихера не легче. Как и от слов того, кто точно не разбирается в их с Магой отношениях. — И… Что? У-устал за ним бегать, решил, придёшь и порядок наведёшь в том, в чём не шаришь даже? Давай, ещё раз и доходчиво: хули ты хочешь от меня? Да, он прекрасно осознаёт, что через порог разговаривать о таких вещах — как минимум не комильфо. Но пока что глупо из них двоих себя чувствовать должен только один, если Денис не скажет что-то, что его заинтересует. Мира готов на диалог. Это более чем очевидно хотя бы по тому факту, что он до сих пор не захлопывает дверь перед носом. И именно поэтому все эти изощренные, но бесспорно изящные в своей токсичности оскорбления с Дениса — как с гуся вода. Если бы он реально хотел просто, чтобы от него отъебались — давно бы просто хлопнул дверью погромче и дело с концом. Это реально показывает — да, он абсолютно прав. Мире хуёво. Мира тоже хочет разрешения этого конфликта. Мире тоже нужен Мага. Но он очень и очень гордый. И обиженный. И кокон этого холода демонстративного вокруг него гораздо толще, чем вокруг Маги, и пробить его тоже в разы сложнее. Но… можно. И да, ему абсолютно похуй на то, что говорить об этом приходится в коридоре, на пороге, как бедный родственник, просящийся погреться. Вот вообще похуй. Ничего нового никто в этом доме не услышит, даже если окажется рядом — ни Илья, который сам его на эту беседу отправил в добровольно-принудительном порядке, ни Ярик, который в курсе всего этого клубка отношений, ни, судя по всему, Дима, который хоть и молча глаза закрывает, но просто обязан быть в теме. И уж тем более не ему стесняться публичности после того, как сначала получал по еблету в тимруме, а потом зажимался с Магой в… так сказать, общественных местах. Один раз так дозажимался, даже Илья, прости господи, наглядно в курсе. — Я не устал. Устали вообще все. И ты тоже знаешь, что так продолжаться не может. А еще — что так как раньше, всё равно не получится. Потому что ему мало. Тебя мало. И меня мало. Поэтому, Дормаму, я и пришёл договориться. Вот так… коротко и по делу. Максимально емко и напрашиваемо на естественную реакцию по еблету, но да похуй — в какой-то момент он всё равно должен будет это озвучить, и лучше сразу расставить точки над и, за них отхватить и начать обсуждать, чем тянуть до последнего, а потом начинать сначала. Мира бы и ударил. Въебал бы так, чтобы имя своё забыл, потому что под веками на мгновение всё вспыхивает алым и внутри полосует когтями, яростью нездоровой одно только наглое, беспардонное, такое, блять, прямолинейно уебищное, самонадеянное «и меня мало». Вспыхивает так сильно, страшно и зло, что натужно скрипит ручка, которую он всё ещё пытается не то удерживать, не то доламывать. И этот звук, длящийся на самом деле всего секунду, здорово отрезвляет: большое спасибо, Мира уже знает, на что он способен в ярости, и… Дело не в том, что перед этим сраным послом доброй воли как-то, упаси боже, неловко или стыдно, или страшно показывать свою слабость, ему так похуй на мнение Дениса Сигитова, кто бы, блять, знал. Просто он слишком никто для него, чтобы быть достойным этой реакции. Без оценок, без обид: прекрасный, наверное, человек, душа компании, большая и сильная нужда Магомеда, мать его растак, Мурадовича, не самый хуевый мидер, но для Миры он помеха и пустое место. Корень зла, причина всех его бед… Как угодно. Хватает более чем одной вспышки гнева, ему доставшейся. Той самой, когда по Мире прилетело внезапно и остро, когда он просто не смог себя контролировать, потому что не был готов. А теперь к хуйне от Сигитова он готов, как солдат в зоне боевых действий, абсолютно всегда. Поэтому Мира не бьёт. Наверное, эта ярость мелькает в глазах, но и хорошо, хорошо: этот человек должен понимать, насколько сильно ему здесь не рады. И там же, в этих глазах, можно буквально увидеть точные, скупые и честные аптекарские весы, на которых взвешиваются сказанные слова. Секунды идут. Бухгалтерские счёты щелкают, высчитывая плюсы и минусы ситуации. Мозг пытается разобраться, какими должны были стать предыдущие серии этого сопливого российского сериала в белградских реалиях, чтобы Сигитов на вот таких вот честных щах явился и сказал вещи, в общем-то, очевидные не для него одного. Чтобы Сигитов вообще до них дошёл. И понять, что этот конкретный порыв случается на почве другой девчачьей беседы по душам, не так уж и сложно. Значит, вот так эти двое между собой там что-то решают. Хлопнуть бы дверью сейчас. Так хлопнуть, чтобы отшибить пальцы, нос придурку, раз в прошлый не доломал. Потому что никакой речи не может идти о том, чтобы унижать себя настолько — позволять кому-то, во-первых, даже пробовать влетать с такими вбросами, во-вторых, всерьёз рассматривать вероятность того, на что там эта назойливая мелочь намекает. Но Мира… Мира взвешивает всё, что у него есть в руках сейчас, и подводит промежуточные итоги матча. Пока им играется вничью. — Ты охуел. И ухмыляется краем рта, но никакого тепла, веселья в этой ухмылке нет. Можно подумать, что сейчас Сигитов и пойдёт нахуй, потому что Мира отворачивается от него вовсе будто бы с желанием разговор закончить. Но вместо этого он просто… Проходит вглубь комнаты, вальяжно падает на заправленную как по линеечке кровать, перебрасывая ногу на ногу, и нашаривает на покрывале под. Бросает на Сигитова ровно один пристальный, цепкий взгляд. — Дверь закрой. Сядь, — острый подбородок дёргается коротко и взвешенно с безмолвным указанием на один-единственный компьютерный стул, — и продолжай. Договориться о чём? Подробнее. Коротко, скупо, чётко и так, чтобы о себе говорить не пришлось вовсе — его единственный выбор сейчас. Допустим, ему интересно. Интересно посмотреть на то, как сам Сигитов будет ему, а значит, и себе самому объяснять степень ебанутости собственных планов. Вот самое главное сейчас, во всей этой ситуации — не думать о том, что в какую-то блядскую секунду его, Дениса, вдруг прошивает короткой, но яркой волной мурашек. Холодных, покалывающих кожу мириадами мелких иголочек мурашек. Хотя нет, даже не совсем так. Главное не проводить параллелей с тем, что волна этих мурашек, которыми его пробивает на этом жёстком, холодном но абсолютно безапелляционном в своей властности «Закрой. Сядь.» слишком похожа на ту, которую он уже когда-то испытывал. В тот самый момент, когда ощущал на своих губах чужие. И в тот раз… Совсем не губы Маги. Нет, сейчас вообще не про это всё, даже близко. Сейчас он пришёл говорить не про себя, не про Миру, не про Магу даже в какой-то отдельности в сферическом вакууме. А про то, что это всё надо как-то слепить в один комок. Даже если пока кажется, что слепить будет так же трудно, как приклеить стекляшку к намасленному пластику. Просто потому что если не склеить — всё по отдельности прахом рассыпется и сгниет, так и не смирившись с такими условиями существования. И да, он проходит. И даже садится. И даже коленки как-то как приличная школьница друг к другу машинально прижимает и руки поверх них кладёт, вытягиваясь послушным сусликом — но с по-прежнему сосредоточенным до смешного со стороны выражением лица. — О том, чтобы попробовать. Ты не можешь без него. Он не может и без тебя и без меня. И по-другому никак. Вот вообще никак, я вижу, я слышу, я понял, убедился. Ему мало. Но мы можем попробовать… Дать ему то, что ему нужно. То, чего ему будет достаточно. Называть вещи своими именами пиздец трудно. Но возможно ещё и потому, что своих имён пока в принципе нет. Не хватает пока фантазии и слов, чтобы разложить всё это достаточно чётко и по пунктам. Есть просто… Одно неопределённое и определенное одновременно желание… И нереальный юношеский энтузиазм. На третий раз повторения одной и той же неприятной, попросту мерзкой, болючим холодом окатывающей кожу в своём звучании мысли Мира неприкрыто закатывает глаза. Раздаётся цоканье. — Коммуникация станет лучше, если попробуешь перестать рассказывать, что мне нужно. Понимаю, трудно удержаться и не лезть, но постарайся. Вдруг выйдет. И это буквально первая реакция, потому что назойливое «ты не можешь», «тебе нужно» звучит так, как будто этот… Парламентёр ебучий трогает своими крохотными ручками его личное пространство. Влезает, не вытирая ног, как будто у него есть журналистский пропуск. А он есть. Есть, блядь, хотя Мира его не выдавал, благодаря, очевидно, ещё одному человеку, из-за которого они все оказались вот здесь. Не в смысле комнаты, а в смысле ситуации. Прав в своих суждениях Сигитов или не прав — дело десятое, но пускать его туда, внутрь, никто не намерен, как и комментировать все эти одухотворённые пассажи тем или иным образом. А в остальном… Всё намного интереснее. Мира удивляется тому, что остаётся в своём уме. Ну, ему, блядь, буквально предлагают пополам поделить очень нужного для него человека, ради и из-за которого он, оказывается, готов на что-то действительно пугающее здоровых людей, а он все ещё не вцепляется ногтями в лицо оратора — это ли не чудо? Но тому есть объяснение: Мира, к сожалению, об этом уже думал. В порядке общего бреда. В попытках решить, как жить дальше. В размышлениях о том, что делать: отпускать Магу насовсем, велев катиться к такой-то матери, решафлиться, прощать, просить прощения взаимно и пытаться выжить их нового мидера из команды, чтобы не мельтешил, надеясь, что всё как-то пройдёт, и… Позволить. Или хоть что-то — прикасаться, видеться так, существовать в искусном вакууме, где у Маги есть ещё кто-то, но Мира старательно этого не замечает. Или всё, потому что Мира видел, видел, блядь, что это не про какую-то сиюминутную влюблённость, не про желание новизны какой-то, а про то, что ему нужны двое. Сразу. Видел, как его крыло, и как он искал вторые руки, пока подставлялся под член. Такое не забывается, такое не вытирается из памяти и со дна зрачков, такое невозможно игнорировать. Представляется это всё пиздец как отвратительно, но с каждым днём в одиночестве — все более обречённо. Мира не делится своим, Мира получает или всё, или ничего, Мире не подходит уступать и оказываться на вторых ролях. Миру, блядь, бесит то, что вот этот вот человек приходит и буквально… Во всём оказывается лучше него. Даже в желании позаботиться о Маге. В желании «дать ему то, что ему нужно», потому что Мире тяжело невероятно даже думать об этом, прикидывать что-то там, трогать эту тему поневоле, как единственную похожую на выход кроме стремительного решафла в Тундру или сразу нахуй, не то, что говорить. Мира до сих пор с ума сходит от мысли о том, что Мага смог поступить т а к, смог соврать, и даже сейчас, как последний трус, находится где-то не здесь, но, в конце концов, он не может обвинять человека, которого практически изнасиловал, в страхе. И есть ещё один нюанс, который повисает тенью отца Гамлета над кудрявой башкой Сигитова. Он волнует гораздо больше, и, по крайней мере, в отличие от собственных мыслей, — пока, наверное, пока, а, может быть, и совсем, — его хочется озвучить. Мира сверлит вытянутую фигуру взглядом, и от одного вида Дениса ему делается… До странного нехорошо. Эти прижатые коленки, вид мальчишки только из семинарии, чуть ли не ангелочки вокруг кудрей пляшут… Покорный такой. Упёртый, но покорный, перебирающее, наматывающее на кулак и так издёрганные нервы сочетание по неведомой причине. — Всё «ты», «тебе», «он», «ему». Про себя рассказать не хочешь? Или ты тут б-благородная мессия, которой меньше всех надо? Говоришь, понял, убедился… Мне интересно… Он затягивает паузу, недовольный тем, что начинает запинаться, одним коротким властным жестом руки веля молчать. Плавно и совсем не демонстративно, молча указывая на то, что разговор коротким может и не быть, сдвигается по своей постели, ищет удобное положение, облокачивается спиной на изголовье, замирает, скрещивая ноги, как гибкая, хищная пантера. Затягивается из пода коротко, выпуская струйку пара. И тогда заканчивает, с показательной вежливостью, даже каким-то любопытством извращённым припечатывая вопросом: — Как? Трахнул его? Под тобой он тоже моё имя называл? А вот здесь парадокс уже не в тех самых мурашках, которые еще одной, уже более мягкой волной, будто эхо, отголоском первой прокатывается по телу в тот момент, когда рука с этими неприлично длинными пальцами на контрасте с его собственными поднимается, властным жестом заставляя замолчать, не комментируя раньше, чем повествование будет закончено. Парадокс в том, что Мира говорит… жестко, грязно, и как будто бы пытается уколоть, поддеть за больное — не вопросом про трахнуть, а вот этим самым «моё имя», как будто меряет по себе, по тому, что когда-то причинило боль ему самому, а Дэну… не больно. Вот даже сейчас, когда нет какого-то потенциального состояния измененного сознания, когда можно было бы уже как-то всё это переварить и обдумать в отличие от того момента, когда было близко, горячо, жарко даже, когда рядом был Мага и было просто неебически хорошо… Всё равно не больно. Всё равно такое ощущение, что в тот самый момент он каким-то чудом смог настолько преисполниться, что мысль о том, что в голове этого удивительного человека могут быть одновременно два человека, а не мысли о нём одном, не задевает от слова совсем. Наверное всё дело в том, что он даже настолько быстро, за один раз буквально успевает осознать, что… Что он просто другой. И нужда его в этих двух людях, одним из которых он является, настолько сильна, что думая о двух сразу ему удается в эти мысли вкладывать чувств больше по отношению к каждому, чем любому другому человеку — по отношению к одному единственному. — Не… не трахнул. Но не он твоё имя называл. Я сам тебя упоминал. И если бы ты видел, как ему с этим — понял бы, что оно того стоит. Да, пусть отчасти уклончивый ответ. Эдакое и да, и нет относительно первого вопроса — но это чистая правда, он действительно Магу не трахал, а отвечать прямым текстом, что не трахал, но дрочил вместе с ним после того, как Халилов ему отсосал, высосав через член мозг и душу, навсегда забирая и то и другое себе — это совершенно не обязательно. А вот вторая половина — это обязательно. Потому что это — чистая правда. Та гамма разрывающих эмоций, которая была в этих бездонных глазах, гамма, перемешанная с искренней… благодарностью за это понимание и принятие — это действительно стоило всего. В том числе и того, где сейчас Сигитов сидит и с кем разговаривает. А еще это — прекрасный ответ на тот вопрос, ответ на который Мира хочет знать. Такой вроде бы… максимально завуалированный — но в то же время удивительно прямой в своей сути, если правильно всё это понять. И конечно, Мира понимает. Понимает и то, что доносят до него этими своими расплывчатыми, юлящими формулировками — это болезненно скребёт под рёбрами оголтелой, удушливой, ядовитой ревностью. И то, что Дениса Сигитова ему хочется разорвать. Разрезать скрупулёзно на тоненькие полосочки, слушая, как он будет скулить, сгрести получившиеся ошмётки в кучу, а затем сжечь нахер. Потом сжечь Магу, себя, и вместе с собой весь, блядь, Белград. Не то, чтобы он всерьёз испытывает всё это всерьёз так ярко. Наверное. Но ёбнуть разок желание вырастает значительно всё равно, а его удаётся подавить, только тщательно всё это представляя. И всеми силами стараясь отвлечься от того, что это маленькое чудовище считает уместным приходить к нему и рассказывать ему, что он там не знает о своём парне. Точнее, что он видел, а чего не видел. — У тебя сложности с пониманием речи? Ещё раз: не надо. Рассказывать. Мне. Обо мне. Я видел. И никаких комментариев. Никаких заполошных, эмоциональных «побольше, чем ты», которые под языком зудят. Не его, Сигитова, собачье дело, что, как, где и почему у Миры внутри или снаружи происходит. Но факт от этого не перестаёт быть фактом: так, если сделать очень большую скидку для самых неимущих и не имеющих представления о личных границах мозгов, Денис прав. Прав и преисполнен, блядь, походу в какой-то наивысшей степени, очень похожей на его, Мирину, только… Это как светлая и тёмная сторона одной монеты: Мира так старался презреть то, что он видел, и у него всё равно не получилось, не получается даже сейчас, а Денис даже не пытался. Конечно, блядь, не пытался, потому что у него не отбирали е г о человека, он пришёл уже в эти условия, в другие, Мире незнакомые. Легко быть мальчиком-зайчиком с поджатыми ушами, легко в таком положении принимать все возможные условия. Принимать так, как Мира не может. И ведь в нём, в Сигитове, нет ничего, никакой лжи. Он сидит честный, пустой, как мешок с одними костями, без двойного дна, и твердит свою просветлённую волынку, утверждая, что другого выхода нет. И Мира с ним… Даже не спорит. Просто огрызается чётко и ясно по вполне адекватному поводу. Не выражает ни согласия, ни явного отрицания. Просто переводит взгляд куда-то в плотно зашторенное окно и ещё раз затягивается. И снова думает. Думает о том, что это, сука, даже как-то смешно. Где-то там, наверняка, за парой стеной сидит и дрожит Халилов, и Мира не может его не понимать. Мира не может не пропускать его боль через себя, потому что допустил к себе один раз, близко, под самую кожу, и больше оттуда не выпустит, как её не рви. Мира сам болит за него, Мира за него, за его боль убить готов, но только вот здесь конкретно совершенно не понятно, кого же такого надо убить, чтобы всё стало хорошо. Думает о том, что выбор простой: или хуево будет всем по отдельности, и выход один — чемодан, вокзал, нахуй. Или ему придётся смириться с этим дерьмом, в которое превращается его личная жизнь. Думает о том, что там, в глубине души, в состоянии признать: он не хочет… Да даже не просто делиться, а подпускать близко кого-то ещё. Кого-то, блядь, настолько раздражающего, что это вызывает чувств целое море. По большей части негативных, но и это уже охренительно удивительное явление. А ещё кого-то, к кому нет никакого, минимального даже доверия. Кого-то слишком активного и любящего ломать лбом двери, слишком шумного и объемного, занимающего собой всё место и неконтролируемого. А ещё думает о том, что совершенно нет смысла лежать и мяться тут, как девка, надо как-то и что-то решать, но… Не все вопросы ещё заданы. Сверлящий взгляд возвращается обратно в лицо Сигитова. — Скажи мне вот что. Что ты, не я, не он, ты будешь делать, если вы оба пойдёте нахер с такими идеями? Ну, раз отваги хватило на это твоё «не трахнул». И ещё — тебе резон какой? Что тебе… Нужно от него? И кажется, это один из самых искренних вопросов. Не про себя даже. Про него — про Магу, который загибается, и может загнуться совсем. Потому что Мира знает, глубоко внутри себя знает: они неделимы. И у них есть свои проблемы, те, о которых чужак ни сном, ни духом, — как минимум в это, как и в то, что у них с Магой всё ещё есть что-то, блять, личное, куда не сунут нос вездесущего мидера, очень хочется верить, — и из-за которых вся эта идея выглядит ещё более сомнительной. Но ему всё равно надо знать, что из себя представляет Денис Сигитов и можно ли ему Магу доверять хотя бы на полпроцента, допустить, чтобы всё не стало ещё хуже, чтобы не сломалось окончательно. Вопрос короткий, но максимально ёмкий. Эдакий вопрос на миллион, который прошивает Дэна насквозь и прибивает к месту, заставляя переворачивать всё, что вообще есть в сознании разрозненного по этому поводу. Разрозненного, потому что… Потому что до сих пор всё то, что на уровне чувств и эмоций витает, а в что-то конкретное не складывается. Сколько раз Денис уже на эту тему думал, но так ничего в кучу не складывал? Кажется, вот теперь пора. Пути назад нет, позади Москва. Точнее — Мага, которому он обещал что-то сделать со всем этим. Не просто так обещал, а потому что… — Пойду нахер. На тот же, на который вы. И мне будет так же охуительно, как и вам. Охуительно хуёво. Что мне нужно от него? Мне нужен он. Всё. Мне хорошо с ним. А ему хорошо со мной. А без него хуёво. Вот и всё. Хочу быть рядом. Хочу, чтобы он так на меня смотрел. Чтобы ему было так охуенно, что самому крышак сносит. А так охуенно ему может быть, только если рядом будем мы оба. Я ответил на твой вопрос? При всей пиздливости Сигитова, это… пожалуй, даже слишком многословно. Потому что обычно эта пиздливость… Ну, не пустая, конечно, нет, но такая легкая и ненавязчивая, что смыслом явно не перегружает ничей мозг, в том числе свой собственный. Такая искрящаяся, будто пузырики от шампанского. А сейчас здесь… слишком, слишком много серьезного. Очень серьезных вещей, которые даже сам Денис, пожалуй, от себя не ожидает. Хотя бы потому, что вообще непонятно, как буквально с пары. моментов, когда между ними было нечто большее, чем просто теплая тактильная дружба, могло успеть перекрыть так. Пары моментов и пары месяцев болезненных, напряженных ожиданий с нависшим Дамокловым мечом ненависти сверху. Ненависти ото всех — от Миры, который всё узнал, от Маги в какой-то степени — за то, что доломал и без того трещащую по швам картинку идеальных вроде как но нет отношений, от фанов Спирит — за то, что Ларл во всем виноват и не вытягивает. Но так похуй. Просто потому что он — Денис Сигитов. Который не выдумывает какие-то высокие поводы и сложные логические подводки. Он просто вываливает прямо, как есть на духу, как чувствует и что думает в моменте здесь и сейчас, и бриллиантово похуй, как это будет оценено со стороны. Мира чувствует это. Чувствует это его «бриллиантово похуй» практически… На всех уровнях, как говорится, и, хотя Денис никогда этого не узнает, в этот самый момент благодаря этим словам где-то глубоко внутри на свежий бетон кладётся первый, совсем ещё маленький кирпич того, что когда-нибудь может стать высокой башней, которую Мира будет оборонять не хуже, чем вышки на карте. Это не эмоция. Не что-то оценочное. Не личное даже для Миры — просто момент принятия факта. Момент, когда ясно одно: нет ни единого повода не верить в то, что этот человек чувствует именно так и честен предельно, что ему похуй на оценку Миры так же сильно, как Мире похуй на его мнение. Ничего не меняется в выточенном как из камня лице, Мира не хмыкает, не кивает, дышит так беззвучно, как будто не дышит вовсе, и просто… Смотрит бесконечно долго, пока внутри идёт последняя схватка на подступах к базе. Такая, что, конечно, трон ещё снесён не будет, но оправиться и снова пойти в бой, переворачивать его, будет практически невозможно. Он ведь спрашивает не просто так. Слышит, разбирает нотки раздражения в Денисе, которые не могут не быть вызваны вопросами требовательными и прямолинейными. И убеждается в том, что они смотрят на Магу одинаково. Хотят для него одного и того же. Даже, блять, чужие имена в постели называть в голову приходит обоим, хотя с разными посылами. Пусть он ещё нихрена не разбирается в том, что такое Магомед Халилов и как жить с таким диагнозом, но ему самому — надо. Честно и тупо надо, как Мире надо Магу, как Маге надо их обоих. И хули с этим делать, если не соглашаться? Цепляться за «а вдруг он станет тебе не нужен»? А вдруг завтра метеорит на голову упадёт, и что тогда? — Ответил, — звучит коротко, взвешенно, на градус теплее, и это было бы ощутимо, если бы изначально не было минус девяносто по Цельсию. Сейчас бы поплеваться на ладошки, по-мужски скрепить сделку и расходиться. Точнее, сходиться. Делать что-то. Но… Это ещё не всё. Мира понимает прекрасно, — понял ещё раньше, рефлексируя, до тошноты прокручивая перед глазами последний раз, когда Мага находился к нему ближе, чем на расстояние вытянутой руки, — что составить график и делать вид, что друг друга не существует, у них не выйдет. Халилов ебнется раньше, чем это начнёт работать, от чувства вины. Им придётся научиться друг друга терпеть. И это ещё сложнее для Миры, который скорее откусит руку, ногу и голову, чем пропустит к себе кого угодно ещё. Ему нужна… Уверенность? Ему нужен контроль. Ему нужно знать, что, теряя целиком и полностью своего человека, он хотя бы не теряет контроль над ситуацией, над этим «тёплым», «горячим» и «очень хорошим» клубком лижущихся щенков, что он сможет им управлять, что он не даст произойти больше ничему внезапному, рушащему привычный уклад жизни. И да, Денис сам утверждает, что не будет делать ничего, если их не будет трое — это начисляется ему в плюс. Но осознаёт ли сам обратную сторону вопроса, то, что их будет трое? Что не только Мире здесь терпеть, а и ему самому — Мирино совсем не приятное и довольно остросюжетное существование? Мирино стремление держать всё в своих руках? Это нужно проверить. Только спрашивать тут бесполезно. Мира потягивается на кровати немного выше. Остаётся всё таким же, немного вальяжно раскинутым. Не шевелит даже пальцем, просто точно и метко бросает очередной взгляд, до того блуждавший по шторам, в лицо. Как будто врезается гарпуном. И вместо любых слов, объяснений, комментариев, согласий или отказов тоном, в котором нет ни яда лишнего, ни подтекста, ни подъёба, ни насмешки или издёвки, ни любых других красок, но зато позвякивает ровно и спокойно калёное железо, роняет: — Иди сюда. Ко мне. Не то просьба, не то приказ. И у Миры даже нет заготовленного образца, по которому в идеале стоит следовать Денису. Просто надо увидеть, как отреагирует он сам на то, что нащупывается на уровне интуиции, и дальше уже делать выводы, решать по ситуации. Мурашки. Блядские мурашки, те самые, которые уже не раз и даже не два путешествовали по его телу на бессознательном уровне, сейчас накрывают Дениса с головой. И, кажется, вот этот раз — самый осознанный из всех. Потому что конкретно в этот раз появляется какое-то обоснование, осознанное пусть даже плывущим и до сих пор не до конца пришедшим в себя после всего сказанного, но тем не менее еще живым мозгом. Это не просто приказ. Это приказ… идти на сближение. Мира зовёт его не для того, чтобы бить лицо — это очевидно. Хер знает, для чего именно, но не для того, чтобы был как можно ближе в тот момент, когда будет шептать «иди нахуй», это абсолютно точно. И да, в чем-то Колпаков всё-таки прав. Как минимум в том, что вот сейчас придётся осознавать — это… треугольник. Это не галочка, где два хвостика вокруг одной серединки никак не пересекаются между собой. Да, их никто не принуждает сразу бросаться друг другу в объятия, но… они должны будут взаимодействовать. Потому что Магино «нужно» — оно не про сегодня один, завтра другой. Ему нужны все и сразу. А быть «сразу» и полностью порознь — не получится. И вот это такое дико парадоксальное ощущение, когда на какие-то несколько секунд внезапно мелькает ощущение, как будто… Как будто это измена по отношению к Маге? Вот ему — можно, ему нужны оба — значит так положено, так — нормально, а вот самому… Но оно отходит. Отходит на задний план, сметённое практически вот этой самой волной мурашек противоречия, острого, колющего низ живота теми самыми иголочками, которые манят, тянут магнитом, заставляют подниматься болванчиком, словно под дудку факира, делать несколько шагов вперед на абсолютно ватных, занемевших ногах и опускаться на проминающийся под его весом матрас прямо возле вальяжно откинутого в сторону Мириного бедра. А еще через пару секунд… не подумав даже, скорее просто залипнув где-то глубоко внутри себя и звона в ушах, отзывающегося внутри черепной коробки, тянется вперед своими вездесущими руками — сам не знает почему, просто потому что так тянет, хотя понимает, что это сродни самоубийству или как минимум желанию потрогать руками, погладить взбешённую кобру — и накрывает ладонями обжигающе горячими мягко присогнутое бедро. — Он пиздец как по тебе скучает. И это будет лучший день в его жизни, если ты скажешь ему сам, что… готов попробовать. Мира давит в себе первый инстинктивный порыв пнуть Сигитова и выставить к чёртовой матери. Каменеет почти, выдыхает длинно, не удерживаясь всё-таки — слегка закатывая глаза. И… Пытается разбираться. Ради себя, чтобы не сойти с ума, и Маги, которому нужно всё или ничего. При более тщательном рассмотрении ясно: он, порыв, возникает, когда вот эти руки, которые наверняка тщательно наглаживали Магу… По примерным прикидкам буквально вчера, если их гиперактивный владелец оказался под порогом этим утром — дольше бы просто не вытерпел, накрывают кожу сквозь мягкую ткань штанов. Руки горячие, да. Не бывает таких у нормальных людей, неестественно горячие, ровно настолько, чтобы захотеть отдёрнуться от них, как от только что вскипевшего железного чайника, который может оставить реальные волдыри при тесном столкновении. Это всё неправда, сюр и ебучая метафора, безусловно, но ощущается именно так. Руки появляются беспардонно, без спросу, точно так же, как и Денис Сигитов в их с Халиловым жизни. И бесят, раздражают тем, как много внимания сразу на себя перетягивают. Как будто всё тело обращает внимание на их появление. Но они — вот такие. Весь Денис — вот такой, со своими плюсами и минусами, как Мира, как Мага. И теперь, походу, блять, будет так. Интересно, к этому можно привыкнуть? Хотя бы немного? — Спасибо, я в курсе, — не язвит даже толком, просто огрызается машинально на эти абсолютно детские, очевидно инфантильные, преисполненные каких-то розовых сердечек по своей структуре уговоры. Они просто… Не несут сами по себе никакой новой информации, Мира так не любит, Мире так не нравится, но Мире, блядь, не нравится и перспектива наблюдать за тем, как Денис трахает его-уже-не-совсем-его парня, так что кому какое дело до мнения Миры, правда? Он и сам толком не понимает ещё, чего хочет. Зачем зовёт к себе. Но… Это, вроде бы, не приятно, не отзывается никакими эмоциями, и всё же наблюдать за тем, как Сигитов, теряющийся судя по виду в пространстве, просто слушается и идёт — необычно. Заставляет щуриться и наблюдать напряжённее, въедливее. Как минимум — это что-то, с чем Мира согласен. — Ты реально не в состоянии руки при себе держать, да? Вопрос риторический. Никакого ответа Мира не ждёт, и это слышно. Причём говорит даже… Без прямого желания оскорбить и задеть, просто он сам, его речь вся — такая, он по-другому не то, что не умеет, давно уже не хочет. И руки не сбрасывает. Когда-то да им придётся соприкоснуться, лучше — так, сейчас, чем потом, когда это к не месту будет мешаться и выбьет из колеи. Просто терпит. Тонкие длинные пальцы неспешно откладывают под и тянутся вперёд — к чужому лицу. Неощутимым почти, невесомым, но жгуче ледяным образом, двумя подушечками буквально накрывают круглый подбородок с дурацкой абсолютно родинкой, просто направляют на себя, обозначают: не дёргайся. Мира в чужие глаза всматривается, не спешит, понять пытается, каково это. Ему надо дать Маге уверенность. Его и так мотает из стороны в сторону, он, чуткий и эмпатичный, совсем раскрытый, остро будет чувствовать каждую неверную ноту, каждую фальшь, и тогда это всё… Просто не будет иметь никакого смысла — будет причинять ещё больше боли. Поэтому Мире надо уступить. Но он не понимает, как. Просто не умеет и никогда, блядь, не собирался учиться. Самое простое, что он может сделать для себя, чтобы вот конкретно эта команда из трёх человек сыгралась — наедине с Денисом расставить все точки над «и». Чужие руки с себя всё-таки сбрасывает. Не нарочито, не навязчиво: выскальзывает, расставляя согнутые колени шире прямо перед чужим вездесущим носом, но не двигается вперёд сам, только сосредоточенно, гипнотизирующе вглядывается, делает ещё один шаг на сближение, не понимая, чего ему сейчас хочется больше: в лицо с вечным щенячьим выражением вцепиться или не видеть его больше никогда. А ведь это совершенно разные по настроению эмоции. — Ближе. И пальцы точно так же невесомо не тянут даже — без единой капли лишнего давления направляют, а взгляд указывает на место между коленей. Денису пиздец как хочется ответить. Чисто по-инфантильному, с щенячьим взглядом так попытаться хотя бы оправдаться — в смысле, блин, руки при себе держать, он же сам его позвал, что теперь, сидеть солдатиком по стойке смирно? Наоборот же из лучших побуждений пытается навстречу податься, как-то деликатно соприкоснуться в прямом и переносном смысле слова. Дэн ведь понимает, что пытается делать Мира. Про что вообще весь этот сеанс сверления взглядом до самого позвоночника, приглашение к себе, требовательное, жесткое и очень ограниченное по его потенциальным возможностям. Мира пытается… прощупать. Для самого себя. Понять, осознать, готов ли. Причем сам понимает, что по-другому все равно не получится — так что это даже не вопрос, у которого может быть отрицательный ответ, это скорее… попытка смириться? Смириться и понять для себя, на что именно готов, как выстраивать эту галочку и каковы ее шансы выстроиться в треугольник и на каких условиях, насколько, в конце концов, стабилен психологически, чтобы не набить Дэну еблет, увидев вживую первый же их поцелуй с Магой. И Сигитов не против. Он реально самоотверженно, как юный бойскаут, у которого есть цель и нет препятствий, подползает туда, куда приглашают — ближе, между расставленных коленей, и даже пока целиком и полностью покоряется тому, что от него хотят — руками не лезет, просто держится вытянутым сусликом, подставляясь под холодные пальцы, сжимающие подбородок, только едва заметно почти им навстречу приподнимает лицо в бессознательном желании показать полную открытость — с таким немым «бери всё, что хочешь, я не претендую, делай так, как нужно, я со всем согласен». Потому что это кажется важным. Как будто… как будто Мира боится потерять тот контроль границ, который был дан ему целиком и полностью в отношениях один на один с Магой, который на них никогда не рисковал посягать, а вот сейчас в Дэне он видит потенциальную угрозу. И всё, что Сигитов может сделать — успокоить, дать понять, что вообще не собирается здесь брать всё в свои руки несмотря на типичную гиперактивность, не собирается лезть в чужое личное пространство слишком далеко, если этого категорически не желают — с Магой да, ему так нужно, но не с Мирой. По крайней мере — пока он к этому не готов. А Мира думает: Денису выпадает херовая роль. Мысль отстранённая и безоценочная. В ней нет вины, нет жалости, сожаления, сочувствия, в ней нет ничего. Просто это факт: херово считаться во всём и всюду виноватым. И Мире не понятно, как в этом состоянии можно не обозлиться. Мира эгоцентрик, но он не лишён мозгов, ушей и глаз. Все, абсолютно все в команде видят, какими ушатами говно выливается на Ларла от фанатья. Туда же: стресс и нервы, которые наматывает Мага, его, Мирины, собственные эмоции. Как в таком замесе можно продолжать, грубо говоря, стоять в миду и бесконечно-вечно выгребать, как будто байбэк нескончаемый где-то в задницу воткнут? Мира бы так не смог. Ну, может, и смог бы, но точно не с таким открытым и ко всему готовым выражением лица встречал бы врага, который пушит линию жёстко и с полной уверенностью в своих силах. А Денис… Денис выглядит так, как будто сам готов провести экскурсию. Вот, тут у нас вышки, тут бараки, ставьте своих вардов, проходите, гости дорогие, не сломайте мечики об трон, а я постою, подожду, пока вы его снесёте. Есть ли тогда оно вообще, это сражение? Или дурацкий Денис Сигитов со своим ебучим благородством даже не пытается? Почему тогда он так может — а Мира нет? Зачем тогда он, Мира, нужен Маге? Не осознает ли потом, что эта невозможность выбора и перекос в мозгах — из-за одного большого кома гнетущего чувства вины, а не потому, что ему так надо? Вопросов много, вопросов просто дохрена, но в чём Мира действительно не нуждается — так это в том, чтобы ему помогали найти на них ответы. Если Маге нужно, чтобы его за уши вытаскивали из любого тильта, то Мире сейчас претит любая попытка Дениса хоть как-то влезать в его отношения с Магой и что-то там комментировать. Он ведь, правда, не имеет ничего против Дениса в глобальном смысле. Пока он не оказывается в близости от Маги, внутри этого ебучего треугольника, образуя угол. Можно ли его винить? Скорее нет, чем да. Делает ли его это менее бесящим? Тоже нет. Но буквально единственное, что Мира может сделать — принять эту наконец-то безмолвную капитуляцию. Принять и не выебываться, принять и таким образом надёжно защитить себя от того, чтобы кто бы то ни было влезал под кожу. Мира не пробовал этого на себе, но почему-то чётко понимает: спорить с Сигитовым — это практически гарантированно разрешать ему врезаться слишком близко. А вот так… Денис не трогает его, Денис молчит, Денис соглашается с тем, что ему нужно время, и это… Это неплохо. С этим можно жить. Если научить его, как обращаться с собой, с этим даже можно попытаться договориться. Со всеми этими мыслями Мира невесомо скользит, кажется, даже в каких-то считанных миллиметрах от чужой кожи, обжигая край челюсти вечно холодными пальцами. В глазах у него нет ненависти как таковой, нет обвинений — тяжёлое, мрачное смирение, да и только. И удаётся найти одно конкретное ощущение, за которое можно уцепиться, чтобы развивать, раскачивать собственное состояние до нужного: уважение. Каким бы придурком он не был, его есть, за что уважать. Это плюс. А ещё… Мира понимает: вполне вероятно, ему удастся с этим смириться, если их таких придурков у него будет двое. Да, один придатком каким-то. Да, это некрасиво. Но или так, или никак: или они оба принадлежат, подконтрольны ему, или ни один. Остаётся только… Проверить чужую готовность? Попробовать хотя бы на полпроцента уверовать в это доверчиво раскрытое маленькое чудовище, на необходимый минимум, чтобы взаимодействовать хоть как-то? И Мира пробует. Подаётся вперёд сам наконец, не касаясь Дениса вовсе — ни коленями, ни второй рукой, только ощутимее, крепче, без боли и без лишнего давления, но властно удерживая его за подбородок, задирая кудрявую голову выше к себе. Приближается медленно и плавно, по-змеиному, неотвратимо. В глаза смотрит неотрывно, даже когда оказывается на расстоянии выдоха. А следом молча, совсем без лишних слов, никак не пытаясь повлиять на чужую реакцию, потому что надо видеть её живой, не прикрывая век и взглядом не позволяя делать того же самого, накрывает чужие губы своими, сразу — веско и плотно. Совсем не так, как это было в первый раз, когда он, блять, сам предпринимал попытку понять, что же в Денисе Сигитове такого особенного. Посыл другой — и ощущения тоже. В этом прикосновении нет истерики, нет никаких эмоций, которые надо гасить, одно только требовательное: «И что ты будешь с этим делать?». Если бы только Денис сам знал, что с этим делать. Его всё еще пока пытается подрывать когнитивным диссонансом, в котором внутри что-то скребется и нервно пищит с лампочкой восклицательного знака над головой в тот момент, когда губ касаются… не те губы, которым всё обещал. Не те, в которые провалился в Берлине и потерялся, наступил на те грабли, которые когда-то уже больно били его по лбу, и встал крепко, продолжая лупить самого себя снова и снова. Не те, которые вчера заставляли его умирать и возрождаться снова и снова, будто в бесконечной ульте феникса. А еще как будто бы не те, которые в прошлый раз агрессивно вгрызались в его собственные губы. Да, технически — те же, но по ощущениям… Это нечто совершенно другое. В тот раз это была безмолвная истерика, отчаяние обиды, попытка понять — за то? Чем ты лучше, чем я? Попытка понять, почему Мага так поступает с ним, в которой вообще не было ни слова про самого Дениса. А сейчас… сейчас это уже про него. Про желание прощупать еще глубже. Причем во всех смыслах — и самое главное, что далеко не только физическом. Какая-то очередная проверка на прочность и гибкость одновременно нервной системы, в которой не разобрать правильного ответа, а права на ошибку нет, поэтому… Поэтому можно действовать только по наитию, так, как хочет ответить тело, потому что это будет самым искренним. А оно хочет… И не показывать характер, и не сдавать позиции, покорно раскрывая рот и позволяя делать с собой всё что угодно, как с безвольной бездушной куклой. Нет, такая история — не про Сигитова при всём огромнейшем желании. Он живой, настоящий, светящийся всегда, в любой ситуации, просто по-разному. Сейчас — чем-то теплым. Теплым и абсолютно безопасным, уютным, как тот щенок, который сам подходит, топает лапкой по локтю и лижет в щеку. Только лапки Дэн больше не распускает — если Мира не хочет, то и не нужно. А вот носом — тычется в щеку, подворачивая подбородок в бок. Тычется мягко, с невольно трогающей губы улыбкой — не такой яркой, как с Магой, скорее осторожной, но всё еще искренней — и мягко подается навстречу, проскальзывая горячим, шершавым языком в чужой рот. Мира эту улыбку чувствует кожей, и… Не то, чтобы теряется, нет, просто воспринимает её с ощутимым недоумением. Улыбаться, когда тебя не то, чтобы вынуждают, но как минимум заставляют соглашаться с прикосновениями человека, с которым ты вынужден взаимодействовать? Серьёзно? Есть там, в этой кудрявой башке, хоть какие-нибудь тормоза, или его реально пиздили палками в ближайшей семинарии, из которой буквально с пару лет назад, видимо, отпустили, чтобы в дотку покатал, вбивая смирение и просветление? Мира ищет в Денисе себя. Ему кажется, что так должно получиться логично: если они извращённым образом где-то и в чём-то похожи, то можно разгадать загадку и каким-то чудом понять, как устроена эта психика, почему у него получается то, чего нет. Ищет, позволяя. Не поддаваясь, не ломаясь, не трескаясь, оставаясь всё в том же закрытом состоянии, просто с холодной, скальпельной, исследовательской внимательностью позволяя Денису дышать так, как дышится, показывать себя, раз выходит так. Ищет, осторожно, на пробу касаясь собственным языком чужого. Ищет той самой преодолённой твёрдости, жёсткости, решительности что-то доказать, похожей на свою собственную, и… Не находит. Потому что они абсолютно разные. Вместо этого находит только лизучего щенка. И… Как бы отвратительно по отношению к человеку, как бы некрасиво это ни звучало, Мира, вообще-то, не любит все эти телячьи нежности. Хвосты колечком, пушистые умилительные лапки, уши и мокрые носы — не к нему. Мире нравится Мага, ласкучий по-другому. Мага пряный, пьянящий, блядский и ловкий, как дорогая, породистая кошка, и как кошка же умеет вовремя почувствовать настроение и свалить от греха подальше. И этот блядский зверинец Миру совсем не прельщает, но осадить Сигитова жёстко, снова, как и разы до этого кажется чем-то похожим на попытку пнуть этого самого щенка побольнее. Вроде, и гладить никакого желания нет, и вообще как-то близко пересекаться, а вроде и нежное, дрожащее существо с гибкими косточками и такой искренностью внутри перемалывать не по-человечески. Мира понимает: Денис Сигитов — ебучее нелепое, неловкое недоразумение, на которое без запала чужих эмоций не поднимается рука. Но не поднимается ровно в том плане, что он не получит пинка под маленькую хвостатую задницу и его… Потерпят. На определённых условиях, не допуская к себе, да, но с этим можно жить. Мира отстраняется сам. Но всего на расстояние одного вздоха. Потому что ему нужно… Ему нужно понять, спросить, разобраться. Это ещё не всё, как будто бы есть что-то ещё, поэтому всё и не прекращается так же плавно, как начинается, а продолжается. Холодные узкие ладони, самые кончики пальцев опускаются по обе стороны от чужого лица, сдавливают слегка скулы, сильно, но не больно, надёжно удерживая ровно на том расстоянии, которое Мире необходимо. И вопрос звучит такой… Спокойный, ровный, без издёвки. Отстранённо, холодно, не шёпотом интимным, а почти в полный, просто негромкий голос, напоминающий об исключительно логическом обосновании всего, что происходит. И с явным намёком на то, что вот здесь отвечать и напрягать мозги придётся опять. — Чему ты улыбаешься? Мозги напрягать и вправду придётся. Потому что то, как себя ведет тело — это штука абсолютно бессознательная. Это какие-то внутренние реакции, которым не нужно быть пропущенными через призму логического обоснования с печатью и подписью — одобрено. А Мира опять заставляет его думать. Включать эту рефлексию на ультрах в тот момент, когда он вообще этого не планирует. Почему-то Маге это не нужно вообще. Мага просто кайфует — чувствует все это и прётся, впитывает всю эту гамму кислотно ярких эмоций и греется под ней, как на пляже. С Мирой всё гораздо сложнее. Во-первых, здесь гораздо меньше первоначального доверия, которому не нужно ничего доказывать и объяснять. Во-вторых — он и не хочет разбираться на опыте, приглядываться долго и упорно, он хочет прямого русского текста. Устанавливает в этой игре свои правила, но… в общем-то имеет на это полное право. Потому что это изначально его игра, а Дэн — тот, кто просится присесть за чужой стол, за который, как и в монастырь, со своим уставом не ходят. Приходится анализировать. С двойным усилием анализировать, потому что одно дело — просто разобраться в собственных ощущениях и чувствах, оформить их в какие-то слова, другое дело — еще подобрать для этого те выражения, которыми это можно выразить вслух и при этом не отхватить по ебалу. Даже несмотря на то, что это Сигитова никогда не пугало. И при этом еще и сохранить собственную врожденную прямоту, честность, открытость. Задачка на грани утопии. — Тому, что ты пошёл навстречу. И хочешь это всё попробовать. Похуй, что ради него и я тут ни при чем. Но я уже хочу увидеть его, когда ты скажешь, что согласен. Да, вот так вот прямолинейно, и вроде бы нагло, но в меру необходимости. А главное — максимально честно, настолько, насколько может быть честно, когда до конца еще сам этого не понимаешь. Потому что там есть что-то еще. Что-то про какие-то очень глубоко подсознательные ощущения этого человека, того, как он устроен. Что всё это поведение — это не совсем то, какой он есть. Отчасти — да, но всё же это как будто бы не на всю глубину. Как будто бы это — толстый кокон идеальной Снежной королевы, под которым есть что-то теплое, заботливое, искреннее. И очень очень глубокие уголки подсознания тихонько звенят предчувствием, что у него есть шанс до них докопаться. Но об этом всем Мире точно знать не обязательно. Точно так же не обязательно, как Денису не обязательно быть в курсе: Мира считает его самым нелепым и придурковатым на свете комком нелепости. И похуй на тавтологию. Чайлдфри, рассматривающий младенца. Стареющая леди, с осуждением и самой каплей понимания наблюдающая за влюблёнными молодыми. Кошатник, со скрытой иронией и отчасти тёплой насмешкой наблюдающий за владельцем собаки, собирающимся на прогулку в минус-тридцать-по-ощущениям-минус-сто. Он — все эти люди и сам по себе вот такой Мира на самом деле, и да, ему всё нужно словами, чётко и ясно, потому что отсутствия слов уже хватило на всю жизнь. Ему проще спросить и подумать самому, а заодно заставить других подумать логически, чем пытаться что-то там ещё угадывать. Да и… Не очень интересно этим заниматься, если честно. Но Денис эти правила принимает и выдаёт ответ ясный и чёткий, напоминает, ради чего они тут собрались, демонстрирует какие-то чудеса понимания в кои-то веки без нарушений его, Мириных, границ — сам ведь вопрос задал, и это… Ладно, пока что, сейчас — это выглядит довольно безопасно. Настолько безопасно, что Миру невольно подмывает… Поддеть беззлобно. Прокомментировать не своё согласие с чужими мыслями — это не требуется, но кое-что другое. Во всей этой беспардонной честности Сигитова есть по сути своей уморительная на грани безумия формулировка, то ли вываленная бессознательно, как всё у этого человека происходит, то ли высказанная намеренно — и даже без разницы, какая версия правдивее, Мира просто не хочет её отпускать. — «Похуй, что ради него», значит. Глаза обегают чужой овал лица степенно, возможно — высокомерно, но скорее просто горделиво, сдержанно. Если насмешка незлая, но немного ядовитая, в неоднозначном смысле весёлая где-то и читается, то настолько глубоко в зрачках, что Сигитову туда хода быть не должно. А выглядит со стороны всё очень нейтрально и сдержанно. Пальцы задевают так же невесомо уголки челюсти, кончики ушей. Как будто слепой пытается получить представление об объекте. И так оно и есть: Мира пытается адаптироваться, привыкнуть. — А хотел бы, чтобы при чём? И вот тут-то взгляд провоцирующий, буравящий, полный грубоватого, но не смертоносного веселья продевает насквозь чужие зрачки. И Мира снова чуть-чуть ближе становится, самостоятельно регулирует это расстояние, на котором давит на чужие границы. Только есть одна проблема — давить на личные границы Дениса Сигитова невозможно. Потому что у него их нет. Вообще. От слова совсем. И никогда не было. Только один раз это привело к развалу команды, а в этот раз — к какому-то лютому хитровыебанному пиздецу, который пока представить не может, как это всё будет реализовываться, как, в конце концов, он сам будет во всем этом участвовать — на секундочку, у него всё еще нет никакого… однополого опыта, кроме поцелуев, удачных или не очень, одного неоконченного минета в его сторону и успешно завершившейся обоюдной дрочки. И не имеет ни малейшего понятия, каково ему будет с потенциальной необходимостью взять в рот чужой член или… или не только в рот, потому что пока от этой мысли все старые добрые ортодоксальные начала все равно невольно вздрагивают. Нет, не испытывают лютого отвращения, но просто… вздрагивают и покрываются мурашками. Почти такими же, какие включает в нем Мира своими прикосновениями из раза в раз. И нет, Дэн не собирается огрызаться. Он же не злобивый и вообще никогда за крайне редкими единичными случаями не бросается в агрессию. Но это и ощущается не совсем, как чистой воды издевка — это скорее звучит как вызов, а Денис азартный. И ответ, возможно покажется слишком самонадеянным, но это будет чистой правдой. Той самой правдой, которая сгущается из тех самых бессознательных ощущений и совершенно неожиданно обличается в слова, которые не говорятся в качестве ответной сознательной поддевки, которые не отражаются в глазах хитрым подъебом, а которые просто падают с губ с совершенно не меняющимся выражением лица и с той же искренней улыбкой. Может, разве что, совсем совсем чуточку искрящей в уголках глаз крошечными лукавыми искорками. — Сделаю всё, чтобы быть при чём. И черт его знает, зачем ему это вообще. По сути, Денису ведь это совершенно не обязательно. У него будет Мага, будет всё то, от чего он сходил с ума уже не раз, а Мира — просто как образ за спиной, неотъемлемая часть и не более. Но как будто… как будто Мира — это что-то отдельное. Это загадка, которую безумно хочется разгадать, бабочку, которую хочется попробовать вытащить из непробиваемого кокона куколки. И это осознание неожиданное, резкое, прямо сейчас приходящее, но от того — не менее искреннее. Мира, ждавший чужого смущения и попыток объяснить, что имелось в виду, как водится, не это, а то, что-нибудь другое и отдельное, впервые, кажется, с самого начала этого странного разговора меняется в лице — брови совсем немного сходятся ближе к переносице в неприкрытом ироничном недоумении. Это короткий жест, но пропустить его на бесстрастном лице невозможно, потому что он… Выразительный. Мира подвисает на чужой… Наглости? Беспардонности и самонадеянности? Нет, что-то другое. На чужом… На чём-то, блядь, таком, что не поддаётся осмыслению. Просто: что? Это, конечно, не смущает. Не заставляет испытывать почти ничего, скорее уж от этих слов хочется… Не то закрыться, не то закатить глаза, не то перекреститься. Миру честностью, на которую он сам, по своей же вине напарывается, совершенно обезоруживает, хотя по нему этого прочитать невозможно. И как на это реагировать — большой, большой вопрос, потому что и огрызаться, на место ставить как будто не хочется. Вроде бы, зачем, если это толком не трогает ничего внутри? И дальше развивать эту скользкую тему — тоже. Что ж, ладно. Он будет знать: Денису следует осторожнее задавать провокационные вопросы. А то он, не дай бог, на них ещё и ответит честно. Честность же его — штука неуправляемая. Внутренний конфликт, в котором Мира слегка замешкивается, немного сбивает с толку. Но, в конце концов, самообладание, и так несильно тронутое, возвращается семимильными скачками. Мозг легко подкидывает удобный способ побрить на подлёте чужие намерения, не насыпая сверху гадостей полный мешок. — Из тебя гадалка неплохая. Про «скорее пяткой в глаз» угадал очень точно. Держи в памяти. Естественно, он поминутно помнит тот стародревний разговор, эту игру в Лиме, с которой, похоже, всё и началось — хотя на самом деле раньше, во все те моменты, когда Маге было нужно, а у Миры не находилось достаточно собственного ресурса, чтобы это нужно удовлетворить. И, естественно, он отвечает достаточно размыто, чтобы не давать много личной оценки, но разменяться фразами вничью. Настроение выносить Дениса Сигитова в одно лицо стремительно пропадает по какой-то невнятной причине, из-за чего-то, что сложно и слишком хитро завязывается внутри на будущее. Тем более, что, походу, Мира прямо сейчас, взвесив всё, что только можно, подписывается на что-то, что предполагает регулярное и очень, очень личное присутствие этого человека в своей жизни. Не имея, сука, ни малейшего понятия о том, что с этим делать. Но вот такая ситуация: у него губы чуть влажные от поцелуя, эмоции по поводу которого сложно разобрать, да даже отделить от холодных мыслей, лёгкий бардак в голове, Мага, которому нужно, и Денис, которому нужно, чтобы у Маги было всё, что ему нужно. И это надо собирать в кучу, иначе зачем всё вообще происходило? — Нужно поговорить с ним. Меняется и тон, и взгляд. Мира отодвигается, откидывается обратно на спинку кровати, выпускает из-под своего взгляда, из-под влияния, которое распространяет вокруг себя, обращаясь в кого-то, кто немного напоминает довольно домашнего, закрытого, может, загруженнного, но относительно спокойного Мирослава, общающегося со… Знакомым. Приятелем. — Он у себя? Или, может, у тебя? Сомнений в том, что Денис в курсе, где именно ранним утром находится Халилов — абсолютно никаких. И не стегнуть его Мира не может, но в этом… По меньшей мере на треть меньше энтузиазма и яда, чем в самом начале разговора. Больше тянет на не несущий глубинного смысла подъёб, из тех, на которые Денису ещё предстоит насмотреться. И на которые Денис готов смотреть совершенно без каких-то зазрений совести и морального дискомфорта. Потому что для того, чтобы пробить его… не броню, нет, скорее просто непробиваемую невозмутимость, пронизывающую насквозь, а не выстраивающую вокруг какой-то плотный кокон. Поэтому его не стегает вообще ни разу, ни на секунду этот вроде бы как запланированный подъёб. Даже таковым не ощущается — потому что и здесь насыпал бы честности, даже если бы Мага спал сегодня у него. Он ведь ни разу за сегодня так и не попытался соврать. Даже когда Мира спрашивал — трахал ли он Халилова, ответ был абсолютно честным. Не трахал. А что еще было между ними — про это вопросов не было. Он даже абсолютно искренен в том, как меняется в лице в момент осознания, что сейчас произойдет. Как вытягивается сусликом и улыбка на губах становится шире от понимания, каково сейчас будет Маге. Как теперь уже он будет вытягиваться сусликом и не верить своим глазам и ушам. А потом, возможно… Возможно Мира даже снизойдет до того, чтобы дать ему хотя бы немного того, в чем он нуждается. Хотя бы обнять вместе, вдвоем… В смысле втроем. Или даже поцеловать. На большее Сигитов и не претендует — не так сразу, в двух менее стабильных психиках еще должно всё это улечься. Но так или иначе, выглядит именно так — Мира пытается его подъебнуть, а он только счастливо лыбится, как дурак… ну или как преданный щенок, который язык вываливает при любом слове хозяина, если у него в руках нету тапки. — У себя. Спал еще, когда уходил. Идём? И сам же с места рвётся, сам первым приподнимается, на руках вытягивается и в итоге поднимается на ноги, машинально отступая к входной двери. Не потому, что хочет побыстрее отстраниться от Миры, нет. Только потому, что хочет поскорее донести эту новость до Маги и увидеть эту реакцию — как человек, которому дарить подарки в больший кайф, чем получать, потому что самое крутое — это реакция в момент распаковки. Мире на долгие-долгие секунды кажется, что он где-то в своей речи, абсолютной случайно, не планируя этого заранее, сказал что-то вроде «гулять». Но, наверное, тут ключевое слово другое: «Мага», упомянутое не в оригинальном виде, но вскользь. Блять, это невозможно. Некрасиво даже по меркам Миры, которому очень похуй и очень не до того, так думать о живом и не самом, если уж разбираться, плохом человеке. К этому определённо никак нельзя привыкнуть, невозможно начать хотя бы контролировать неуместные анималистические ассоциации, потому что вместо всего возможного он испытывает острейшее желание накинуть на гиперактивного Сигитова поводок, чтобы хоть как-то контролировать масштаб его… Гиперактивности. А на то, чтобы реагировать на очередную порцию прямолинейности, которая высыпается со всё тем же видом, будто Денис даже не понимает, в чём именно его проблема, сил уже не находится. Как и на объяснения. Может, если Мира будет просто игнорировать это, оно куда-нибудь пропадёт? Даже не отвечает ничего, чтобы случайно не выпалить ничего вроде «только учти, пару кругов по парку — и домой». Ну нахер. Просто кивает сдержанно, одним гибким движением поднимается с кровати и заставляет Дениса ждать себя у порога, пока ищет, что накинуть на плечи, чтобы не мерзнуть — у Маги окно выходит на север и вечно холодно. Коридор совсем не такой длинный, как хотелось бы для того, чтобы успеть всё хорошенько осознать. Он буквально не говорит с Магой уже около двух месяцев, а сейчас идёт позади Сигитова туда, к нему, не зная, что говорить и как смотреть ему в глаза. Как он сам будет на него смотреть после… Всего. И пускай ненадолго кажется, что надо разбираться самому, а Денису лучше стоит велеть проваливать на время — нечего ему совать свой нос в процесс наведения мостов, которые крепко пострадали от последнего шторма, Мира эту мысль отгоняет. Пусть будет так. Пусть будут оба, и нет, блядь, ему совсем не обидно, что у Дениса были силы и время на личный разговор с Халиловым, а у него — нет. Лучше, если гиперактивность в упаковке из костей и кожи сгладит углы хотя бы настолько, насколько он сам, Мира, позволит это сделать. Уже у самых дверей он глубокомысленно тормозит, понимая, что те вызывают у него некий… Ступор. И Мире абсолютно ничего не стоит сделать вид, что этого ступора как бы не существует — просто обычная вежливость. — Раз спал, вряд ли успел проснуться. Д-давай тихо. Мира морщится, понимая, что всё это сильно и заметно его трогает. А следом — кивает Денису на дверь, готовый, кажется, уже практически ко всему в этой жизни, потому что вот сейчас, с этой двери, с того, что умнице, мать его, Дениске удалось связать вместе два разорванных концах одной верёвки и стать склеивающим, сдерживающим элементом, его личная жизнь станет какой-то причудливой и странной. Вообще, на самом деле, мог бы и проснуться. Хотя Денис всё равно по какой-то теплоте душевной надеется, что не проснулся — да, записку он оставил, и сейчас эту самую записку, возможно, еще и кое-кто впалит, но первый момент пробуждения в одиночестве после такого вечера — всё равно не самая приятная эмоция. А тот факт, что Мира эту самую записку может увидеть, в общем-то, не сильно то и волнует — там всё равно нет ничего такого, наоборот — очередная возможность убедиться в том, что Мага… ну, не в надежных руках, конечно, но делиться придётся с надёжными руками. Так или иначе, на ручку двери, вопреки своей шумной неугомонности, Денис, на удивление пропущенный вперед в качестве парламентёра, надавливает абсолютно бесшумно, аккуратно проскальзывая внутрь. Это тоже отдельный момент для недоумения, который можно было бы немного отрефлексировать, если бы не рассеянное внимание, которое гораздо больше заинтересовано в том, кто скрывается за этой самой дверью. Но вообще это реально любопытно. Мира так хочет всё контролировать, хочет быть, по сути, ведущим в этом треугольнике, руководить им, но при этом сейчас пропускает его вперед, а не идёт сам, оставляя его позади или не выгоняя вообще. Но всё сейчас неважно. Важен — только силуэт, свернувшийся клубком на смятых в еще один мятый клубок простынях, завернувшийся по самые уши в одеяло и вызывающий отчаянное, до чесотки по коже буквально, желание забраться туда же, разворошить одеяло, прижать к себе и не отпускать. Но вместо этого Денис, не оборачиваясь на так же бесшумно входящего следом Колпакова, просто опускается на край кровати, подбирает под себя ноги и подползает поближе, накрывая рукой клубок поперек потенциальной талии и легонько покачивая, чтобы не разбудить резко, а мягко раскачать, заставляя вынырнуть из сновидений. — Мага… Смотри, кого я тебе привёл… Мира чуть морщится: для него звучит так, как будто он — не человек, а отвоеванная крепость, преподнесенная этому вот, чёрт, восточному хану в подарок. Ленточку на шею только не повязывают, и то большое спасибо. Но огрызаться не тянет, потому что тогда… Тогда он обнаружит своё присутствие. А пока этого не случается, можно замирать на пороге. Не робкой дрожащей тенью, но высокой и весомой фигурой, которая вальяжно приваливается к закрытой уже изнутри двери и смотрит. Внимательно, пристально смотрит на то, как легко Денис впрыгивает в чужую постель и тянется вперёд, потому что больше ему всё равно ничерта не видно. В общем-то, так Мира всё и контролирует. Ему не обязательно идти первым, в гущу событий, когда можно не идти и отправить вперёд себя, ну, не крипов, ладно, но кого-то, на кого временно можно в случае чего переложить ответственность за разговоры. Достаточно наблюдать и анализировать, прислушиваясь к собственным ощущениям и давая себе ещё немного времени перед… Чем-то, что он не может объяснить себе сам. Почему-то внутри ворочается ощущение, будто он готовится идти на войну. Хотя буквально ничего к этому не располагает. И в нём — не страх чистый, а что-то вроде сумрачной решимости, готовности встретиться с опасностью лицом к лицу. Мира не видит, но слышит, как Мага сонно ворчит. Что-то скребёт по рёбрам изнутри от этого живого звука. Звука, который он знает наизусть, до каждой ноты, звука, которого так долго не хватало по утрам, но он никогда и ни за что в жизни в этом не признается. Что-то там происходит. Какая-то возня. Показывается длинная рука, которая сжимает Денисову, тянет на себя. Мага не хочет просыпаться, это буквально никогда не происходит с ним легко, Мира знает слишком хорошо, инстинктивно пытается затащить того, кто там ему мешает, ориентируясь на знакомый голос и тепло, к себе дальше, ближе, чтобы тоже переставал беспокоиться и не будил его, а досыпал вместе с ним. Из комка одеял доносится неразборчивое, формулируемое, кажется, на основе только того, что все ещё спящему мозгу удаётся выцепить: — Кого? Зачем?.. И что-то лопается у Миры в груди. Точнее, не так: Мира сам прокалывает внутри себя какой-то плотно надутый шар, чтобы, не меняя положения, вот так, из угла откликнуться почти мгновенно, негромко, но чётко и уверенно. — Меня. Всё изумление и чистое, неуверенное, но радостное неверие в заспанных глазах достаётся Денису. Мага распахивает их, безошибочно точно реагируя на выученный один раз и навсегда голос, но находит не того, кого слышит, и выплескивает на него эти короткие мгновения неосознавания, впериваясь в его, Сигитова, радужки. Пока даже не понимает, что чувствует, это слишком… Неожиданно, этого вдруг становится слишком много, но эта разность между тем, что он слышит и видит, не ощущается странной — почему-то уже одно это правильно. Ладонь Маги сама теснее и крепче сжимает обнимающую его руку Сигитова. Он опирается на неё, молча и без слов, но стремительно вытягивающимся и наполняющимся бессознательной отчаянной попыткой проверить свою догадку и не разочароваться лицом оборачивается, выглядывает из-за чужого плеча, безошибочно находя… — Мир? Взгляды сталкиваются. Мага цепляется за Дениса и шарит, почти ощупывает ментально высокий силуэт, скрещенные на груди руки, а Мира хмурится до жёсткой морщины между бровей и сжимает губы в нитку. Но в этом, как и в сосредоточенном ответном кивке, нет негатива или угрозы, пусть даже и только Маге пока легко удаётся все ответы читать по Мириным жестам. Есть только моральная готовность получить результат и ответ: пан или пропал, вопреки всем заверениям о том, как же сильно Мира здесь нужен. В комнате повисает тишина. Напряжённая, но не такая, которую должен разорвать первый выстрел, а похожая на вкус на протяжные секунды до того, как должно случиться что-то хорошее. Мага теряется и понимать всё вот так сразу, до того, как ему объяснять, верить во что-то слишком большое просто отказывается, а потому переводит взгляд то на одного, то на другого, мелко подрагивая и вздрагивая обнажёнными плечами. Фокусируется на Денисе. Всматривается в него. Думает о том, что этот сумасшедший, весь пронизанный светом человек просто пообещал и, кажется, просто… Сделал то, что обещал. Выдыхает короткое, смазанное, но понятное по своему смыслу: — Ты?.. Вы? Как ты вообще?.. И вот это определенно лучшее, что происходит с Денисом за всё это утро. Ну… может быть разве что наравне с ощущением, когда просыпался, обвитый коконом чужих рук и ног с мыслью о том, что карета не превратилась в тыкву, всё это был не сон, ничто никуда не исчезло и Мага — такой уютный, теплый во сне, такой открытый и настоящий, влажный от его жара и с такой же как у него самого липкой коркой на животе — это самая настоящая реальность. Но вот это выражение лица, этот взгляд сначала непонимающий, потом неверяще хлопающий ресницами, глядя на него, потом еще более неверяще отыскивающий высокий силуэт позади и расширяющийся в зрачках, а следом возвращающийся обратно с какой-то… титанической благодарностью пополам с все тем же неверием — неверием, что всё-таки это всё возможно — это совершенно точно не хуже. А может быть где-то всё-таки даже и лучше. — Словами через рот. Он даже меня не отпиздил, прикинь, хотя я был морально готов. И снова эта улыбка. Вот теперь — не мягкая и сдержанная, как с Мирой несколькими минутами раньше, а такая, как это бывает почти всегда, когда рядом Мага — дурацкая, светящаяся во все тридцать два, счастливая, что аж воздух трещит. А еще — непреодолимое желание, с которым Дэн просто не в состоянии совладать. Желание, которое просыпается сразу, едва из-под плотного кокона одеяла показывается обнаженное плечо, ключица острая, под кожей отчетливо рисующаяся. По крайней мере, при Маге пиздить его Колпаков точно не рискнет — поэтому можно себе позволить. Потянуться вперед, еще ближе, и, всё равно машинально прикрывая происходящее от Миры своей широкой спиной, совсем ненадолго прижаться к четко очерченной косточке губами, носом в нее ткнуться и обжигающе горячо, шумно выдохнуть через нос, почти неслышно для стоящего позади саппорта шепнув вдогонку: — Он капризничает, но он готов. Вот только не услышать чего-то в небольшой комнате, когда стоит такая тишина, практически невозможно. И шансов у Дениса без того не слишком много, хотя они существуют, но с тем, как внимательно, пристально Мира… Не то следит, не то наблюдает за этими двумя, они и вовсе тают. — Готов. Отп-пиздить точно г-готов, — не цедит, но бурчит, проглатывая гласные, он, и крепче складывает руки на груди. Мире делается неуютно. Он почти безоценочно, как за сценой в кино, наблюдает за тем, как Денис к Маге ластится, пока тот хоть как-то пытается осознаться, и его рвёт на части самыми разными желаниями. Передумать и уйти, потому что это какой-то бред собачий. Подойти ближе и откинуть Дэна, занять его место, потому что оно не может ему принадлежать. Остаться стоять здесь и вообще больше не сдвигаться, потому что уйти выше его сил, потому что он не любит все эти влажноватые и слишком горячие объятия, все эти телячьи нежности, потому что ему без Маги никак. И всё это мечется тенями по лицу. Тенями, которые Мага читает, как в открытой книге. Читает, пока растерянно, не зная, куда деть себя от выходящей за пределы тела, кожи чистой благодарности, благоговения перед способностью Дениса светить, а не сжигать, чинить, а не ломать. Пальцы Халилова неловко, но мягко зарываются в вихры на затылке жмущегося к нему комка солнечного света, оглаживают широкую шею. Халилов на одном своём плече его прячет, теснит к себе крепче, туда же, в ямку над ключицей носом, тычет мимолётно скулой в висок. Как будто бы закрывает. Не то, чтобы всерьёз Мирину шутку — да, это только шутка, — воспринимает, но… Всё равно кажется, что так нужно. И даже не раздумывает, что делает, так, словно все эти жесты для него привычны и выученны. А сам — смотрит. Смотрит на Миру абсолютно беспомощно. Одним своим видом, без всяких слов, которые им редко бывают нужны, демонстрирует: «Я вот такой. И у меня есть ещё одно свободное плечо». А вместе с этим выпрастывает свободную руку, чтобы протянуть её навстречу. Неуверенно, робко, нерешительно. Чего-то опасаясь, но всё равно делая шаг навстречу. Предлагая забыть всё? Обещая что-то? Прося, не умоляя — но тихо и твёрдо прося о том, чтобы попробовать? — Блять, такие вы… С-стошнит сейчас, — выдыхает Мира сквозь зубы, привычным жестом заправляя длинную чёлку за ухо. И шагает тоже. Физически, по-человечески шагает ближе к кровати Халилова, и пытается понять, где теперь должно быть его место в этом липучем мокром щенячьем клубке. Игнорирует протянутую руку, но под взглядом Маги, дышащем тревожно, обходит их кругом, чтобы опуститься позади, за его спиной. Они не смотрят друг другу в глаза. Но Мага позвоночником чувствует холод мурашек, бегущих сверху вниз, и то, как отчего-то краска бросается в лицо смущённая, а Мире впервые неловко рядом с ним, как будто они снова едва-едва оказались наедине друг с другом ещё в ту пору, когда вместе не были, а влюблены — были. Точно так. Неловко, но нужно. Только теперь Мира видит ещё и чужую, третью макушку на точёном обнажённом плече. Это что-то эфемерное, тонкое и звенящее в воздухе, что-то, что касается вроде бы только их двоих, но на самом деле — всех, кто пытается собраться и склеиться воедино. Им нужно поговорить. Им нужно поговорить наедине, обсудить всё, что они должны обсудить, словами через рот, Мира прекрасно знает, что один жест не может решить всего, что они сотворили друг с другом, но пока… Пока Мира выдыхает тихо и деланно небрежно, с лицом, полным демонстративного недовольства, подхватывает край одеяла и накидывает на спину Маги. Поверх этого накрывает своей ладонью. Дышит ему прямо в затылок, впитывает мелкую дрожь скучавшего именно по этим прикосновениям тела и придвигается, позволяя упереться в свою грудь. Мага выдыхает рвано и влажно. Стискивает теперь обеими руками Дениса, откидывается назад с силой, вжимаясь в твёрдые, острые косточки Мириного плеча. Наверное, им обоим нужно ещё о чём-то говорить, но сейчас он может только утыкаться носом в кудри чужие и дышать-дышать-дышать, дышать бесконечно и глубоко, чувствуя, как туго затянутая всё это время пружина разжимается в груди. — Спасибо, — раздаётся тихо и хрипло, глухо от того, что Мага прячет лицо. — Денис… Дэн. Пальцы ищут круглый подбородок Сигитова, цепляют за него, поворачивают к себе, чтобы глаза в глаза. И он повторяет снова, лично ему: — Спасибо. Пожалуй, впервые Мира в чём-то солидарен с Магой по отношению к Денису, хотя в этом тоже ни за что в жизни в этом не признается. И в одном этом слове так много, как… как наверное не может быть даже в целом томике Войны и мира. Внутри грудной клетки Дениса снова начинает что-то набираться, увеличиваться, поддавливать на ребра, заставляя дышать через раз, хотя казалось бы, практически ничего такого пока не происходит… Но это только кажется. Происходит много, очень много, особенно — для Маги. Он чувствует это кожей, через каждую клетку собственного тела, соприкасающихся с Халиловским. Чувствует, как внутри него… буквально мир переворачивается со всем отношением к себе, к ним, к каждому в отдельности и обоим вместе, и… И это так неописуемо. Так сильно. Почти как найти лекарство от смертельной болезни, которое совершенно точно исцелит человека, который почти смирился со своей смертью, до которой осталось буквально несколько дней и принести его на блюдечке с голубой каемочкой. А еще эта внутренняя эмпатия работает настолько непривычно, удивительно, что в тот момент, когда Мага покачивается от чужого прикосновения, прижимающегося где-то сзади, пока не соприкасающегося с ним самим, это не вызывает… ни капли ревности. Вот вообще, хотя могло бы, может быть даже должно было бы. Это вызывает лишь будто перенятое эмпатией у Халилова чувство… правильности. Да, в отличие от него у Дэна не было ощущения пустоты и какой-то нехватки, когда рядом не было третьего человека, третьей пары рук, третьего запаха кожи и шума дыхания, но от его присутствия не становится хуже. Становится… спокойнее? Не ему лично — а вот так, через призму Маги, через призму того, что ему от этого хорошо. Идеально. Он улыбается. Улыбается, кажется, еще шире, хотя, казалось бы уже некуда, и… И отрицательно качает головой. Кивает, пальцем указательным показывает куда-то через плечо и сам тянется еще ближе, чтобы перевалиться подбородком через плечо и встретиться взглядом с третьим взглядом, наблюдающим за ними обоими из-за спины Маги и вот теперь кивнуть с красноречивым хлопком по-щенячьи длинными и яркими ресницами. — Спасибо. Следом голову назад запрокидывает Мага, чтобы тоже поймать третий взгляд, взгляд возвышающегося над ними обоими вроде бы холодной, отчужденной, но… Присутствующей скалой Миры. Заглядывает в его глаза одновременно светло и так виновато и мягко, как будто пытается заранее извиниться за всё. За то, что вот так. За то, что он — такой, за то, что ему не хватает, когда он один, и за то, что сейчас на него огромными шумными волнами накатывает облегчение. Но Маге не за что извиняться. Мира тоже «такой». Просто по-другому. У Миры в инструментарии нет таких светлых, чистых взглядов, как у Халилова, нет такой улыбки, как у Дениса, но зато у него есть что-то другое. Да хотя бы конфеты в сумке, взятые специально для Маги, все эти мелочи, которыми он может обменяться, есть своя особенная сила. И пусть, кажется, его не хватает даже для одного человека, он… Нужен. Чувствует это, когда два таких разных взгляда обжигают с обеих сторон. Под рёбрами у Миры разливается смутное успокоение. Конечно, на лице оно отражается иначе: чуть театральным цоканьем, закатывающимися глазами, ухмылкой немного снисходительной, как будто специально вылепленной для маленьких и глупых детей, но глаза… Для тех, кто умеет смотреть Мире в глаза, там намного больше. — Идите в задницу оба и н-не смотрите так. Ничего не скажу. У меня а-аллергия на эти сопли, — звучит категорично невероятно. Но Мага в ответ только улыбается, чувствуя, как невыносимо сильными толчками грудь наполняется воздухом. Он может дышать ими, ими обоими, он может чувствовать их обоих сразу, может, наконец, сказать себе, что всё на своём месте, и это рождает шальную щекотку в груди. Он неловко подворачивает голову к Денису, устроившемуся на его плече, и тем же доверительным, чуть смеющимся шёпотом сообщает: — Это «спасибо». Ты привыкнешь. А Мира фыркает недовольно, пытаясь понять, всегда ли теперь будет вот так. И вроде бы тычет Халилова в бок, но пальцы остаются там же, на рёбрах, в скупом, но сильном, колком прикосновении. Ему кажется, этот бардак надо заканчивать раньше, чем начнётся бесконечный парад подколов. А ещё — что выносить сразу два взгляда для него немного слишком. И что он должен… Сделать что-то ещё, что расставит всё по своим местам. Его пальцы тянутся к Сигитову. Едва прикасаясь, одним жестом даже, а не давлением, властным, но… Не несущим в себе отторжения как такового, он велит ему чуть отстраниться. Глядя прямо в эти светящиеся глаза через голову Маги спокойно и твёрдо, не отрывая взгляда ни на мгновение, смещает пальцы, обхватывает острый подбородок, выученный тактильно до каждого миллиметра. Этот жест напоминает, как он заставлял Магу смотреть в собственное отражение и видеть там себя. Напоминает не ему одному: тело под руками вздрагивает инстинктивно. Но успокаивающие короткие поглаживания усмиряют эту вибрацию. Мира разворачивает Халилова к Денису. Прислоняет к своей груди, но разворачивает — к нему необычайно сосредоточенным образом, и главное — сам. Словно бы исправляет собственные ошибки и делает это за них обоих сразу, за себя, и за того, ради кого всё это происходит. Делает то, что умеет лучше всего — берёт ответственность, несёт её и контролирует. Выдыхает короткое и взвешенное: — Д-давай. Целуй его. И Мага обмякает, обмирает в этих руках, поднимая лучащийся тихо взгляд на Дениса. Даже не говорит ничего: просто вверяется им обоим, совершенно не нуждающийся в том, чтобы высказывать своё мнение. Потому что ему не нужно ничего, кроме этих двоих. — Я бы на твоем месте был бы осторожнее с предложениями обоим идти в задницу двум парням, с которыми ты… с которыми ты. Без соплей — легко. Без соплей Дэн тоже умеет. Но не без своей придурошности, на подъем легкой настолько, что с собой туда, в невесомость и одного, и двоих, и вообще целую толпу зацепить может при остром желании. Просто потому что это Денис Сигитов. А еще он умеет вот сейчас без соплей, а уже через секунду — с ними, переключаться так же стремительно, будто щелкает каким-то выключателем, устраивая эдакую эмоциональную дискотеку. Примерно как в этот самый момент, когда с Мирой — без соплей, а с Магой… С Магой по-другому просто не получается, потому что на уровне рефлексов бессознательных эмоции поднимаются, стоит взгляду с этим бездонно черным встретиться под настойчиво безапелляционным прикосновением непривычно холодных рук. Почему вдруг… так? Почему вместо того, чтобы сразу расставить всё точки над «и» и показать, кто в доме хозяин, кто здесь главный и заявить свои права на Халилова, Мира вдруг… сам толкает их друг к другу? В этом есть здоровая доля своеобразного мазохизма? Или наоборот, это такой извращенный в понимании тотальный контроль, который хочет побыстрее разобраться, каково ему с этим всем, если это будет не за его спиной, а под наблюдением и исключительно с его одобрения? Мира — пока всё еще загадка. Любопытная, пиздец, такая, которую хочется разгадать, во что бы то ни стало, но это совершенно точно не произойдет так быстро. И уж точно не в тот момент, когда прямо напротив — Мага. Такой мягкий, разомлевший, такой затопленный своими чувствами и благодарностью, такой… желанный, как бы это слово пока ни отзывалось каким-то легким щекотливым внутренним противоречием. И в этом желании отказывать себе нет никакого смысла. Когда можно просто потянуться вперед, не скрывая той улыбки, которая красной нитью через всё их с Магой взаимодействие тянется. И накрыть уже до боли родные, хотя времени прошло всего ничего, такие пухлые спросонья после вчерашнего вечера губы — но впервые под таким непривычным, прокатывающимся вдоль позвоночника ощущением третьего взгляда на себе. На самом деле с этим третьим взглядом, который на чужую остроту отвечает только прищуром ехидным, снисходительным немного, но не злым, всё просто. Просто — и сложно одновременно. Мира не имеет ни малейшего желания доказывать Денису демонстративно, что имеет власть. Как хозяин дома, он… Блядь, и снова эти извращённые в своей сути ассоциации, которые строит немного поехавший мозг. Тем не менее, он приглашает гостя первым к столу, зная, что это его стены, и пытаясь осознать, что гостю понадобится своя комната. А ещё он не уверен в том, к какому уровню близости готов сейчас сам, к чему готов с ним Мага. И… Да, наверное — да, хочет разобраться быстрее с тем, каково ему с со всем этим. Поэтому смотрит. Смотрит, хотя всё равно ничерта не видит. Слышит только. Мага вздыхает озвученно и слабо. Сразу, как только чувствует на своих губах чужие, веки прикрывает, позволяя себе не размышлять ни о чём, просто окунаться во всё это, проваливаться в то, чего так долго ждал, и в то, что наконец-то ему разрешают. Для него даже сам этот поцелуй, несмотря на то, что он — не первый, ощущается иным: в нём больше воздуха, ещё больше, хотя это казалось невозможным. Больше свободы. Больше правильности. Он не чувствуется украденным, царапающим что-то под рёбрами. Неверно просто быть не может, если это — губы Дениса, прижимающиеся к его, нужные, мягкие, терпкие и ласковые, а под затылком пульсирует сердце Миры, и его вибрация уходит глубоко в собственное тело. Нет ощущения, что чего-то много. Слишком много просто не может быть, не в его случае. Но… Господи, кажется сейчас ему действительно может стать достаточно. И он этого скулёж жалобный вырывается. Руки сами на чужие щеки опускаются, оттуда — к шее, пальцы плечи чужие сминают, тянут Сигитова ещё ближе к себе, язык скользит глубже. Мага шарит беспомощно руками, ищет и находит его запястья, широкие, крепкие, непохожие на Мирины, и неловко пытается как-то подёрнуть в стороны и назад, так, как будто пытается завести их не то, что позади себя, а позади их. Но у него не получается ни физически, ни словесно объясниться, тонущий в эмоциях, увлечённый поцелуем, рвущийся навстречу, сделать ничего не может. И Мира… Мира приходит на помощь. Пальцы на нежной коже под челюстью Маги размыкаются, ладонь смещается выше — на макушку, в шелковистые, зеркальной гладью блестящие волосы в жесте невыносимо покровительственном и отчасти заботливом. Это что-то инстинктивное, то, чего бы, если бы Мира мог, другому не показал никогда, но теперь — приходится, потому что иначе невозможно. И этот же жест, и голос, следующий за ним, вызывают ещё более яркую реакцию. Мира роняет короткое хрипловатое: — Тише. А Мага всхлипывает и послушно, покорно расслабляется снова. С запястий по чужим плечам скользит мягче, язык трещинки на губах Дениса собирает, чтобы потом — снова внутрь ещё ласковее. Но голос не пропадает. Отстранённый, ровный, всё такой же спокойный, он звучит снова, теперь, обращенный к Денису, — громче, чтобы услышал и разобрал, пока Мира аккуратно обхватывает Халилова надёжнее, позволяет почувствовать себя всей спиной. — Иди сюда, ближе. Обними… Мире невыносимо сильно хочется сказать «его». Но это невозможно. Он берёт и несёт на себе ответственность за них всех, а собственную рефлексию будет пропускать через себя уже потом, раз принял то решение, которое принял, и не собирается брать слова назад. И раз всё… Так, но никакого «его» тут быть не может: Маге ведь нужно всё. Не в насмешку, не в обиду. Просто Мира не хочет больше, чтобы этот человек нуждался в чём-то так отчаянно. Поэтому выдыхает после паузы: — Обними нас. Еще одно открытие, неожиданность, от которой волна прохладных мурашек прокатывается по всей коже, по рукам от плеч до кончиков пальцев по наружной стороне, пока внутреннюю согревает тепло тела Маги. Почему-то в какой-то момент ему кажется, что Мира преисполнился достаточно, чтобы созерцать, чтобы просто полностью управлять процессом и. хочется сказать — играть в куколки, но это прозвучит слишком холодно и отстраненно, а это не так, нет, но так или иначе — разыгрывать спектакль, который готов увидеть, хочет увидеть, чтобы разложить что-то внутри себя по полочкам и сделать это в том темпе, в котором сам будет готов, но — только созерцать. Со стороны своей и со стороны Маги одновременно, держась той самой галочкой, которая может делать с Халиловым всё, что захочет, но между ними двумя пока останется пропасть, которая не может соединиться никаким образом, ни моральным, ни физическим в прямом смысле этого слова, но… Мира вместе со своей загадочностью, весь — одна сплошная загадка снова удивляет, не попадая в предположения, которые удаётся хоть как-то выстроить. Это «нас» такое… такое непонятное, вызывающее слишком много вопросительных скребыханий где-то внутри грудной клетки, но в то же время поджимающее поджилки в этом неверящем теперь уже с его стороны — можно? Можно… соприкоснуться, можно попробовать это… втроем, а не один на двоих? Руки вздрагивают синхронно с губами, с которых прямо в чужие срывается тоже… пусть более тихий, приглушенный, но всё-таки скулёж, и пока губы распахиваются шире, будто пытается поцелуем этим еще глубже проникнуть и в этом эмоций своих еще больше передать, ладони тянутся, до хруста костей почти в грудную клетку чужую себя вжимая, но дотягиваются, ложатся на более хрупкую талию, выше, к рёбрам, будто бы тоже более… тонким, что ли, чем у Маги, сжимают, сзади тянут ближе, ни миллиметра пространства не оставляя — но Халилову оно и не нужно, он уверен на все сто. А еще через несколько секунд вздрагивает снова — но уже от своей собственной мысли, которая внезапно простреливает в сознании и требует незамедлительного претворения в жизнь. Заставляет отстраняться от пухлых и снова краснеющих под поцелуями губ и вбок склонять голову, туда, за плечо, где совсем близко ощущается третье дыхание, до которого пытается дотянуться. — Можно? В этом — всё. Не только желание подобраться еще чуточку ближе к этой загадке, с которой предстоит с разных сторон подходить еще очень долго, прежде чем поддастся, но и… показать? Показать Маге, что… у них получилось. Тоже осознать это до конца через картинку, которая гораздо красноречивее доносит какие-то принятия до мозга, чем любые слова. И один этот вопрос вызывает сразу две вспышки реакции. Такие… Разные, непохожие друг на друга, но слитные в своём порыве. Маге кажется, его сейчас просто не станет. И без того чувствующий себя, как линия электропередачи, сквозь которую наконец-то подали ток, полный очищающей благодарности, от одного только «нас» и ответного скулежа многозначительного покрывающийся ежесекундно новыми волнами мурашек по всему телу, он жадно захлебывается в этой близости, в тепле, которое получается из смешения обжигающего жара и холода. Обнажённый, зажатый между телами, обнятый удивительно сильными, крепкими, железными практически руками Дениса, распластанный у Миры на груди, едва ли понимает, что происходит. Губы целующие теряет, и как кошка, не желающая отпускать гладящую хозяйскую руку, за ними тоже в бок тянется рассеянно, не понимая, куда всё делось, а видит… Сам даже сразу не понимает, что видит. Видит их. И вопреки всему разумному не испытывает ни капли ревности, зависти. Вроде бы, это всё ему нужно, эти двое — для него, и так хочется обоих к себе поближе, чтобы только ему, он жадный, чертовски, блядски жадный, он знает, но… Внутри всё ощущается иначе. Дыхание обрывается, Мага замирает вовсе с приоткрытыми зацелованными губами, блестящими влажно, и боится хоть как-то напомнить сейчас о своём существовании, чтобы не сбить этот момент, который, он знает, уже однажды случался при невыясненных обстоятельств и по до сих пор не ясным ему причинам. Потому что это тоже — для него. Потому что когда Денис обнимает их с Мирой обоих, это — всё. Это конечная, это целое море внимания, которое топит Магу в себе, и если они… Если они сойдутся вокруг него вот так, то это будет всё то же море, которое накроет его собой с головой. Сложно, невозможно проникнуть к Мире в голову в этот момент, сложно понять, как вообще эти двое могут быть готовы на что-то такое ради него, или что ещё ими двигает, но даже вздохнуть громче нужного сейчас кажется неуместным. И Мага просто обхватывает Дениса поперек рёбер, стискивает ладони на его лопатках, пытаясь объять целиком, раствориться между ними и въесться под кожу каждому, хоть так выразить… Всё, что чувствует. А Мира хмурится. Привычно уже почти хмурится, машинально крепче сжимая Халилова, как мягкую игрушку, и притискивая к себе, будто им пытается оградиться, но не отстраняется. Денис удивляет его так же, как сам Мира — Дениса, своим стремлением вовлечь его в этот процесс. То, что он делает, это «нас» — оно ведь… Для одного конкретного человека, вроде бы. Для того, чтобы сразу и безапелляционно дать всё, что ему нужно, даже если это касается вот такой обобщенной, сливающейся с совершенно чужим для него, для Миры, человеком близости. И не сказать, что он прямо болезненно терпит твёрдые, горячие пальцы на своих рёбрах — не то ощущение, не то слово, просто… Позволяет? Они не касаются его нутра. Мира не раскрывается ни на миг, не показывает себя, не даёт ни одной лишней эмоции пролиться мимо, замыкается и отстраняется внутренне, чтобы позаботиться о Маге так, как не мог раньше. Пользуется тем, что теперь такая возможность есть. А сейчас… Так ли это нужно? Он ведь не извращенец, чтобы просто терпеливо сносить то, что ему не нравится. Он гордый, он очень, очень гордый, он никогда не позволяет случаться тому, чего он не хочет, если хоть как-то в состоянии на это повлиять. И вроде бы, Денису стоит отказать. Стоит не делать из этой тактильности излишней, ненужной привычку. Нельзя дать понять ему, что вообще можно так поступать, допустить послабление, нельзя пускать к себе. Кто-то из них двоих с Магой должен оставаться с холодной головой, и на последнего в этой ситуации рассчитывать вовсе нет смысла, что, опять же, не в упрёк. Мира думает. Мира не перестаёт думать практически никогда, если речь не идёт о том, чтобы расслабляться в присутствии одного только Халилова — это он умеет, это он может, знает, что ему так нужно. Вот и сейчас калькулятор в его голове щелкает кнопками, вычитает, умножает, складывает, ищет один-единственный правильный ответ… Только само по себе это просящее, предлагающее, доверчивое «можно?» снова выглядит как что-то, для чего отказ станет незаслуженным пинком под нежные щенячьи рёбра. Не получается и не получится совсем и во всём разделить этих двоих, защищать и контролировать только одного, близкого, своего, никак не относясь ко второму. Такой покровительственный вариант — кажется, лучшее, что Мира может предложить. Внутри холодно и ровно, но взамен на чужое, новое для него яркое тепло он может отдать чувство причастности. Он… Не против. В глазах мелькает что-то, что Мага разбирает как ровно одно слово, мысль — Мира решается. Одна его ладонь сжимает плечо Халилова, опускается на ключицы, на основание его шеи. Другая выпутывается из гладких, блестящих, жёстких волос и запутывается в другие — кудрявые и мягкие. Мира не тянет Дениса к себе, только удерживает надёжно и твёрдо, молча демонстрируя: с ним — т а к. И вместо согласного ответа приближается сам, целуя в третий раз в жизни, и снова — иначе, со всей силой внутреннего стержня, которая заставляет чужие губы раскрываться. Языком собирает плёночку слюны, застывающей от другого поцелуя, одним жестом себе подчиняет. А там, между ними, не в силах сдержать себя, рвано выдыхает Мага. И вот теперь влажно, мягко и крепко прижимается к шее Дениса, доводя уровень тактильности, который на него проливается, до невероятного, критического почти. Так — значит так. Пожалуй, это тот из очень немногочисленных случаев в жизни Дениса, когда он не будет пытаться идти напролом. Вот так, как поступал с Магой почти из раза в раз с той самой Лимы, а может и еще раньше — выдергивал в прямом смысле из себя, из своих личных границ и зоны комфорта и врывался в них, срывая все барьеры. Нет, он прекрасно понимает, не настолько дурак — с Мирой так не сработает. С Мирой — по-другому. С Мирой — подбираться постепенно, не подчиняясь целиком и полностью, но создавая своего рода иллюзию этого, прогибаться, продолжая незаметно гнуть линию того, какой… какой есть на самом деле и вот этим неугомонным сиянием внутренним подтапливать лёд «холодно и ровно», подтапливать мягко, как солнце топит глыбу льда, вынесенную на улицу в полдень, а не разбивать ее кувалдой, оставляя тысячу таких же ледышек, более мелких, но гораздо более колких. И это даже… не сложно. Вообще не сложно — Дэн может снаружи и выглядит, как крепыш прямолинейный и непробиваемый, но психически — гибкий, как змея, а когда рядом такая поддержка, звучащая сейчас этим выдохом рваным почти в самое ухо… Это еще больше воодушевляет, заряжает терпением и желанием может быть слишком альтруистичным для едва перевалившего за двадцатку мальчишки, но абсолютно искренним — сделать так, чтобы хорошо было… всем. Пусть в таком диком для нормального человека союзе, но лично для них — чтобы хорошо было всем троим. И для третьего — не только в окружении двух людей, одного из которых любят, а со вторым… сосуществует в нормальных отношениях… а еще и в отношениях между конкретно ими двумя и… с самим собой. Задачка сложная, с тремя звездочками, но оттого еще в сотню раз более любопытная. А пока… Пока так — подчиниться, ответить на этот гораздо более властный поцелуй, в котором скорее подчиняется, когда только что, с другим человеком — вёл сам, но всё равно добавить в него чуточку себя, раздвинуть губы чужие не только языком, но и улыбкой непробиваемой, чуть вперед качнуться и ткнуться… не то примирительно, не то просто по-щенячьему ласково в идеально гладкую щеку, откидываясь на почти колючие в своей острости плечи, ключицы еще больше, открывая Маге больше возможностей… и касаться, и смотреть — в зависимости от того, чего ему сейчас хочется больше. А Маге, кажется, хочется всего и сразу. Желательно — как можно больше, столько, сколько вообще возможно, но он ещё, как ребёнок маленький, совсем не умеет в этом существовать. Всё равно, как оказаться в бушующем море на маленьком плоту или внутри трансформаторной будки, когда каждое лишнее движение — новый удар током по оголённым нервам, и это… Не больно, ему не много, ему почти столько, сколько нужно, просто разобраться в этом пока — абсолютно никакой возможности. Так… Странно. Двое целуются, и он губами ловит движения кадыка, шейных мышц, буквально телом ощущая этот поцелуй, впитывая его и пропуская через себя так. Вдохи слышны. Даже слышно, как Мира, не встречающий сопротивления себе, тихо хмыкает — а значит, смягчается немного. И всё, что остаётся: виться виноградной лозой промеж двух тел, цепляться заполошно за плечи, руки, не нуждаясь даже в том, чтобы прямо сейчас, сию секунду снова обратили внимание на него. Хватает одного только того, что происходит. И Мира неминуемо примиряется с этой непробиваемой мягкостью, которую не сшибает никакая, не важно — намеренная или естественная — холодность и твёрдость. Хорошо, ладно, если с ним — так, то с Денисом — вот так, и это следует просто… Принять. Принимать, понимать и искать возможность сочетать несочетаемое — единственное, кажется, что вообще может им помочь сейчас, когда он немного, совсем слегка увлекается самим… Процессом. Мозг, наконец-то, позволяет себе это осознать: целовать Дениса и разрешать себе в этом взаимодействии не сдерживать собственный характер не так уж и плохо. Даже… Очень неплохо. Но Миру отвлекают. Рядом, сбоку, совсем близко раздаётся тихий скулёж, наконец, не выдерживающего Халилова. Одно короткое, просящее, зовущее: — Мир… И вот ему сопротивляться нет никакой возможности. Мира отстраняется почти мгновенно, не замечая, что его ладонь так и остаётся путаться в чужих волосах, падает куда-то ниже, на затылок, находит тёмный, затянутый зыбкой пеленой взгляд. Это сложно. Сложнее, чем с Сигитовым, потому что теснее, ближе, интимнее, потому что это — Мага, который у Миры под кожей живёт, как бы старательно ни строился вид, что его ничего не касается. Первый раз, самый первый для них после всего, что происходило, и решающий. Молчание, повисающее между ними невидимой звонкой струной, затягивается на считанные мгновения, но в нём — всё. Всё о том, что Мага готов доказать: его хватит на двоих. Чувств и сил в нём так много, что затопит каждого из тех, кто рядом с ним. И всё о том, что Мира готов постараться. Постараться сосуществовать вот так и дать, что сможет, что потребуется. Мага рвётся навстречу первым. Ему как будто бы проще решиться, проще эту последнюю грань перейти и вжаться в родные губы, тонкие, мягкие, гладкие и прохладные — совсем не такие, как у Дениса, но не менее нужные. Он всхлипывает громко, жалобно, и льнёт ласково, со всей своей нежностью, которую только находит внутри, с ума сходя от того, что, кажется, чувствует чужой вкус даже так, какой-то… Объединённый, общий, сливающийся воедино, но при этом даже не думает о том, чтобы отстранить третьего, теперь — смотрящего. Две руки, тонкая и более крепкая, встречаются на шее Дениса почти случайно. Мага поднимается снизу вверх, от рёбер, по лопаткам, Мира, забываясь, спускается от кудрявого затылка, и всё… Перемешивается. Пальцы сплетаются, притягивая всё тело к себе, позволяя всё — смотреть, чувствовать, и тоже — осознавать, что каждый из них, втроём, с этого момента становится частью целого, пусть сейчас это и кажется какой-то зыбкой и неясной перспективой, а не нерушимой константой. Третье, замыкающее круг, треугольник, похуй, как называть всё то, что происходит у них и сейчас, и в глобальном смысле действие. Возможность последнему не оказаться внутри вихря ощущений, а взглянуть со стороны и самое главное — понять для себя, как ему с этим. Охуенно. Денису с этим охуенно. Еще тогда, когда рядом было только лианой гнущееся обнаженное тело Маги, он уже чувствовал — ему будет нормально. Нормально, без сосущей пустоты или гневной ревности, которая, по идее, должна возникать у любого нормального человека, который смотрит на то, как тот, кто не безразличен, плавится под руками другого. Если он и ошибался — то только в этом «нормально». Потому что это не нормально — это охуенно. Это настолько завораживающе, что дыхание перехватывает, вздохнуть страшно, чтобы не спугнуть. Это даже не про какое-то порно вживую, нет, порно — это слишком грубое, физиологичное слово, а здесь… Это что-то наполненное восхищением, пульсом, зашкаливающим настолько, что в ушах стучит гонгом из Что Где Когда, а еще — каким-то искренним счастьем, распирающим рёбра изнутри, будто где-то там раздувается огромный воздушный шарик, наполненный веселящим гелием. Странно, дико, но зато абсолютная правда. На это хочется просто смотреть, не смея нарушить что-то идеальное, и в то же время хочется поучаствовать, но не так, чтобы пытаться перехватить инициативу, привлечь внимание, нет — наоборот, влиться так, чтобы это было почти незаметно, но в то же время идеально дополняюще, так, чтобы кому-то одному конкретному было достаточно. Возможно почти повторить то, что с ним уже делали — вперед качнуться, губами прижимаясь к напряженно подрагивающему кадыку на бледной, но не настолько, насколько у Миры, всё же отдающей легкими золотистыми восточными оттенками шее, прикусить безболезненно, проскользить влажными губами вдоль всей пульсирующей артерии до острого края нижней челюсти, но… Но не остановиться на этом. Да, он здесь не ведущий, он всё еще помнит Миру и его желание держать всё под контролем, поэтому он не настаивает, лишь предлагает — отстраняется максимально коротко и тычется легонько носом в его челюсть, до которой достать настолько же легко, привлекает внимание, чтобы коротко кивнуть — приглашая, предлагая попробовать… попробовать сыграть эту партию синхронно, дать Маге ощутить то, о чем он даже мечтать боялся, а когда не боялся — грыз себя наживую чувством вины и отвращения к самому себе долгими мучительными ночами. Мира раздумывает совсем не долго. Считанные секунды, на самом деле, и то только потому, что не уверен, справится ли Магина психика, и так терпящая наплыв пусть и светлых, но все же очень… Ярких чувств, испытываемых впервые. Это ведь не просто красивые слова и преувеличение: он ощущает остро, как Мага дрожит и растекается буквально в руках. Если бы не два подпирающих его с обеих сторон тела, не удержал бы себя сам. Ощущает это в том, как он целуется, в каждом мягком, распахнутом, доверчивом прикосновении, от которого где-то глубоко, под слоями льда, чуть болезненно сжимается сердце. Но нет, ещё немного дальше и больше — то, на что сейчас он, они все, втроём, способны. И может показаться, что Мира даже в такой момент, с тем, кто ему по-настоящему близок, остаётся холоден и рассчётлив, да, вот только дело в другом — такая задача. Не для него одного она стоит, значится первостепенной, и сделать он хочет всё самым наилучшим образом, потому что именно отсюда новый отсчёт для них троих и начнётся. Сыграть партию синхронно — отличное, на самом деле, сравнение. Мира легко соглашается с ним, неозвученным, но высказанным настолько деликатно, насколько возможно. И почти неслышно хмыкает в ответ. До Халилова не сразу добирается понимание того, что с ним делают. Это… Слишком похоже на сон, один из сон того множества, которые снились ему, буквально сводя с ума. Много, невероятно много тепла, руки, целующие губы, дыхание, которое согревает кожу — всё в точности так. Только намного ярче. Это не удивительно: представить что-то, что не испытывал никогда, даже если нуждаешься в этом отчаянно, невозможно. Но предсказать, что всё будет именно настолько правильно и естественно, настолько чисто… Даже в те моменты, когда сворачивался комком, пытаясь окружить себя ничерта не греющим одеялом со всех сторон взамен того, чего не хватает, и разрешал себе просто окунуться в эти мысли, обещая разобраться со всеми остальными эмоциями позже — нет. Не выходило. Становилось только хуже. Может быть, поэтому он даже глаза открывать боится. Только чувствует, как плавно и неумолимо Мира останавливает поцелуй. Чуть мечется, теряется, но замирает, когда губы касаются уголка рта, щеки, скулы. Приносят прохладу, которая разогретую до румянца кожу остужает. Следом — уголок челюсти. Шея, чувствительно до светлых проблесков перед глазами место за ухом и всё, что ниже, до самого загривка. Яркие горящие точки остаются полыхать, словно каждая — уже явная, настоящая метка, хотя короткая память тела забудет о них уже совсем скоро. Для кого-нибудь, может быть, — слишком. Или так много, что сложно принять, впустить в себя каждый оттенок ощущения. Но не для него, не для измотанного человека, у которого всё внутри наконец-то встаёт на свои места. Он вьётся, изворачивается в держащих руках, уже сложно сказать даже, чьих, пытаясь податься одновременно вперёд и назад, голову запрокидывает на Мирино плечо, втираясь, вжимаясь в него снова затылком, открываясь для любых прикосновений им обоим, а Дениса тянет к себе, — к основанию шеи, к ключицам обнажённым в каком-то снова жадном порыве, и сам его стесняется, потому что кажется, — тянет слишком сильно и резко, вплетая пальцы в волосы, обнимая другой рукой до хруста в рёбрах. Но не пугается, как не пугается и того, что ресницы неумолимо влажнеют. Это ничего. Это не страшно. Просто он слишком счастлив, просто на него сваливается всё то, о чём подумать было невыносимо страшно, то, что выглядело, как табу и отвратительная грязь, чтобы на деле оказаться чем-то невероятно чистым, почти невинным, если не вдумываться. Это просто близость. Только рядом — не один, а двое, но что ему сделать с собой, если так, именно с этими людьми ему сейчас лучше, чем когда-либо было? Он извиняется за свой порыв: массирует мягко кожу головы там, куда пришлось слишком много силы. Оглаживает, как может, мягкие кудри смахивает со лба, и только выдыхает хриплое, тихое, неловкое, почти детское, но просящееся с языка, отчаянно требующее быть произнесённым и подтверждённым: — Вы… Вы не уйдёте ведь? Правда? И в этом вопросе столько… выстраданности, столько той самой боли, которая копилась и жрала изнутри на протяжении этих дней, недель порознь, уничтожала заживо в токсичных мыслях о собственной извращенности и абсолютной недосягаемости чего-то подобного в реальности… Был бы Денис чуть более сентиментальным — возможно, у него бы тоже увлажнились глаза, как это происходит сейчас с Магой. Но вместо этого есть просто чувство вот того распирания ребер, почти до боли, боли приятной, что ли, как от массажа силового, только здесь — от осознания, насколько же… насколько же ему станет хорошо. Насколько всё это важно, нужно, как сейчас буквально чужие легкие раскрываются, как у новорожденного, и если они смогут доказать, что действительно никуда не уйдут — не только словом, что очевидно, но и делом — это будет равносильно началу новой жизни. Но все постепенно. Шаг за шагом, движение за движением, в которых… То ли Мира не торопится прямо сейчас, то ли у них всегда всё так — осторожно, черт его разбери, ведь Денис никогда не видел их наедине друг с другом. Да, он тоже не хочет торопиться слишком сильно. Тоже понимает, что если дать слишком много единомоментно — может передознуть, надломить психику, которой нужно успевать залатывать все старательно наделанные самой себе раны. И тем не менее… Хочется немного повести. Не потому, что отчаянно нужно проявить инициативу, а просто хочется претворить в реальность мысли, которые приходят на уровень бессознательно и чешутся где-то под кожей пальцев. Руки протянуть дальше, вновь обвивая обоих, и потянуть за собой — вниз, туда, на смятые простыни, на одеяло, до сих пор коконом Халилова обвивающее, раскрыть его совсем немного, обнажая теплую, будто совсем немного влажную кожу, всего такого мягкого спросонья Магу до пояса и дать им обоим еще больше возможности прикоснуться, переплестись, окружить и позволить убедиться, что всё это — правда, реальность и они… — Никуда не уйдем. Обеща…ем. Это ведь не всё. Мало того, что происходит между ними трёмя — Мага, наконец, оказываясь утянутым в безопасное, укрытое, какое-то почти максимально защищённое положение меж двух огней заканчивает боевые действия и внутри себя тоже, пробуждаясь от первого шока и полусонного непонимания происходящего в целом. Что бы ни говорил, как бы ни поверил Денису вчера, это чувство, будто он поступает… Нечестно, неправильно, вынуждает сразу двоих поступаться своими… Блять, принципами, представлениями о том, как надо, заставляя следовать своим желаниям, окунаться во всё то, во что нормальный, здоровый человек не пошёл бы никогда — оно не уходит. Становится легче и незначительнее, да. С каждым поцелуем, с каждым прикосновением губ и рук от этой глыбы мутного, грязного льда под рёбрами, причиняющей острую боль, откалываются куски, чтобы превратиться в ничто, в самую обычную воду, которая не несёт ни угрозы, ни боли. Невозможно, практически нереально представить, что всё в его жизни складывается так: что двое людей, которые ему нужны даже просто чтобы дышать свободнее, нуждаются в нём с такой силой, что готовы… Готовы вот на это. Что это всё — ему, ради него, для него. Может, поэтому Мага продолжает цепляться отчаянно, даже когда обещания проливаются на кожу и в неё впитываются, чтобы там навсегда остаться. Цепляться за всё, до чего удаётся дотянуться так: за чужие бока, за руку Миры, оказывающуюся перекинутой поперёк собственной груди, за Дениса. Пальцы сжимает на коже, даже не разбирая, на чьей — главное, что это они, оба, рядом, вместе. И тихое, безотчётное, почти: — Не отпущу. Не отпущу, слышите?.. Слетает по этой же причине. Самое… Не смешное, нет, здесь нет абсолютно ничего смешного, но, может быть, ироничное: Денису верится безоговорочно. Потому что уже вчера доказал, и сейчас продолжает доказывать, что ему… Не противно, не плохо, не мерзко находиться во всём этом. И этот поцелуй их, общий, на двоих поделённый, тоже перед глазами встаёт. Кажется, чего просить ещё? Но есть ещё Мира. Мира, который незримой тенью всё это время находится за спиной, и есть телесная память о том, как с этим было ему. Это может быть почти жестоко, но одного правильного, верного «обещаем», этой формулировки единственно верной, нужной Халилову, недостаточно. И его ладонь он нашаривает и стискивает в пальцах, безмолвно просит о… Чём-то. Но Мире не нужно объяснять, о чём. Ему сложно. Сложно говорить, подбирать слова такие, которые звучали бы органично в таких эмоциональных ситуациях, он вообще не мастак выставлять чувства демонстративно, напоказ, вешать ярлыки. Но глядя на то, как Мага… Существует в этом положении, как ластится, как льнёт к ним обоим, понимает тоже: это правильно. Пусть скребёт недовольно что-то внутри, пусть чувствует, что себя отпустить до конца вот так, втроём, не сможет сейчас и чёрт знает, сможет ли когда-нибудь, но иначе — никак, а так, как есть — на удивление, правильно. Не хорошо, не плохо, оценок нет. Просто правильно. И он, действительно стремящийся не торопиться, чтобы дать адаптироваться чужой психике, а им всем позволить понять, что так теперь действительно будет, и не один стремительный эмоциональный раз, а как нечто большее, более глубокое, всё же соглашается с Денисом одной короткой фразой, которая уж точно не способна ничего нарушить. Со своей стороны прижимает Магу ближе, кончиком носа, губами скользит сзади по шее, по плечу, прикусывает легонько за загривок, как может, оглаживает по боку и груди, не пытаясь мешать Сигитову, отгонять или делать хоть что-то ещё лишнее, и выдыхает ему почти на ухо: — Всё хорошо. Всё хорошо, Маг. Теперь — вместе. А следом опускает свою неприлично длинную руку, захватывая разом обоих, не только одного Халилова, а и Дениса поперёк спины, чтобы поддержать этот план — сплестись в один клубок так, чтобы всем стало комфортно. Мага легонько вздрагивает, понимая, что щеки — мокрые. И что что-то с оглушительным хрустом внутри него расправляется. От этого почти больного, но главное — всё на своих местах. Да, вот так — правильно. А самое главное, что даже несмотря на всю эту раскрытость в прямом и переносном смысле слова, идти дальше… кажется, не возникает даже мысли ни у одного из троих. Может быть, у каждого — по своим на то причинам, но это какое-то идеальное слияние одного на троих коллективного разума, которому даже не нужно говорить вслух, чтобы почувствовать, как сейчас требуется. В первую очередь — Маге. Потому что как бы всё это ни обернулось дальше — всё это сошлось вокруг него. Это даже не плохо и не хорошо, это просто факт — центральное звено, отчаянно нуждавшееся в двух людях сразу, двух людях, которые смогли принять это и, несмотря на всю дикость подобного решения, ощутить — так должно было быть. Ему действительно было так нужно — не по сиюминутной прихоти, а потому что по-другому жить не смог бы, существовать — возможно, но не жить с этими расправленными легкими, плечами и душой. И сейчас ему не нужна эта самая физиология, что-то большее, ровно так же, как это было не нужно тогда им двоим, Денису с Магой, вечером в Берлине, когда все физиологические реакции организма напрочь игнорировались в пользу близости. Просто близости, и физической, и моральной, которая ровно в той же степени нужна Халилову и сейчас. Только теперь — на троих. От двух человек, которые готовы на самые дикие в своей жизни решения ради него. И которые сейчас готовы просто обвивать его своими руками, ногами, ни сантиметра свободного на нежной коже оставлять не обласканными, но лишь теплом, а не чем-то намеренно возбуждающим, теплом, близостью, поцелуями и прикосновениями, которые призваны доказать, что они никуда не уйдут. Никуда не денутся и не оставят, и так будет столько, сколько это будет нужно. Даже если пока это не укладывается в голове. У одного — потому что не понимает самой модели всех этих отношений, потому что никогда не был в чем-то подобном, у другого — потому что слишком долго был наедине и принять третьего кажется гораздо сложнее, особенно, когда в целом открываться… не привык, и это слишком мягкое описание для того кокона, который выстраивает вокруг себя Мира на протяжении всей своей жизни. Сейчас на все это плевать. Для них есть только Мага и безграничное желание его обнимать, сцеловывать с его скул соленую влагу и передавать ее отрывистыми поцелуями, согревать и ментально зализывать те раны, которые долго и упорно оставлял на своей душе вместо тела.